Шамиль прислушался, озадаченно хмыкнул. За высокой стеной гулко бухал мяч, хлестко полосовали тишину трели судейского свистка. Немой Саид притих, боязливо вертел головой, тупик, перегороженный стеной, к восторгам не располагал. Шамиль поискал глазами. У края стены, прилепившись к самому ее основанию, буйно выплеснулся из земли сиреневый куст, пластался густо-зеленой листвой по ветхой геометрии кирпичной кладки. Шамиль огляделся, потянул брата за собой. Осмотрел куст, остался доволен. Влез в густой листвяный переплет, прислонился спиной к стене, поманил Саида за собой. Саид притиснулся рядом. Умостились на земле плечо к плечу.
Шамиль поерзал лопатками по кирпичу, задрал ногу, стал снимать башмак — добротный, армейского покроя, подбитый коваными гвоздями.
Аврамов, уложив драгоценную свою папаху из каракуля (не удержался, купил на базаре в первый же день приезда) в тени на лопух, гонял по двору оперативную братию в футбольном матче: трое на пятеро. Уважал он эту игру за лихие прорывы, резкость, четкое оперативное мышление. Пощады тройке не давал, требовал голов. Пятерка оборонялась в поте лица, старалась — трое ярились в неравенстве, ломились к воротам отчаянно, напролом. Позади пятерки стоял вратарь Опанасенко, невозмутимый, дюжий хохол с кошачьей реакцией на мячи и пули. В других воротах стояла Рутова, гибкая, трепетная, готовая к броску. Пятеро, одолев натиск тройки, завернули их и теперь шли в атаку.
Аврамов подпирал плечом стену. Свисток прилип к нижней губе. Голова пухла неотвязной думой: Митцинский. В междусобойных разговорах это называлось: начальство озадачило. Задача оказалась крепким орешком, с налету не раскусишь, зуб хрястнет. Нужны были глаза и уши во дворе у Митцинского.
К слуху пробился крик Рутовой:
— Ай-яй... Григорий Василич! Чего он лезет! Кошкин, брысь! Ой-ей!
Аврамов вздрогнул, отлетело неотвязное. Рутова металась в воротах, увертываясь от Кошкина с мячом в руках. Рослый Кошкин, осатанев от цепкой опеки оборонной линии, прорвался наконец к воротам, но упустил мяч, и его перехватила Рутова. Кошкин, набычившись, взлягивал, мотал головой, норовя выбить мяч у нее из рук.
Аврамов встрепенулся, возмутился: нападали на святая-святых — вратаря. Метнулся на середину поля:
— Ко-ош-шкин! Отставить разбой! Я ль тебя не наставлял, я ль не пестовал? Эт-то что за брандахлыстие — бодаться?! Вратарь есть личность неприкосновенная!
Затурчал свистком, развернул команды к Опанасенко, сказал злорадно:
— Пенальти. И никаких гвоздей!
Пятерка взвыла. Опанасенко, изнывший от безделья, встрепенулся, выпятил грудь, выставил ладони:
— Та чого уси всполохнулись? Я ету пенальтю в наикрасшем виде заловлю, на зубок пиймаю, та другим кусну! Геть от ворот!
Раскорячился между двух сапог, означавших ворота, плечами тряхнул и застыл в готовности.
Позади мяча стоял босой Коновалов — из настырной троицы, плотоядно месил ногами булыжник, готовился к разбегу. И тут что-то перемахнуло через стену позади Опанасенко, ворона — не ворона, камень — не камень... описало дугу и шлепнулось вратарю на спину. Крякнул Опанасенко — дух захватило от здоровенного тычка. Рядом валялся башмак. Присел вратарь на корточки, по-птичьи клоня голову, разглядывая свалившуюся с неба обувку. Удивился:
— А шо ж тилько один? Який гарный чёбот прилетев, а второго нема?
Аврамов двинулся к башмаку. Поднял, помял, зачем-то понюхал. Сунул его под мышку и направился к калитке. С полдороги вернулся, чтобы нахлобучить папаху. И уж тогда, при каракулевом своем уборе, насупившись, зашагал к выходу: если каждый посторонний станет башмаками в ЧК кидаться, тогда — ого, черт знает какая буза может получиться.
Из куста черемухи у стены торчали три ноги: две в кожаных чувяках, одна босая. Аврамов остановился напротив, башмак держал в руке. Расставил ноги, сказал:
— Ну?
— Заходи, — позвали из куста.
— Давай наоборот, — не согласился Аврамов.
Куст зашевелился. Из него высунулась обутая четвертая нога, затем вылезла взлохмаченная голова, присмотрелась к Аврамову, сказала в великом изумлении:
— Гри-и-ишка... ты, что ли?
Аврамов оторопело моргнул. Из куста выглядывал Шамиль.
— Шамиль, чертяка! — заорал, схватил Шамиля за уши, стал вытягивать на свет божий.
Тискали друг друга до ломоты в костях, хлопали по спинам — шарахался треск по тупичку.
— Ты чего здесь? — не мог опомниться Аврамов.
— А ты?
— Я-то служу, а тебя как занесло сюда?
— Ты же в Ростове был.
— Это — был. А теперь вот он я, здесь служу. Тебя, тебя-то каким ветром занесло?
— Дело есть, — посуровел Шамиль. Рядом всполошенно топтался Саид, обдавал приятелей сиянием глаз.
— Ну, коль дело — айда в кабинет.
Полез Аврамов в глубь куста, сел на теплое, нагретое Шамилем место. Братья умостились по бокам. Из куста торчали теперь шесть ног, — одна босая. Ели вишни, стреляли косточками — кто дальше. Шамиль собирался с мыслями, Аврамов не торопил. Положил башмак на колени Шамилю, заметил:
— Изувечить человека мог. В нем одних гвоздей полпуда.
— Ну? — поднял бровь Шамиль. — Не буду больше. — В голове колобродила радость встречи, к ней примешивалась зависть: Гришка, бессменный напарник по армейской разведке, здесь, при настоящем деле, в ЧК, а он все болтается между небом и землей, табуретки в артели сколачивает.
— Ты хоть про житие свое расскажи, — не выдержал Аврамов, — где, по какому ведомству хлеб добываешь?
— Я-то? В артели. Топором тяп, молотком ляп — готова табуретка. Живу-у-у.
Скучно это у Шамиля вышло, про жизнь, глаза пеленой затянуло.
— Да-а, — сочувственно протянул Аврамов.
— А ты не дакай, ты к себе возьми, — угрюмо попросил Шамиль.
— Несерьезно ты к этому вопросу подходишь. В нашу контору так просто не попадают.
Шамиль вздохнул. Сам знал, что сюда так просто не берут. Помолчали. Аврамов подтолкнул локтем в бок:
— Брата представил бы.
Шамиль оживился, нахлобучил Саиду папаху на глаза, спросил Аврамова:
— Похожи?
— Ну! — уважительно заметил Аврамов. — Копия, из одного теста, что ли?
— То-то, — ухмыльнулся Шамиль, — один замес. Только глухой и немой он, медведь отца на его глазах в малолетстве задрал и самого с кручи сбросил. Нас мать напрочь путала, особенно когда без штанов бегали. Близнецы мы, Саидом его звать.
— С тобой живет?
— Нет. В Хистир-Юрте у муллы батрачит.
— Г... где? — подавился вишней Аврамов.
— Чего ты? В Хистир-Юрте.
— Ты подробней, Шамиль, — нежно попросил Аврамов, плотнее усаживаясь, глаза играли настороженным блеском. Ворочалось в голове с утра, мозолила мозги связка: Митцинский — Хистир-Юрт. Что-то темное, дикое и неуловимое все ощутимее клубилось вокруг этого имени.
— Живет там с братьями. Я же тебе рассказывал...
— Позабыл я, — уверил Аврамов, — ты давай повторяй, не стесняйся.
— Старший, Абу, крестьянствует, средний, Ца, аульское стадо пасет. Саид спину на муллу гнет. Зову к себе в город — не хочет, боится шума, толпы не выносит. Раз в месяц навещает, потом, говорит, две ночи спать не могу.
— Я-ясненько, — протянул Аврамов. — Ну а братцы, как они там, в Хистир-Юрте?
— Для того и пришел, — сказал Шамиль.
Придвинулся поближе, плечо горячее, крутое. Нахлынуло на Аврамова, запершило в горле: три года вот так, крутыми плечами подпирали друг друга — в непроглядную темень, в слякоть, под рев атак и свист пуль. Думалось — близость родного брата так бы не растревожила.
— Контра там у них гнездо свила, Гриша, — тихо, одними губами сказал Шамиль, — гадючье гнездо там. Старший Абу лет пять назад по нужде в шайку одну вступил, в налет сходил. Теперь рад бы бросить — не дают: клятву давал. Недавно двое приходили, Асхаб и Хамзат, опять в налет велели собираться. Нападут на поезд через шесть дней за Гудермесом. Бакинский поезд. Абу Саида прислал мне передать, а я сюда.
— Абу в налет пойдет?
— Куда ему деваться.
— Веселое дело. Ай-яй-яй, — поморщился Аврамов. — Приметы у него какие есть, чтобы в глаза бросались?
— Таких нет. Нельзя с такими приметами в налет.
— Ладно, подумаем. Время терпит. Ты бы еще что-нибудь про Хистир-Юрт, а?
— А что надо?
— Ну... какой хабар ходит, кто новый появился.
— Султан Бичаев на жеребце вашего начальника появился. По аулу ездит, абрекам про амнистию рассказывает. Абреки сон потеряли, в затылках чешут — и хочется и колется и мама не велит. Митцинский появился, шейх. Говорят, его в ревком взяли. А он мюридов набирает, вторую сотню уже сколачивает.
— Уже вторую? — удивился Аврамов. — Слушай, Шамиль, а почему бы твоему Саиду в мюриды не податься? Местечко теплое, сыт и при деле. Шамиль хмыкнул:
— Лопух ты в этом деле, Гришка. К нему мюрид табунами прет, а попадает не всякий.
— Это почему? Что, Саид юбку носит, стрелять не умеет? — беспардонно ломился в одному ему ведомую суть Аврамов. Шамиль скосил на него глаз, подозрительно спросил:
— Тебе чего от нас надо? Ты не верти, Гришка, давай напрямик.
— Можно и напрямик, — согласился Аврамов, — Саид русский знает?
— Как я турецкий.
— Скучно жить, говоришь, стало?
— Дальше некуда.
— Повеселиться хочешь?
— Ты бы короче, Гришка.
— Ладно. Дело есть одно. Сорвешься — вверх ногами повесят, шкуру спустят и голеньким в навозную кучу закопают. Чтобы потом тобой огород удобрять.
— Веселое дело, — заворочался Шамиль. Треснул по коленям ладонями, изумился: — Неужто такие дела остались?
— Хватит на нашу жизнь, — успокоил Аврамов. Неожиданно жестко осадил: — А теперь хватит балагурить. Раскрой уши, шуточки кончились. Тут, драгоценный ты мой, такая заваруха закручивается, успевай поворачиваться. Много тебе не имею права сказать, не мой секрет — государственный. Однако по возможности поделюсь. Советскую власть штыком и пулей рядом оберегали. В мюриды к Митцинскому пойдешь?
— Я? — поразился Шамиль.