В то же время за кормой послышались торопливые шаги, из темноты донесся хриплый приглушенный голос:
— Подождите, я с вами, моряки!
Подбежав к шлюпке, человек бросил свой вещевой мешок на дно, а затем, подхваченный сильными руками, забрался в нее и сел на банку.
— Ты откуда? — спросил старшина.
— Из пехоты, с частями прикрытия отступал. Дай, думаю, побегу к маяку, может, кто из наших остался, захватят...
— Полезай на корму, а то грести тяжело, — сказал Белый.
— Сейчас, браток, перелезу.
Солдат перебрался на корму, лица его они не разглядели, и лишь по слабо вздрагивающему голосу можно было понять, что и он тоже хватил лиха.
Над ними было бархатистое небо, усеянное звездами. Вдоль всего побережья сверкали разрывы снарядов. И время от времени вырывались каскады трассирующих пуль.
К счастью, луну закрыли облака, и шлюпка укрылась во мраке. Зато четверо все видели: орудийные вспышки, луч немецкого прожектора, нервно прощупывающий берег.
Белый и Пельник сидели на веслах. С каждым новым рывком уходили они дальше в море. Им казалось, что оторвись они подальше от берега, и там все будет намного проще.
— Ребята! Открылась течь, вода поступает! — сообщил Белый.
— Ничего, сейчас мы с ней управимся, — откликнулся Штеренбоген.
И пока двое гребли, двое других — Штеренбоген и боец Георгий Селиванов — каской и ботинками принялись вычерпывать воду.
Штеренбоген, занятый своим делом, наклонился за борт и вскрикнул, точно ужаленный:
— Мина! Весла табань!
И только они успели осушить весла, как действительно по правому борту совсем недалеко от шлюпки проплыло раскачиваемое волной черное круглое чудовище...
Гребцы нажимали на весла, а вода просачивалась в шлюпку, и она тяжелела, теряла плавучесть и ходкость.
Выбившись из сил, Михаил Белый бросил весла и сплюнул от досады:
— Ни черта не тянет! Придется, ребята, вернуться, найти какое-нибудь укромное место, проконопатить корпус и в ночь уходить. А то ведь, если утро застанет нас на воде, с берега шарахнут из пулемета, и поминай, как звали...
Все молчали, глядя с опаской в сторону берега: там по-прежнему вспыхивали зарницы, сверкали огненные трассы, метались прожекторы. И больше всего им не хотелось идти назад. Только вернись в это пекло, обратно не вырвешься. Все способные сопротивляться наверняка ушли из Севастополя.
Так думали четверо в шлюпке, уже не двигавшейся вперед, а лениво переваливавшейся на волне.
Выглянула луна, и на серебристой дорожке, протянувшейся вдаль к горизонту, Пельник заметил какой-то неясный предмет, раскачивающийся на воде, дрейфующий в сторону открытого моря.
— Ребята! Смотрите, что там такое? — торопливо произнес он.
Белый взялся за весла и стал усиленно грести.
— Братцы, шестерка! — не унимался Пельник.
— Не каркай раньше времени, — осердился старшина.
И когда они подплыли, то убедились, что впрямь счастье улыбнулось им. Вполне исправная шестерка, сухая, с уключинами, веслами, мачтой и даже куском парусины, висевшим на ней, раскачивалась на воде. Должно быть, кто-то вот так же, как они, добирался до кораблей, а потом бросил шлюпку на волю волн. Пусть плывет, может, кому и пригодится...
И она действительно пришлась как нельзя кстати.
Захватив свой несложный скарб, они перелезли в новую шлюпку.
Старшина протянул Пельнику самую большую ценность — наган:
— На, спрячь!
Пельник погладил рукоятку нагана, завернул его в тряпку и бережно положил под решетку.
Теперь они усиленно гребли в сторону открытого моря. Короткая летняя ночь была на исходе. Звезды таяли в вышине, темнота рассеивалась, и на востоке обозначилась пока слабая алая полоса. Над водой висела туманная дымка. И хотелось одного, чтобы туман продержался подольше.
Быстро светало, а туман еще держался, и шлюпка, будто под молочным колпаком, все дальше удалялась от берега.
Но вот косые лучи солнца прорвались сквозь туманную завесу, она стала редеть, растворяясь в прозрачной голубизне воздуха. При свете наступающего дня старшина осматривал шлюпку и думал: «Да, нам здорово повезло. Это не то старое корыто, что могло продержаться час, два, а потом неизбежно, как топор на дно... Тут корпус крепкий, надежный. К тому же полное оснащение. На таком суденышке не страшно пуститься в открытое море».
Пока он думал об этом, окончательно прояснилось, вдалеке открылся берег: черные дымы по-прежнему вились над Севастополем, и по воде доносился неясный гул.
В небесной синеве тоже было неспокойно. Где-то в вышине гудело, рокотало и словно пело на разные голоса. И когда появился вражеский разведчик, Белый понял: такой визит ничего хорошего не сулит. Он скомандовал: «Под банки!». Все четверо упали на дно, прикрылись парусиной, создав видимость, будто это одна из многих брошенных шлюпок.
Самолет покружил, покружил и ушел в сторону берега. А гребцы поднялись, заняли свои места и налегли на весла.
В эти часы было не до еды и даже не до питья, хотя жажда мучила все сильнее. Попеременно садились на весла и налегали изо всех сил, понимая, что надо уходить дальше. Глаза были по-прежнему обращены к далекому извилистому берегу, который почти утонул в мареве, как будто затерялся, только белая головка Херсонесского маяка поднималась над водой.
К вечеру Михаил Белый бросил грести, окинул усталым взглядом товарищей и понял, что они тоже вымотались, так же голодны, страдают от жажды.
— У кого что из еды есть, выкладывай! — объявил старшина. И первым потянулся к своему вещевому мешку, вытряхнул на деревянную решетку все содержимое. Рядом с банкой свиной тушенки Штеренбоген положил пачку галет, Пельник протянул горбушку хлеба и еще сухари. Солдат Георгий Селиванов, или просто Жора, как стали его называть друзья, поставил фляжку.
— С водой? — спросил Белый.
Тот кивнул.
— Ну, значит, живем...
Трое лежали на банках и ждали приглашения не то к завтраку или обеду, а может, к ужину...
— Пока откроем банку с тушенкой, — сказал старшина. — Каждому по бутерброду и два глотка воды.
Никто не возражал. И вообще можно ли было пускаться в рассуждения после двух суток голодания. Малюсенькие ломтики хлеба с тушенкой вот вся еда, что называется, на один зуб, только растравила аппетит и вызвала неудержимую жажду. Старшина подносил каждому фляжку со словами: «Не больше двух глотков».
Штеренбоген лежал, закинув голову, и с тоской смотрел в небо:
— Эх, не ценили мы жизни, — в раздумье говорил он. — В магазинах всего было вдоволь, а человек устроен так — все ему чего-то не хватает... Сейчас бы шницелек с жареной картошечкой, — прищелкнув языком, добавил он.
— А я бы уху испробовал, — подхватил Пельник. Тут послышался сердитый окрик старшины:
— Прекратить разговоры о жратве.
Штеренбоген сделал уморительную гримасу:
— Товарищ старшина, не надо волноваться. Помните, у Пушкина есть такие строчки: «Мечты кипят, в уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток». Так это наши мечты кипят насчет того, чтобы закусить. Понятно?!
Старшина бросил сердитый взгляд:
— Кипите на здоровье, все равно никакой еды сегодня не будет.
— Спасибо за ценное сообщение, — с ухмылкой отозвался Штеренбоген и смолк.
Тем временем шестерку развернуло и понесло к берегу, а грести уже не было сил. И что тут делать?
— Поднять парус! — сказал старшина. — Ветерок попутный.
Подняли мачту, с обеих сторон укрепили ее вантами. С трудом растянули бесформенный кусок парусины, и шестерка заскользила по волнам, как на крыльях. Уходили все дальше от берега навстречу неизвестности. И еще у всех жила слабая надежда: авось появятся наши корабли, заметят и примут на борт.
Старшина Белый понимал, что такое путешествие не на день и не на два. Даже если все сложится хорошо, то и тогда путь до кавказских берегов займет неделю — не меньше.
А если это действительно так, то нужна настоящая корабельная организация. И он разделил свой маленький экипаж на вахты: двое бодрствуют, управляя рулем и самодельным парусом, двое отдыхают. Если можно назвать отдыхом лежание на банках под палящим солнцем и непрерывную болтанку, при которой катишься с одного борта на другой.
Так они шли на своем утлом суденышке, измученные, голодные, мечтающие о крошке хлеба и нескольких глотках пресной воды.
Шли один день...
Шли второй день...
Шли третий день...
Шли четвертый день...
Днем определялись по солнцу, ночью по Полярной звезде. Конечно, все делалось на глаз, приблизительно.
Был пятый изнурительный долгий день пути. Никто уже не питал надежды на встречу со своими кораблями: кругом билось море, и только море, широкое и бесконечно однообразное. Оно наскучило этим непрерывным бегом волн и непрекращающейся болтанкой, затуманивающей сознание и вызывающей чувство безысходной тоски.
Пельник с Селивановым умаялись, неся вахту под палящим солнцем, чувствовали себя, как на жаровне, ни к чему нельзя было прикоснуться, даже дерево и то обжигало. Сидели в трусах: Пельник на руле, Селиванов у паруса. И ни голод, ни жажда не доставляли им таких адских страданий, как этот огненный шар, непрерывно висевший над головой и превратившийся в орудие пытки. В первые дни плавания кожа на их плечах и спинах покраснела, затем начала шелушиться; теперь она продубилась, стала желто-шоколадной, огрубела и напоминала футляр, в который втиснуто израненное тело.
С трудом коротали они дневные часы, мечтая о тучах, дожде, буре, о чем угодно, лишь бы унялось небесное светило да спала испепеляющая жара.
Сумерки быстро переходили в темноту. Ночь приносила желанную свежесть, прохладу, но все равно было не до отдыха. При мысли, что как раз в темноте могут быть всякие неожиданности, расслабленные дневным зноем нервы опять напрягались, обострялись слух и зрение, сердце билось в тревоге...
Маленький глазастый Пельник не выпускал из рук рулевое весло, прислушивался к монотонному рокоту волн. Вдруг он встрепенулся, привстал.