Руслан Ушахов, прикорнувший в ожидании стада за валуном, вздрогнул и открыл глаза. Валун все еще теплился, струил напитанное за день тепло. Руслан встал и вышел навстречу стаду. Пастух обнял племянника. Стояли, не торопясь роняли слова.
— Салам алейкум, дядя.
— Ва алейкум салам, племяш. Был дождь, стучал ночью по моей крыше, а она отряхивалась, как гусь, ни одной капли в дом не пустила. Мы с тобой славно над ней поработали. Как отец?
— Ему легче?
— А Мадина?
— С ложки кормлю. Сама не встает, не говорит.
— Так и молчит с тех пор?
У племянника сдвинулись брови.
— Молчит.
— Значит, пока не ожила ее душа. Будь проклят тот шакал, что стрелял в Абу. Он выстрелил заодно и в твою мать, и в твою сестру. Пусть дети его жрут из корыта вместе со свиньями.
— Отец просил прийти. Будет ждать всех вечером.
— Ты сказал Саиду?
— Я от него. Мулла дал ему очистить две арбы кукурузы. Сидит весь в кукурузных волосах, по пояс в очистках.
— Сколько мы все его просили: уходи от муллы, иди ко мне стадо пасти — не хочет. К Шамилю в город тоже не идет.
— Привык он там, — заступился за немого Руслан.
— Знаю, — буркнул пастух, — его, как телка, насильно веревкой не потянешь. Идем, покормлю тебя. Эй, Наси! На-аси!
Развернулась мордой к пастуху, величаво зашагала буйволица, любимица. Он взял ее за рог, подшлепнул под живот и свел с дороги на траву. Снял с пояса флягу с водой и обмыл вымя.
Руслан на корточках заполз под буйволицу, прилег на спину, прислонился лопатками к ее теплым копытам. Зажмурился, раскрыл рот, стал ждать. Он слышал, как шелестят над ним по вымени пальцы дяди... вот отдаленным мирным громом заурчало в животе у буйволицы... и вдруг ударилась о зубы, о язык упругая и теплая струя. Едва успел глотнуть — ударила вторая, вскипела пеною. Все стало как в детстве: сухая, пахучая теплынь вечера, набухшее вымя над лицом и вкус молока, все как в детстве, где еще не было хриплого клекота в груди у отца, обглоданного до кости личика сестренки и мертвых глаз матери.
Руслан прикрыл рот, открыл глаза — напился.
— Пойдешь ко мне? — спросил Ца.
— Полежу немного. Камень еще теплый, а отсюда ближе идти к отцу.
— Ну полежи. Я приду, когда загорится зеленая звезда.
Ца забрался на спину буйволицы, разлегся там, как на столе, и шлепнул ее по шее:
— Поехали, моя красавица!
Руслан крикнул вслед:
— Почему тебя люди называют Ца? Ты же Мемалт!
— Такие, как я, рождаются в горах раз в сто лет! — крикнул пастух. — И то если перед этим полумесяц переночует с зеленой звездой!
Серые, зернистые столетние глыбы. Из них сложена стена башни. На стене пятнистым ковром — шкура барса. Прислонившись к ней спиной, сидел на привядших ветках Абу Ушахов. Перед ним на плоском камне стояли медный кувшин с водой, кружка, алюминиевая чашка, лежала ложка. Тускло поблескивает в вечернем полусвете чистый алюминий. Длинные белые полосы стираных бинтов лениво колыхал сквозняк. В углу прикорнул на бурке Шамиль. Он плохо спал прошедшую ночь. Приноровиться к Абу трудно — часто начинал среди ночи придушенно кашлять, в полную силу не покашляешь в его положении, откроется рана. Поэтому душил в себе кашель старший, синел, со всхлипами втягивал воздух. Шамиль вставал, ощупью пробирался к Абу, садился рядом. Абу приходил в себя. Так и досиживали до утра — бок о бок.
Внизу, на тропе, приглушенно хрустнула ветка. Шамиль вскинулся.
— Лежи, — сказал Абу, — Ца идет.
Шамиль ухмыльнулся, подумал, быстро накрылся буркой. Вошел пастух, за ним Руслан. Племянник оперся плечом о стену, встал спиною к отцу и дядьям — так лучше смотрелась тропа, ведущая к башне. У Руслана выдран клок из штанов, зашит белой ниткой. Абу увидел, вздохнул — сын сам приложил руку. Пастух обнял брата. Сел. Втянул в себя воздух, поиграл ноздрями, сказал:
— Больницей пахнет.
Шамиль откинул бурку, уставился на пастуха, сказал:
— Гы-ы... — замахал, замельтешил руками, полез обниматься. На лице расплывалось торжество.
— Осто-о-перла[6], — выдавил в великом изумлении пастух, — покажи спину. У тебя прорезались крылья? Я шел мимо муллы, а ты еще обдирал с себя кукурузные волосы... ты откуда здесь? Абу, когда он пришел?
Абу неопределенно пожал плечами, наклонил голову, пряча улыбку.
— Х-с-с-с! — заливался в жеребячьем восторге Шамиль, хлопал в восторге по ляжкам.
— Абу, какой сквозняк принес его раньше меня? — допытывался пастух.
— Але-еум! — раздалось сзади пастуха.
Он обернулся. В каменном проеме стоял второй немой. Приседая в восторге (видит всех братьев вместе!), он тоже полез обниматься. Ца посмотрел на первого немого. Шамиль, схватившись за живот, хохотал. Абу, отчаянно сморщившись, осторожно подхихикивал, по лицу ползли слезы. Закатывался Руслан.
— Тьфу! — сплюнул пастух, отвесил звучный шлепок Шамилю. — Нашел время дурачиться.
Саид вертел головой, присматривался, не понимал. Отсмеялись, передохнули.
— Ну, кто начнет? — спросил Шамиль.
— Кто позвал, тому и начинать, — кивнул на старшего пастух. Саид понял, согласно закивал головой — правильно говорит Ца! Расплылся в довольной ухмылке — до чего хорошо, когда правильно говорят.
— Я хочу послушать вас, — сказал Абу, — для того и позвал. Что собираетесь делать?
— Ты спрашиваешь? — лениво удивился Шамиль. — Разве мы ягнята, в которых можно стрелять безнаказанно? Я беру Хамзата на себя.
— Не жадничай, — попросил пастух, — выходил Абу, и хватит с тебя. Хамзата оставь мне.
Босые, черные ноги пастуха не знали покоя. Пока он говорил, пальцы правой ноги заграбастали камень и швырнули его в стену. На сидящих брызнула каменная шрапнель осколков. Саид восторженно гукнул, захлопал в ладоши. Пастух гордо усмехнулся, закончил:
— Волку, напавшему на мое стадо, никогда не хватало времени, чтобы удивиться. Он подыхал от моего первого броска.
Загукал, замельтешил руками Саид. Шамиль присмотрелся к близнецу,стал переводить:
— Хамзат — мой. Мне он достанется легче всего.
— Почему? — заинтересовался Абу.
Саид вытянул губы трубочкой, хрюкнул. Состроил глупую мину.
— Мулла считает его дураком, глупее дикого кабана, — перевел Шамиль.
«Я не возражаю, — продолжал Саид, — почему не доставить радость святому человеку? Когда он пересказал мне хабар, что в Абу стрелял Хамзат, я заплакал и сказал мулле: на все воля аллаха.
За занавеской в окне стоял Хамзат. Я узнал его. Хамзат стал ночным хорьком. Боится нас. Днем прячется в пещере под обрывом, а ночует на сеновале у муллы. Завтра я ставлю засов в дверь амбара и брошу в щель спичку. Сено сухое», — закончил немой. Шамиль перевел.
— Не надо, — сказал Абу.
— Почему? — удивился Шамиль. — Собаке — собачья смерть, да и мне давно пора за дело, Быков...
— Придержи язык! — сурово сказал Абу.
— Я же просил: оставьте Хамзата мне, — беспокойно заворочался пастух.
— Я знал, что вы предложите такое. Это не ваша вина, а ваша беда, — непонятно сказал старший.
— Хочешь все сделать сам? — сдвинул брови Шамиль. — Что-то не пойму я тебя.
— Будь я проклят, если притронусь к оружию до конца жизни, — медленно, с силой сказал Абу, вытер выступивший на лбу пот.
И все вдруг поняли, что так и будет, как сказал старший.
— Повтори, — попросил Шамиль.
— Вы не тронете Хамзата, — повторил Абу, — пусть живет. У него дети.
— А у тебя нет детей? — шепотом спросил Шамиль. — У тебя не было Яхи? Разве шакалы не потому съели ей лицо, что в тебя выстрелил Хамзат?
— Поэтому пусть живут его сыновья, — совсем непонятно сказал старший.
Немой смотрел на Абу, тряс головой, мучился, думал, что разучился понимать его. Не выдержал, дернул Шамиля за рукав: что говорит старший?
— Да, да! — заорал Шамиль. — Ты все правильно понял! Братец стал монахом! Он хочет, чтобы в нас плевали и тыкали пальцами! Он считает, что наша кровь как навозная жижа — стоит столько же! Ему надо, чтобы наш род стал стадом баранов, нас можно резать, сдирать с нас шкуры, и после этого спокойно дрыхнуть на сеновале у муллы, — содрогался в крике Шамиль.
— Ты заскучал без дела после своей разведки, — тихо и сокрушенно сказал Абу. Потянулся к Шамилю и ударил его по щеке. Задохнулся от боли, откинулся к стене. Отдышался: — Разве можно орать на меня? Какой пример подаешь? Уйдите все, я напомню ему, как нужно говорить со старшим, а то он все перезабыл в городе.
Когда все вышли, Абу поманил Шамиля пальцем, сказал трудно, с паузами, отдыхая от оплеухи, что отвесил ему:
— Хамзат — плеть в кулаке Митцинского. Кулак отсечь надо, плеть — сама выпадет.
— Нечего руки распускать, — обиженно шмыгнул Шамиль, — мог и без рук это сказать, тем более что я все знаю.
— Не мог, — покачал головой старший, — надо же было как-то выпроводить их всех.
— Зачем тогда всех звал? — удивился Шамиль, и — Аул должен услышать то, что ему положено слышать. Теперь все будут знать, почему немой завтра придет к Митцинскому проситься в мюриды. Потому что старший выжил, но сломался, пастуху надо пасти стадо, а обрусевший Шамиль надолго уехал к корейц-народу за шеньшень.
— Куда-куда? — озадачился Шамиль.
— Говорят, лекарство есть шеньшень у корейц-народа. Слепой от него начинает, как орел, видеть, от старика сразу двойня появляется, у безногого ноги вырастают. Только далеко туда ехать. До весны вернешься, а?
Шамиль покачал головой: не зря не спал в последние ночи старший.
— Не хочешь, чтобы братья знали о моем деле?
— Зачем им носить при себе лишнюю тайну? Быков тоже про это говорил.
— Говорил, — согласился Шамиль. — Слушай, а ты в самом деле не возьмешься теперь за оружие?
Абу откинулся на стену, подставил лицо лучам зеленой звезды. Она заглядывала в пролом двери, сочная, острая, прожигая своим тельцем черно-синий бархат сумерек.