Еще раз вздохнул Быков: а где его возьмешь, этот фортель, если голова гудит от бессонницы. Стал думать. В голову лезла всякая умилительная, к делу не относящаяся дребедень: у дочки Илонки разродились утром в аквариуме живородящие гуппи; мельтешили в глазах Быкова темные точки-мальки в зеленой аквариумной воде, всплывала восторженная курносая мордашка дочери. Крякнул Быков сокрушенно...
Было нестерпимо жарко. Быков взял со стола графин, перевесился через подоконник, вылил полграфина на голову. Растер шею, лицо до красноты. Полегчало.
Вспомнил: третьи сутки сидит в камере один из налетчиков — время для допроса никак не мог выкроить. Припомнил рассказ помначхоза из Веденской крепости Латыпова: налетчику седалище продырявили. Что ж, надо с этого, в седалище оскорбленного, и начинать, а там, если повезет и прыть появится, глядишь — и вынесет к этому самому фортелю. Крикнул караульного — велел привести налетчика.
...Султана вели по длинному, темному коридору.
Худо было Султану. Ни разу в жизни еще не было ему так плохо. Свербили тупой ноющей болью раны, присохшие под бинтами. Но боль была бы терпимой — если б это была одна телесная боль... Сидеть в камере он не мог, поэтому подолгу лежал на животе, уложив подбородок на нары. Давила на затылок каменная коробка, потолок давил. Как только он прикрывал глаза — стены камеры начинали сужаться, опускался потолок. Султан вскакивал, затравленно озирался. Сердце трепыхалось, по-сумасшедшему колотилось в ребра. Мучили тягучая тишина и неизвестность.
Тишину изредка нарушал лязг железа. Где-то в коридоре открывались с визгом, гулко хлопали двери — кого-то уводили на допрос. А про Султана забыли...
Становилось совсем невмоготу. Однажды он не выдержал — подбежал к двери, стал колотить в нее ногами, дико подвывая.
В двери возникла круглая дыра, и в нее заглянул чужой глаз. Он колыхался и жил в дыре сам по себе — пронзительный, всевидящий, — и крик застрял у Султана в глотке. После этого на него надели наручники.
Теперь вели на допрос, так и не сняв эти железки. Шли долго по нескончаемой кишке коридора, поворачивали и снова шли.
«Бить будут, — сжималось в тоске тело Султана, — бить и спрашивать, кто был с ним в налете. Не скажу, на куски станут резать — не скажу».
«Если на куски — скажешь», — ехидно возразил некто голенький, липкий, сидящий внутри.
«Не скажу!» — ярился в тоскливом страхе Султан.
Коридор уперся в тяжелую, глухую дверь, обитую дерматином. Караульный дернул ее за ручку, распахнул и выпятил подбородок:
— Вперед!
Султан шагнул через порог. Караульный вышел и притворил дверь. В огромном кабинете за большим столом сидел маленький седой человек и писал. Султан присмотрелся и удивился: «Какой недоносок. Меньше меня. Совсем пацан. Если будет бить, валла-билла, справлюсь. Дам по башке этой железкой, что на руках, с него хватит».
Немного успокоился, стал рассматривать кабинет. Маленький человек отложил ручку. Взгляд его уперся в лицо Султана, и у того стали слезиться глаза от нестерпимой плотности этого взгляда. Султан оторопел, согнулся, поморгал — в глазах щипало, как от лука, неожиданно для себя закричал:
— Не знай... ничто не знай! Сапсем дырявый башка, фамили не знай, как звать — тоже не сказал, гаварил: айда на поезд налетать будим, стирлять ми будим, ты лошатка караулить будишь!
— Ты чего кричишь? — удивился Быков. — Не знаешь, и не надо. Как звать?
— Чо ти гаварил? — осекся Султан, перевел дыхание.
— Спрашиваю: звать как?
— Моя звать Султан.
— А отца как звали?
— Али Бичаев звали.
— Значит, Султан Алиевич. Вот и ладненько. А я Быков. Дети есть?
— Нет дети. Дженщина тоже нет.
— Кулагин! — неожиданно громко крикнул маленький человек, и Султана передернуло от металлической зычности его голоса. В дверь просунулся караульный.
— Слушаю, товарищ Быков.
— Ты какого дьявола его в наручниках привел?
— Так он буйный, товарищ командир. Орет, ногами в дверь лупит.
— Странный ты человек, Кулагин, — пожал плечами Быков, — посади тебя в камеру на три дня с дыркой на интимном месте, небось не так заорешь, а? Ты, брат, наручники-то сними.
— Есть, — ответил Кулагин, насупился и снял наручники. Вышел.
Султан размял руки — порядком затекли.
Быков неожиданно закашлялся, передохнул, пожаловался Султану:
— Простыл я где-то. — Помолчал, спросил скучно, нехотя: — Говоришь, не стрелял, лошадей только караулил?
— Ей-бох, стирлял дургой луди, моя лошатка смотрел, — закивал головой Султан.
— А костер зачем под вагоном зажег? — так же скучно спросил Быков.
У Султана — мороз по коже: знает! На всякий случай оскорбился:
— Почему так говоришь? Огонь дургой луди делал, я...
— Опять же — лезгинку танцевал, — врезался в его речь Быков. — В вагоне люди горят, кони, а ты лезгинку наяриваешь. — Покачал головой, спросил недоуменно: — Людоед ты, что ли?
Не выносил Султан несправедливости. Ринулся к столу, закричал — жилы веревками на шее вспухли:
— Зачем людоед? Кито людоед? Тибе брехал какой собака? Моя лезгинка танцевал — сапсем костер не был! Моя слышал — вагон лошатка кирчит, тогда радовался, лезгинка танцевал: яво лошатка сибе биру, земля пахать иест на чом будит. А яво глупый вагон сидел, миня чириз акно стирлял, задний место попадал. Я тогда сапсем бешени становился, огонь зажигал, на вагон кирчал: виходи, атдавай лошатка, стирлять не будим!
— Ну вот, а говоришь — другие люди костер зажигали. Значит, все-таки ты зажег?
— Мал-мал я, — растерянно согласился Султан. Похолодел: кто за язык тянул? Как получилось, что сознался?
— Ну а дальше как было? Ты бы сам все рассказал. А то я других слушаю, а они, может, что и сочинят под горячую руку. Вот, говорят, когда бойцы ногу коня в вагон заталкивали, ты по ним стрелял, хотел, чтобы нога сгорела. За что же лошади такая мука, она чем виновата?
Султан разъярился, заикаться стал:
— К... кито тибе такой слова гаварил — тово на место язык змея сидит! Когда дува солдата нога жирипца вагон толкал, яво Махмуд и Ахмед винтовка целил, убивать хотел. Я их винтовка дергал, сапсем стирлять не давал. Лошатка сильно вагон киричал, мине жалел, яво, мине сердце тожа нест!
— Значит, Ахмед, Махмуд в банде были. Еще кто в налете участвовал?
Султан задохнулся:
— Какой Махмуд-Ахмед? Ей-бох, такой луди моя не знай.
Быков поморщился:
— Ну вот. Здрасьте вам. Сам только что рассказал — Махмуд, Ахмед в бойцов целили, а ты стрелять не давал. Не хочешь говорить — не надо. Возьмем Махмуда с Ахмедом — они расскажут.
Бичаев заплакал. Он скрипел зубами и мотал головой. Бить — не били, не пытали, а товарищей выдал. Как получилось? Пропал теперь. Асхаб черный и Хамзат предателей не прощают. Быков сочувственно крякнул. Налил в стакан воды, поставил на край стола.
— Ну-ну... водички попей, Султан Алиевич... Эк тебя развезло.
Султан полыхнул глазами:
— Пошел чертовая матерь твоя водичка! Типерь стирляй, рука-нога на куски резай — моя молчат будит!
— Ну и молчи, — согласился Быков, — а мне от тебя больше ничего и не надо, все и так рассказал.
Султан застонал, стал бить себя ладонью по лицу.
— Э-э, мил человек, — встревожился Быков, — чего же после драки кулаками махать. Кулагин! — крикнул зычно.
И опять вздрогнул и подивился Султан: какой маленький человек, а голос как у буйвола.
Вошел Кулагин. Султан покосился, украдкой вытер слезину.
— Слушаю, товарищ Быков! — вытянулся у порога боец.
— Ты вот что, Кулагин, принес бы нам чаю, что ли. В груди ломит, простыл что-то я. Да и Султан Алиевич от чайку не откажется после приятной беседы.
Кулагин вышел. Бичаев, свирепо шмыгнув носом, сказал:
— Моя не будит чай. Сам пей.
— Ну вот, — огорчился Быков, — невыносимо вздорный у тебя характер, Султан Алиевич. Ты в мирных людей стрелял, из-за вас лошадь покалечилась, двое бойцов при смерти лежат. По закону за это к стенке надо, а я тебя чайку выпить уговариваю. Кто из нас обижаться должен?
Султан молчал. Кулагин принес две кружки, поставил на стол. Быков выдвинул ящик стола, достал две снежные глыбы сахара — каждая с кулак. В кружках булькнуло. Быков нагнулся, понюхал пар, зажмурился от удовольствия. Бичаев покосился, сглотнул слюну. Быков придвинул кружку на край стола, сказал:
— Пей. А то обижусь всерьез. Рассердиться тоже могу.
Стали пить. Железо обжигало пальцы. Быков перехватывал кружку, покряхтывал от удовольствия. Султан держал кружку полой бешмета, схлебывал, жмурился от горячего пара.
— Что делать умеешь? — наконец спросил Быков. — Курок нажимать, из винтовки бахать — у нас, брат, такому ремеслу и медведя в цирке учат. Делу настоящему обучен?
Султан отставил кружку, стал думать. Этот маленький начальник умел вытягивать из человека нужные ему слова, как вытягивают из глотки пса кусок сала на нитке.
— Мал-мал кукуруза сажай. Орех на гора тоже сажай. Эт дело я иест мастер.
Быков насмешливо хмыкнул, осадил:
— Ох-ох-ох. Не заливай.
— Какой такой слово: не заливай?
— Думается мне, привираешь ты здесь, Султан Алиевич, а?
— Султан никогда не заливай! — ощерился Султан и кружку с чаем от себя отодвинул.
Чай плеснул коричневой лужицей на стол. Быков промокнул лужицу бумагой, покачал головой:
— Фу-ты ну-ты, какие мы нервные. А сомнения мои выпирают оттого, Султан Алиевич, что порода орех — самая капризная из пород. Это дерево вырастить — тут, брат, знаешь, сколько масла в голове иметь надо? Так-то, мил друг. А у тебя в голове что? Пальба одна да лезгинка засели, да и то пулей в зад подпорченная.
Султан свирепо сопел. Быков, метнув взгляд исподлобья, продолжал давить:
— Я, к твоему сведению, в нашем саду третий год пытаюсь орех вырастить. Сохнет, хоть ты плачь! Так я же к этому делу с великой любовью в душе приступаю, можно сказать, благоговею перед мудрым деревом этим. А у тебя что в душе? Ты, брат, не обижайся: в душе у тебя, думается мне, одна злость горячая булькает, как шурпа в котелке. Не-е-ет, Султан Алиевич, не годишься ты для такого дела — жизнь ореховому дереву дать, — подытожил Быков, жмурясь, ц