– Вроде «Коллинза», – уточнил мистер Уилкинс, который любил при необходимости блеснуть знанием классической литературы[15]. – Так я и предлагаю назвать письмо, в котором гости благодарят хозяев за кров и хлеб насущный: «Коллинз».
Кэролайн улыбнулась и достала портсигар, а миссис Фишер не смогла устоять против элегантного мужского обаяния и смягчилась. Благодаря мистеру Уилкинсу удалось избежать расточительности в дальнейшем: мадам ненавидела платить там, где можно не платить. В то же время был найден способ уклонения от ведения общего хозяйства, а то она уже опасалась, что если и здесь ее вынудят этим заняться – из-за полного безразличия леди Кэролайн или незнания итальянского языка другими компаньонками, – то придется вызывать Кейт Ламли. Она наверняка справится, а итальянский они учили вместе. Да, можно, пожалуй, пригласить Кейт, но только при обязательном условии, что она возьмет на себя эти неприятные обязанности.
Как хорошо, что мистер Уилкинс предложил этот вариант: замечательный, превосходный. Ничто не способно оказаться столь полезным, чем общество умного, образованного, зрелого мужчины. Когда, покончив с важными вопросами, миссис Фишер поднялась и сказала, что намерена немного прогуляться перед ленчем, он не остался с леди Кэролайн, как, скорее всего, поступили бы другие, не столь хорошо воспитанные джентльмены, а попросил разрешения составить ей компанию. Учтивый, приятный в общении кавалер, хорошо образованный, начитанный, светский до мозга костей, истинный джентльмен. Миссис Фишер порадовалась, что не успела написать Кейт: зачем здесь Кейт, когда есть куда более интересный компаньон?
Только вот мистер Уилкинс вызвался сопровождать миссис Фишер вовсе не потому, что хотел обсудить какие-то интересные темы: просто, как только она встала, а следом и он, намереваясь попрощаться, леди Кэролайн тут же закинула ноги на парапет, склонила голову набок и закрыла глаза, ясно давая понять, что собирается подремать.
Разве мог он осмелиться помешать осуществлению желания своим присутствием дочери самих Дройтвичей!
Глава 16
Таким образом, вторая неделя жизни в Сан-Сальваторе началась в атмосфере всеобщей гармонии. Приезд мистера Уилкинса, которого так опасались три дамы, а четвертая не боялась только потому, что надеялась на целительное воздействие воздуха и пейзажа, ничуть не нарушил, а лишь укрепил счастливое единство. Джентльмен прекрасно вписался в местное сообщество, твердо решив всех ублажать и преуспев в этом. Дружелюбно относился он даже к жене, причем не только на людях, как делал это всегда, но и наедине, чего не случилось бы без определенного на то желания. Желание присутствовало. Он испытывал такую признательность к Лотти за то, что предоставила возможность познакомиться с леди Кэролайн, что едва ли не обожал ее, а еще гордился ею. Оказалось, что в его жене есть нечто, о чем он даже не подозревал, иначе леди Кэролайн не прониклась бы к ней глубокими, искренними дружескими чувствами. Чем дольше он относился к супруге так, словно действительно ее обожал, тем лучше становилась Лотти. Мистер Уилкинс и сам с каждым днем ощущал в себе все больше доброты, и супруги круг за кругом поднимались по пути добродетели.
Меллерш никогда не отличался нежностью, не баловал жену, всегда оставался сдержанным и даже холодным, но, как полагала Лотти, пребывание в Сан-Сальваторе его настолько изменило, что на второй неделе он иногда уже щипал ее не за одно, а за оба уха по очереди. Удивляясь столь стремительному развитию и укреплению близости, Лотти спрашивала себя, чего от него ждать на третьей неделе, когда запас ушей иссякнет.
Особую учтивость Меллерш проявлял в отношении умывальника и старался не занимать слишком много места в маленькой спальне. Понимающая и отзывчивая Лотти тоже стремилась не путаться под ногами, и в результате обоюдных уступок комната превратилась в арену для состязаний в тактичности и предупредительности, откуда оба выходили еще более довольными друг другом. Мистер Уилкинс больше не желал принимать горячую ванну, хотя печку починили и больше ничто не мешало повторить эксперимент. Теперь он каждое утро спускался к морю и, несмотря на холодные ночи, погружался в водную стихию, как и полагается настоящему мужчине. К завтраку он являлся, потирая руки, и, как сам признался однажды в краткой, но содержательной беседе с миссис Фишер, чувствовал себя готовым на все.
Поскольку вера Лотти в чудодейственное влияние ауры Сан-Сальваторе зримо подтверждалась на примере мистера Уилкинса, которого миссис Арбутнот знала как крайне въедливого и конфликтного человека, а Кэролайн представляла холодным и злым, но который менялся на глазах, все начинали думать, что его супруга права и старинный замок действительно волшебным образом влияет на характер обитателей.
Каждая из компаньонок думала так еще и потому, что ощущала перемены в собственной душе. Во вторую неделю сознание Кэролайн, например, прояснилось настолько, что многие мысли даже стали вполне приятными. Например, возникли воспоминания о родителях и братьях, об удивительных привилегиях, посланных ей… кем? Судьбой? Провидением? А еще она подумала о том, как дурно использовала возможности, так и не сумев стать счастливой.
А миссис Арбутнот ощутила изменения в груди. Нет, тоска не исчезла, но стала более целенаправленной, поскольку до ее сознания дошло, что тосковать пассивно бессмысленно. Надо или каким-то способом ее пресечь, или дать ей шанс – пусть и слабый – успокоиться, написав письмо мужу с приглашением приехать.
Если смог измениться мистер Уилкинс, думала Роуз, то что же мешает измениться Фредерику? Она была бы безумно счастлива, если бы Сан-Сальваторе повлиял и на него, если бы они начали хотя бы разговаривать и немного понимать друг друга. Роуз так далеко зашла в собственном внутреннем развитии, что порой находила упрямое отрицание книг мужа и суровую сосредоточенность на своей благотворительности неразумными, а возможно, даже вредными крайностями. Таким образом она оттолкнула Фредерика, отвергла его любовь, драгоценное чувство, и добра это не принесло. Разве Лотти не была права, когда сказала, что только любовь имеет значение, и больше ничего? Все, что не построено на любви, бесполезно. Но разве потерянную любовь можно вернуть? Да, в этой красоте, в атмосфере счастья, которую, как божественный дар, распространяют Сан-Сальваторе и Лотти, возможны любые чудеса. Прежде всего следовало убедить Фредерика приехать, для чего надо было написать ему и сообщить, где она находится. И она обязательно сделает это, должна сделать: тогда появится хотя бы небольшой шанс на воссоединение. Здесь, в окружении очарования, доброты, мягкости, будет легче начать разговор, постараться объяснить свои чувства, попросить о чем-то важном: хотя бы о попытке немного изменить жизненный уклад. Тогда, может быть, удастся избавиться от пустоты отчуждения и от холода – удручающего холода великой всепоглощающей веры и бесконечной безрадостной работы. Один-единственный любимый человек в мире, твой собственный, с кем можно поговорить, о ком можно позаботиться, важнее всех выступлений с кафедр и всех похвал и комплиментов со стороны авторитетных церковных деятелей. Даже важнее – такая мысль своевольно закралась в голову, и Роуз не смогла ее прогнать – всех молитв.
Эти рассуждения рождались не в голове, как у абсолютно свободной от тоски Кэролайн, а в глубине сердца, гнездились в груди, как и болезненное чувство одиночества. Поэтому, когда мужество покидало Роуз, что происходило почти каждый день, и написать Фредерику не хватало сил, она смотрела на мистера Уилкинса и возвращалась к жизни.
Перед глазами представал изменившийся до неузнаваемости мужчина. Каждый вечер он входил в крохотную неудобную спальню, размер которой составлял единственное опасение Лотти, а по утрам выходил оттуда вместе с женой, причем оба выглядели такими же безмятежными и дружными, как накануне. Разве он – по словам Лотти, дома нетерпимо относившийся к малейшей оплошности – не сохранил после катастрофы в ванной такую же моральную целостность, как оставшиеся невредимыми после испытания раскаленной печью библейские юноши Седрах, Мисах и Авденаго? Здесь, в Сан-Сальваторе, происходили неслыханные чудеса. Если замок благотворно повлиял на мистера Уилкинса, то, может, равным образом изменит и Фредерика?
Роуз быстро встала. Да, она напишет. Вот сейчас же пойдет и напишет ему.
Но что, если…
Она помедлила. Что, если Фредерик не ответит? Вдруг не сочтет нужным? И она снова села, чтобы еще немного подумать.
Бо́льшую часть второй недели миссис Арбутнот провела в мучительных колебаниях.
Миссис Фишер по-своему переживала влияние Сан-Сальваторе. Беспокойство ее не проходило, а, напротив, постоянно усиливалось, и, в конце концов, достигло такого накала, что собственная гостиная уже почти не требовалась. Почтенная леди не могла усидеть на месте даже десяти минут кряду. А в середине второй недели вдобавок к беспокойству появилось еще и странное, вызывающее тревогу ощущение подъема жизненных сил. Нечто подобное она испытывала в детстве бурной весной, когда вдруг за одну ночь зацветала сирень. И вот, спустя пятьдесят лет, опять… Хотелось с кем-нибудь поделиться переживанием, но мешал стыд. Что за абсурд в ее-то возрасте!
Тем не менее чаще и чаще, причем с каждым днем все отчетливее, миссис Фишер чувствовала себя так, как будто вот-вот с головы до ног покроется свежей листвой, но сурово подавляла предосудительное состояние. Подумать только: еще немного, и вернется пора цветения! Доводилось слышать, что засохшие ветки и целые погибшие деревья иногда оживают и выпускают новые листья, но ведь это легенды, которые невозможно применить к себе. В ее возрасте достоинство требовало обойтись без новых побегов, и все же росло предчувствие, что вскоре, в любой момент, старое дерево зазеленеет.
Миссис Фишер расстроилась. Многое в жизни было для нее неприемлемо: в частности, терпеть, когда пожилые люди воображали себя молодыми и держались соответственно. Разумеется, они лишь уступали иллюзиям, обманывая собственную совесть, но результаты неизменно оказывались плачевными. Сама же миссис Фишер старела так, как положено стареть достойной особе: постепенно и неотвратимо, без перерывов, запоздалых вспышек бодрости и судорожных попыток продлить молодость. И если после долгих лет почтенного спокойствия вдруг не удастся сдержать внезапного наплыва энергии, унижение неизбежно.