Миссис Фишер никогда не сомневалась, что общение с мужчиной всегда предпочтительнее общения с женщиной. Появление за столом мистера Уилкинса и тон его речи сразу изменили обстановку, превратив серпентарий в светское общество. Он говорил на интересные темы – именно так, как положено говорить мужчине. По отношению к леди Кэролайн держался исключительно вежливо, однако в обращении с ней ни разу не приблизился к границе жеманности, пошлости и идиотизма. С равной вежливостью относился и к самой миссис Фишер, а когда за столом впервые возникла тема политики и она проявила желание высказаться, выслушал мнение серьезно и с должным вниманием. Разделил ее позицию относительно Дэвида Ллойда Джорджа[10], да и в литературе проявил здоровый вкус. К тому же выразил солидарность в любви к орехам. Как такого мужчину угораздило жениться на миссис Уилкинс, осталось загадкой.
Лотти смотрела на мужа округлившимися от изумления глазами. Заранее предположив, что на достижение данной стадии потребуется по меньшей мере два дня, она убедилась, что магия Сан-Сальваторе подействовала мгновенно. Меллерш не только любезно держался во время обеда – с посторонними он всегда вел себя любезно, – но оставался невероятно милым целый день, даже в комнате, с ней наедине, а когда она расчесывала волосы, сказал, что они прекрасны, и поцеловал – поцеловал! – причем вовсе не во время утренней встречи или вечернего прощания.
Наблюдая удивительную метаморфозу, Лотти решила отложить до завтра признание, что потратила все свои сбережения и что замок вовсе не принадлежит ее подруге. Жалко было портить приятную атмосферу. Она собиралась покаяться сразу, как только муж отдохнет с дороги, однако не захотела в первый же день нарушить тот прекрасный душевный настрой, в каком пребывал Меллерш. Пусть хорошенько освоится в раю, а уж потом ему будет проще услышать правду.
Лицо Лотти сияло от сознания магического воздействия Сан-Сальваторе. Даже катастрофа в ванной, о которой муж рассказал, когда она вернулась из сада, не привела его в бешенство. Конечно, единственное, в чем нуждался Меллерш, это отдых. Она поступила отвратительно, когда он предложил ей поехать в Италию, но оказалось, что получилось намного лучше, хотя ее заслуги в этом не было. Лотти весело болтала, беспечно улыбалась и ничуть не боялась мужа, а когда осмелела настолько, что, в восхищении от его безупречного вида, заявила, что его можно использовать в качестве украшения для любой компании, и леди Кэролайн рассмеялась, Меллерш тоже рассмеялся. А ведь если бы она попыталась сказать нечто подобное дома, он бы наверняка рассердился и назвал ее идиоткой.
Вечер прошел в дружеской атмосфере. При каждом взгляде на мистера Уилкинса Кэролайн представляла его в полотенце, с босыми мокрыми ногами и едва сдерживала улыбку. Миссис Фишер пребывала в восторге. В глазах мистера Уилкинса миссис Арбутнот была спокойной, полной достоинства хозяйкой дома, из уважения к возрасту миссис Фишер почтительно уступившей право возглавить трапезу. Дама, скромная от природы, выглядела самой застенчивой из присутствующих. Перед обедом мистер Уилкинс улучил минуту, когда она была одна в гостиной, и в приличествующих случаю выражениях поблагодарил за позволение присоединиться к компании, а она почему-то смутилась. Неужели почувствовала неловкость? Возможно. Покраснела, пробормотала что-то вроде возражения, и в этот момент пришли остальные. За столом миссис Арбутнот почти не говорила. В последующие дни они, несомненно, познакомятся поближе, и он наверняка получит удовольствие от общения.
А вот леди Кэролайн превзошла все его ожидания: говорила не больше допустимого за столом, вежливо слушала, о манерах и говорить не приходится. Миссис Фишер тоже не разочаровала: умна, образованна, явно имеет вес в обществе. Что касается Лотти, то она не только значительно усовершенствовалась, но и была явно au mieux[11] с леди Кэролайн Дестер. Надо заметить, что мистер Уилкинс располагал необходимым запасом французских выражений. Долгое время его терзало раскаяние при воспоминании о непростительной оплошности: угораздило же беседовать с леди Кэролайн в полотенце. В конце концов, он не выдержал и передал ей записку с глубочайшими извинениями за непостижимую рассеянность, а в ответ получил начертанные на обороте конверта слова: «Все в порядке. Не расстраивайтесь». Мистер Уилкинс с радостью принял пожелание, отбросил переживания и обрел душевную гармонию. Прежде чем лечь спать, даже легонько ущипнул жену за ухо, чем несказанно ее удивил: такие смелые ласки…
Больше того, утро не изменило состояния мистера Уилкинса. Блаженный настрой сохранялся в течение всего дня, несмотря на то что это был первый день второй недели, а следовательно, настало время расчета.
Необходимость оплаты расходов ускорила признание Лотти, хотя она с радостью отложила бы нелегкий разговор на неопределенный срок. Не то чтобы она боялась: будь что будет, – но Меллерш пребывал в таком чудесном расположении духа, что не хотелось рисковать и расстраивать его раньше времени. Однако вскоре после завтрака Констанца со стопкой исписанных карандашом грязных клочков бумаги постучала в дверь миссис Фишер, но получила отказ. Стук в дверь леди Кэролайн тоже не принес ничего, кроме слов возмущения. Миссис Арбутнот уже ушла в сад, поэтому и от нее ответа не было. В конце концов, повариха перехватила Лотти, которая с самым невинным видом показывала Меллершу замок, и, тыча пальцем в грязные бумажки, принялась что-то громко доказывать, пожимать плечами и разводить руками. Тогда-то Лотти вспомнила, что неделя миновала, а никто из них ничего не заплатил. Роковой момент настал.
– Эта добрая женщина чего-то от тебя хочет? – медоточивым голосом поинтересовался мистер Уилкинс.
– Денег, – отрезала Лотти.
– Денег?
– У нее в руках хозяйственные счета.
– Но ведь ты не имеешь к хозяйству ни малейшего отношения, – безмятежно заметил мистер Уилкинс.
– Очень даже имею…
Последовало запоздалое признание.
Меллерш принял исповедь удивительным образом. Можно было вообразить, будто он всю жизнь полагал, что сбережения только для того и существуют, чтобы тайком от мужа тратить их на путешествия. Не стал устраивать никаких допросов, а принял известие таким, каким оно получилось: с рассказом о лжи и хитрости. Закончив исповедь, Лотти дипломатично добавила:
– Имеешь полное право рассердиться, но я надеюсь, что поймешь и простишь меня.
На что Меллерш ответил, даже не повысив голоса:
– Что может благотворнее действовать на человека, чем отдых в старинном итальянском замке.
После этих слов Лотти крепко сжала руку мужа и, раскрасневшись от гордости за него, воскликнула:
– О, Меллерш! Ты так добр!
Удивительно, как быстро муж впитал атмосферу божественного места и сумел проникнуться витавшим в воздухе великодушием. Это доказало, что он внутренне близок ко всему прекрасному на свете, поскольку естественно вписался в обстановку небесного спокойствия. Но больше всего Лотти поразило, что он спокойно выслушал и принял постыдную ложь, до которой она опустилась, и даже не осудил. Впрочем, чему удивляться, если они попали в рай? В раю никто не принимает близко к сердцу то, что миновало, здесь нет необходимости простить и забыть. В раю все просто счастливы. Исполненная благодарности и восхищения, Лотти крепко сжала руку мужа. Он не вырвал ладонь, но и не ответил на ее жест. Мистер Уилкинс обладал уравновешенным характером и не испытывал сейчас желания устраивать сцену.
Тем временем Констанца поняла, что добиться оплаты от четы Уилкинс не удастся, и вернулась к миссис Фишер: та, по крайней мере, говорила по-итальянски. К тому же, как считали слуги, судя по возрасту и внешнему виду, пожилая синьора имела возможность заплатить по счетам. В этот самый момент миссис Фишер заканчивала туалет, а именно: надевала шляпу, вуаль, меховое боа и перчатки, – чтобы впервые после приезда выйти на прогулку в нижний сад. И вот появилась Констанца и многословно сообщила, что, если счета за истекшую неделю не будут оплачены, ни один магазин в Кастаньедо впредь не предоставит кредит на продукты. Больше того, заверила кухарка, которая потратила крупную сумму и задолжала родственникам, и вот теперь, а ей нужно было выяснить настроение госпожи, никто не предоставит кредит даже на сегодняшнюю еду. Скоро настанет время colazione[12], а как готовить colazione без мяса, рыбы, яиц…
Миссис Фишер взяла счета, посмотрела на конечную сумму и пришла в такой глубокий ужас от масштаба и экстравагантности расходов, что присела за письменный стол и принялась вникать в каждую цифру.
Констанца пережила мучительные полчаса, поскольку не предполагала, что английская леди будет столь мелочна и придирчива. К тому же la Vecchia[13], как прозвали миссис Фишер на кухне, настолько хорошо говорила по-итальянски, что с упрямством, наполнявшим Констанцу стыдом, так как от благородной англичанки трудно было ожидать такого поведения, тыкала пальцем в строчку за строчкой, настойчиво требуя и добиваясь объяснений.
Существовало одно-единственное объяснение: в течение недели Констанца наслаждалась полной свободой действий, по собственному желанию покупала все, что считала лучшим в своем роде, и в итоге пришла к плачевному результату.
Не в силах представить оправдание жестокого перерасхода средств, повариха расплакалась. Страшно было подумать, что впредь придется готовить под постоянным присмотром, в условиях подозрительности и недоверия. Что скажут родственники, обнаружив, что щедрые заказы отменяются? Сочтут ее бестолковой и станут презирать.
Повариха плакала, но на миссис Фишер это никоим образом не действовало: она хранила каменную непреклонность. На медленном, тягучем итальянском языке дантовского «Ада» она проинформировала несчастную повариху, что не намерена платить по счетам до начала следующей недели, но, несмотря на это, блюда должны оставаться такими же качественными, только стоить в четыре раза дешевле.