— Ого! Вот и заправщик прикатил, — восклицает он с удовольствием, увидев санитара с завтраком.
Рассказывать Гаркуша не охотник, но если уж он начал говорить, то вся палата замирала, сестры и санитары ходили на цыпочках. Особенно его любила слушать медсестра Галя Журавлева, которую за маленький рост и приплюснутый носик прозвали Кнопкой.
— Ты, кажется, в боевое охранение продукты подносил? — как бы невзначай спрашивала она Гаркушу.
— Знамо дело, подносил. Горячие денечки были. Иду это я, а немец из пулемета жарит, я влево, пули жужжат, и за спиной вроде что-то затеребило. Только бы броситься дальше, а он, оказывается, мешок пробил, и все мои баночки с консервами по сторонам покатились... Я в пике и давай на бреющем баночки собирать. Собрал все до одной — и вперед. Тут снайперы меня и прищучили. Я пригнулся. Ничего, думаю, доберусь до боевого охранения, возьму гранаты и дам вам жизни на обратном пути. А пуля бац в плечо, проклятая! Я к земле, потом выровнял и змейкой, змейкой...
— Давай дальше, — торопила Галя. Во время рассказа Гаркуши поминутно меняется выражение ее лица: она то хмурится, то улыбается, то на глазах появляются слезы.
— Ничего, добрался. Все до одной баночки притащил и своим ходом в госпиталь. Плечо болело, ну это черт с ним. Зато с полной заправкой осталась братва в боевом охранении. Мы тогда по два рейса в день делали, и все под пулями. Обратно к вечеру прибежишь, думаешь, еще денек живем-здравствуем. Так денек за деньком больше всех грузов я перетаскал. За то и орден дали...
Как-то Гаркуша сознался мне, что он авиационный механик, служил в гвардейском полку. А в подтверждение показал значок.
— Случилось со мной чепе, — объяснил он, — опоздал к полетам, машина по боевой тревоге не вылетела. Меня и турнули из авиации. Правда, как прибыл сюда, за ум взялся...
Вскоре Гаркуша выписался и ушел в бригаду морской пехоты. Ходили слухи, будто он в разведке, специализируется на добыче «языков».
Однажды ночью дверь в землянку распахнулась и внесли раненых.
— Гаркушу снова доставили, — показал санитар на носилки.
Врач приподнял одеяло, и мы увидели восковое, искаженное болью лицо.
Врач взял его руку:
— Пульса почти нет. Давайте быстро на операционный стол! — приказал хирург.
Гаркуша был ранен в живот. Его раздели и положили на стол раньше всех.
— Кровь, быстрее кровь, — торопил хирург. После выяснилось, что нужной группы крови оказалось недостаточно. И тут откуда ни возьмись появилась Кнопка.
— Возьмите мою, — сказала она, — у меня уже один раз брали.
— Какая у вас группа?
— Первая, как у него.
После операции Гаркушу принесли в палату. Почти еще целые сутки он находился без сознания. Нам, хорошо знавшим этого балагура, было непривычно видеть его совершенно неподвижным. Мы переживали за этого парня. Наконец перелом наступил, и Гаркуша открыл глаза, осмотрелся, сразу, должно быть, не мог понять, где он и что с ним произошло. Но, увидев знакомую обстановку и нас всех, собравшихся возле его койки, улыбнулся и прохрипел:
— Жив курилка!..
— М-да, определенно «собака» не та. Совершенно ясно, «собака» свежая. Это я еще ночью понял, — и майор Красильников, рослый здоровяк, с завидным румянцем во всю щеку, протянул мне полевой бинокль.
Отсюда, с наблюдательного пункта, укрытого в расщелину через амбразуру просматривался почти весь перешеек, соединяющий полуострова Рыбачий и Средний. Вся в реденьких пятнах только что выпавшего снега отчетливым рисунком вставала линия нашей обороны. Крохотными спичечными головками чернели входы в наши землянки на переднем крае и в боевом охранении. В низинах блестели маленькие озера, тянулись проволочные заграждения, а чуть дальше и выше, в гранитных сопках, на хребте Муста-Тунтури проходил передний край обороны противника. Дороги, бегущие от сопок вглубь, днем были совершенно пустынны: они оживали только ночью.
Я прильнул к окулярам, но никакой собаки не обнаружил. Комбат нахмурился и снова взял в руки бинокль.
Запищал телефон.
— Да! Ты думаешь? — Красильников впервые за сегодняшнее утро счастливо улыбнулся.
Разговаривая, он набивал табаком трубку.
— Да, я тоже так думаю! Определенно «собака» свежая...
Комбат приказал усилить наблюдение, особенно за сопкой Блин, и мы вышли. Тропинка, посыпанная желтым песком, привела нас в просторную чистую землянку командира разведки лейтенанта Берсенева.
Красильников сел, с явной симпатией посмотрел на Берсенева и просто, по-товарищески спросил:
— Ну, что у вас добренького? Гаркуша еще не приехал?
— Никак нет, товарищ майор. Прислал письмо. Пишет, надоело в отпуске. Обещает прибыть досрочно. Так что со дня на день ждем...
— Какой Гаркуша? — спросил я.
— Специалист по «языкам», — улыбаясь, ответил Красильников. — Забавный парнишка! Теперь он у нас самый главный разведчик.
— Так это тот самый Гаркуша, с которым судьба свела меня в подземном госпитале!
— Может быть! — подтвердил Красильников. — Он действительно в госпитале лежал, а после поехал в отпуск на родину. Да, видно, соскучился по ребятам, вот и спешит обратно.
Меня обрадовало это известие. Ведь Гаркуша после операции находился в тяжелом состоянии. Правда, я не сомневался, что он будет жить: перед таким бедовым парнем даже смерть отступит. И мне все это время хотелось «что-нибудь о нем услышать.
Красильников пошутил насчет авиационных повадок Гаркуши, а затем по-деловому, официально обратился к Берсеневу:
— На нашем участке фронта произошли изменения. Либо сменились части, либо новое командование у противника.
Теперь-то я понял, что означали слова майора «собака не та», сказанные там, на наблюдательном пункте.
— И воздушная разведка, и наземные наблюдения, и режим артиллерийского огня — все говорит об этом, но нужны точные данные. Нужен «язык». Понятно?
— Понятно, товарищ майор!
— Вылазку надо провести ночью. Уточните с начальником штаба и действуйте.
— Есть! — ответил Берсенев.
Майор Красильников повел меня к себе домой. В его землянке было четыре маленькие комнаты: кабинет, спальня, кабинет заместителя и столовая. Обстановка самая простая: кровати, тумбочки с полевыми телефонами, оперативные карты. Невозможно повернуться, чтобы не задеть за что-нибудь.
Красильников был кадровым офицером, воевал еще на Халхин-Голе с японцами, служил на Севере в погранвойсках.
Поздно вечером к нему прибежал связной и, едва переступив порог, торопливо доложил:
— Фашист из четырехамбразурного дзота бьет по опорному пункту Синько. Засыпал огнем, головы не дает поднять.
— Сейчас наведем порядок.
Красильников позвонил артиллеристам. Минут через пять сюда, в подземелье, донесся орудийный гул.
Батарея вела беглый огонь. Из опорного пункта сообщили, что снаряды ложатся в цель, и просили передать артиллеристам спасибо.
Красильников, помедлив, сказал:
— Это все хорошо. Благодарность мы передадим. А вот противник совсем перестал вас бояться. Вчера под вечер немцы разъезжали по дороге, как у себя дома. Такая война мне не нравится. За такую войну буду наказывать.
Командир опорного пункта Синько сообщил, что с завтрашнего дня люди будут расставлены по-новому, и ни один солдат со стороны противника не покажет носа.
Был уже час ночи, когда Красильников, бегло взглянув на циферблат, сказал:
— Пора!
— Спустя минуту, как бы в подтверждение его слов, послышался зуммер телефона. Далекий голос в трубке заговорил:
— «Киев», я — «Одесса»! Наши вышли.
Это докладывал последний пост боевого охранения. Наступила долгая пауза.
До трех часов ночи мы не отходили от телефона. Но он молчал. Изредка майор звонил в боевое охранение.
— Как там дела?
— Ничего не слышно, должно быть, все в порядке.
В ту ночь сотни людей не спали. Боевые расчеты были готовы по первому сигналу открыть огонь, чтобы прикрыть отход разведчиков.
Мы несколько раз выходили на сопку, напряженно прислушивались. Было тихо. Редко-редко сверкнет в небе нить трассирующих пуль, тяжело ухнет гаубица за сопкой. И снова тишь. Было радостно сознавать, что противник наших ребят не обнаружил.
Вся ночь прошла в ожидании. Под утро запищал телефон. Опорный пункт сообщил:
— Они вернулись.
— Привели?
— Нет.
— Почему?
— Сбились с пути. Не успели справиться, рассвет мог встать.
— Ах, черт возьми! Ротозеи! — вспылил майор Красильников. — Целых три недели сидели в боевом охранении. Изучали противника, засекли огневые точки, землянки, тропинки, даже камни нанесли на карту. И вот результат... — он с удивлением развел руками. — Конечно, разведка втихую куда труднее разведки боем. Взять «языка» без единого выстрела да в такую погоду — это в полном смысле ювелирная работа. И все же не пойму, почему сорвалось! Не пойму!
Мы с Красильниковым вышли из землянки навстречу группе разведчиков. Ветер раздувал маскировочные халаты солдат. У многих они были порваны.
Лица усталые, лихие гвардейские чубы, привилегия и гордость разведчиков, прилипли к потным лбам.
Оставив группу поодаль, Берсенев подошел к майору и глухо доложил:
— Вернулись с боевого задания.
— Вижу, что вернулись.
Майор выжидающе посмотрел на лейтенанта. Берсенев молчал. Только мальчишеская фигура его еле заметно пошатывалась: то ли от ударов свирепого северного ветра, то ли от перенесенного напряжения.
— Докладывай по порядку.
— Саперы проложили нам дорогу в минном поле, — овладев собой, начал Берсенев. — Проползли мы метров десять и сразу же попали на второе минное поле. Оно тянулось влево и вправо на сотни метров, а тут как назло метель разыгралась такая, что ни зги не видно стало, пришлось пробираться на ощупь. Подошли к опорным пунктам. Я принял решение двигаться через минное поле и подал команду «Вперед». Люди ползли друг за другом. Передний орудовал щупом. Штук двадцать мин наковырял. Минное поле оказалось глубиною метров полтораста...