расстелив шинели, устраиваемся на скамейке. Кто-то вошел и возмущается:
— Черт возьми! Искры из трубы, как фейерверк! Лучшего ориентира для фашистов не придумаешь!
Я выхожу на палубу. Ветер рвет и мечет. Высокая, крутая волна. С носа летят соленые брызги. Из трубы валят искры. Поднимаюсь на мостик к командиру буксира:
— Чего это вы искрите?
— Как же не искрить, полгода трубу не чистили! Неделю просим на это дело. Не дают. Работка горячая, двух дней не удается выкроить.
Старшина просовывает голову в окно рубки, где над компасом мерцает лампочка, и уточняет со штурманом место нахождения нашего маленького судна.
Мы огибаем небольшой мыс и идем, прижимаясь и угрюмым черным скалам. Слева берег противника — район Западной Лицы. Там линия фронта, в воздух летят ракеты. Опасаясь десантов, противник по ночам освещает прибрежную полосу. Расстояние, отделяющее нас от гитлеровцев, невелико, поэтому батарее пристреляться ничего не стоит. Но темнота маскирует буксир, и нависшие над самым морем тучи скрадывают наш след.
Так идем часа полтора, и снова поворот. Входим в гавань, напоминающую озеро. Кстати, гавань так и называется Озерко. Полным ходом приближаемся к причалу, вернее, к барже, которая загородила причал. Баржа отходит, буксир швартуется, и люди тотчас же принимаются за разгрузку боеприпасов.
Моросит дождь. У причалов, замаскированные зелеными ветками, лежат мешки с мукой и... груда обломков сбитых немецких самолетов, приготовленных, видимо, для отправки на Большую землю.
Дорога ведет в глубь полуострова. Поднимаемся с Андреем по склону. На господствующих высотках расположены дзоты, траншеи, одиночные ячейки. С высоты открывается широкая панорама залива. Где-то там в сопках наша прославленная батарея бьет по вражеским кораблям, ведет дуэль с артиллерией противника.
Пробираемся вдоль телеграфных столбов. По опыту знаем, что линия связи всегда доведет до нужного места. Как ни странно, на всем своем пути мы не встретили ни души. Добравшись к дежурному по укрепленному району, первым долгом высказали свои замечания за такую беспечность. Дежурный смотрел на нас с улыбкой:
— Не беспокойтесь. Мы знали, где вы идете, следили за каждым шагом. Вы проходили под носом у наблюдательных постов, и мне все время докладывали о вас. Но ведь вы шли к нам, и потому не было резона вас останавливать...
К нашему изумлению, дежурный точно указывает, сколько раз мы останавливались и отдыхали.
Штабники укрепленного района встречают нас радостно. Они обжили землянки — это их дома.
Кое-кто спит. И мы с Андреем устроились на столах в землянке политотдела и заснули. В полдень отправляемся к заместителю начальника политотдела подполковнику Чернышеву. Федор Иванович, в недавнем прошлом секретарь Якутского обкома партии, своей внешностью, душевной простотой мало похож на военного.
Заметив, что приехали мы вовремя, — усилилась боевая активность, спросил:
— Вы куда собираетесь?
— В морскую пехоту, — ответил я.
— А я к артиллеристам, — сказал Петров.
Чернышев позвонил в Краснознаменную бригаду морской пехоты, и за мной приехал лейтенант Ильичев. Оказывается, бригада с февраля по сентябрь несла «дежурство» на переднем крае и только недавно отведена на отдых. Люди устраиваются на зиму, заготовляют топливо.
Мне отвели койку в землянке сержанта-связиста. Землянка не очень комфортабельная, но это предел мечтаний для человека, проведшего год на передовой. Сержант вынул из чемодана старые шлепанцы, радуясь возможности раздеться на ночь, спать на простыне под одеялом.
Вечером меня привели в большую землянку-клуб на вечер художественной самодеятельности. Бойцы смотрели литературно-художественный монтаж, посвященный истории части. Сочинялся монтаж еще на переднем крае, и там же проводились репетиции. А премьера — здесь, во время отдыха. Зрители дружно аплодировали.
После спектакля вышли на воздух. Морозная ночь была изумительна. Звезды блестели, как алмазы, на темно-синем небосводе. В небе стояла дуга, переливаясь чудесными красками. Постепенно она рассеялась, и взошла луна. Тогда на горизонте стали видны причудливые силуэты сопок, какие-то неестественные, похожие на театральную декорацию.
С утра — великолепная погода. В небе летают наши и не наши. Над головой почти непрерывно идут воздушные бои. Но к этому привыкли защитники Рыбачьего и даже внимания не обращают на то, что творится в небе.
Я долго бродил по болоту, пока нашел тропинку, аккуратно посыпанную желтым песком. Она привела меня в землянку прославленного разведчика старшего лейтенанта Петра Близнюка.
Воображение рисовало здоровенного моряка, с басистым голосом, а встретил двадцатидвухлетнего розовощекого парня, упругого, подтянутого, четкого в каждом слове, каждом движении.
— Читал о ваших делах, рад познакомиться, — сказал я, протягивая руку.
— В газетах сильно приукрашивают. А воюем, как все. И точно так же круглый год по сырым землянкам маемся, — ответил Близнюк.
Я посмотрел на потолок, с которого капала вода, и подумал: да, мы в Полярном живем, как боги...
— Ну что вас интересует? — деловым тоном спросил Близнюк.
— Конечно, разведчики, — ответил я.
— Почему-то все приезжающие на Рыбачий интересуются разведчиками. Другим обидно. Они не хуже, а все тянутся к разведчикам.
— Мне кажется, в разведке самые сильные характеры, — заметил я.
Близнюк усмехнулся:
— Характер надо иметь. Иначе сам погибнешь и людей загубишь. В нашем деле нужно не только что везде — физическая сила, выдержка, а еще адское терпение, железные нервишки. Без них не проживешь. Не так-то просто часами ползти по-пластунски или еще рискованнее — идти в полный рост на немецкого часового, будто к теще в гости. Конечно, все мы люди, никто не гарантирован, кто-то может и растеряться, но для разведчика это всегда плохо кончается. Недавно мы в тыл к немцам забрались. Идем ночью и видим на гребне сопки нескольких солдат. Решили присмотреться, понаблюдать, что они будут делать, как себя поведут. А двое моих парней струхнули, вскинули автоматы, хотели огонь открыть. Хорошо, друзья заметили, дали им по шеям как следует, а то наверняка попали бы в переделку...
— Ну а что было дальше? — нетерпеливо спросил я.
— Дальше, как водится, напоролись на минное поле, ползли, нащупывали проволочки. Одну за другой десяток мин извлекли и обезвредили.
— Осторожность! — вырвалось у меня.
— Захочешь жить — будешь осторожен, — заметил Близнюк и продолжал: — Так вот, приказали нам добыть «языка». Долго мы изучали местность. А ночь была светлая. Район хорошо просматривался. У немцев в этом месте крепкая оборона. Где нет огневых точек — там проволока, минные поля. Можно сказать, каждый метр земли простреливается. Мы шли пригибаясь, чтобы даже силуэты наши в озере не отражались. У обрыва я оставил рацию и санитаров, сам с группой разведал местность. Впереди опять оказалось минное поле. Решил взять еще правее, где совсем круча: посмотришь вниз — аж голова кружится.
Кое-как спустились. Одна группа развернулась и заняла оборону, я с остальными поднялся по тропе. Снова ползем, снимаем мины. Другого пути нет.
Мы подошли к немцам совсем близко, видим часового. Поднялись во весь рост. Автоматы наготове, пальцы на спусковых крючках. Идем уверенно, не торопясь, вроде как к себе домой. Часовой смотрит на нас и, конечно, не может подумать, что это непрошеные гости, а мы шагаем прямо на него. Сознаюсь, самочувствие не из приятных, сам себя успокаиваешь, стараешься думать, что ты и впрямь у себя дома...
Подошли к землянкам, слышим окрик: «Хальт!». Назаров дал очередь из автомата, я скомандовал: «Вперед!». Все бросились к землянкам. В двери и окна полетели гранаты.
Назаров, Меньшиков и Зубов кинулись к дзоту и захватили «языка». Заткнули ему рот, руки назад — и айда с нами. Бежит он легкой трусцой, а за ним вся группа отходит. Кругом уже переполох, в небе красные ракеты. Мы торопимся. Нашу группу прикрывал взвод Федина.
Немцы пытались нас отрезать. Забрасывали минами. Одна разорвалась в пяти метрах от меня. По счастью, я отделался легким ранением. Молодцом показала себя наш санинструктор Евстолия Крошилова. В две минуты перевязала мне руку, собрала всех остальных раненых и оружие. Не подумайте, что все было так просто. Конечно, мы прорвались с боем. Огонь был впереди, сзади, с флангов. Нам помогла наша артиллерия. Зато «язык», доставшийся с таким трудом, дал много ценных сведений.
Во время нашего разговора в землянку вошла маленькая круглолицая девушка в синем берете, шерстяном свитере, начищенных щеголеватых сапожках. Близнюк представил ее мне:
— Это и есть наша Евстолия Павловна Крошилова. Ни один бой не обходится без нее...
— Вы давно занимаетесь медициной? — поинтересовался я.
Девушка смутилась:
— Полгода. Я техник-метеоролог. А медицина, так сказать, — вторая специальность. На Рыбачьем стала санинструктором. Кончится война, опять на метеостанцию пойду работать...
Еще несколько раз раздавался стук в дверь, и в землянку заходили бойцы и младшие командиры.
С разными делами шли к Близнюку. Я слушал их разговоры и все больше убеждался, что молодой командир пользуется уважением своих боевых друзей.
Узнав, что я собрался на передний край, Близнюк сказал:
— Это хорошо. Там вы увидите разведчиков в деле и поймете, в чем заключается наше ремесло...
Но случилось так, что вопреки своим намерениям я сначала нежданно-негаданно угодил в госпиталь, который помещался под землей. Одна общая палата. Койки в два этажа. В этом подземном госпитале чистенько, тепло и уютно.
Надо мной лежит шумный больной — молодой паренек с озорным лицом. Многие знают его лично, многие по газетам. Виктор Гаркуша — лихой разведчик. У него особая речь, пересыпанная авиационными терминами, словно он родился и вырос на аэродроме.
Утром мы слышим его хрипловатый, простуженный голос:
— Полундра! Иду на вынужденную с подбитым мотором. — С этими словами он прыгал вниз.