– Там было два пистолета, – ответила она, – один лежит в твоем кармане.
– А другой? Русского?
– Я отдала его ему.
Он лежал тихо. Он даже не шевелил руками. Он только спросил: – Значит, все дни, пока я лежал здесь, у него было оружие.
– Да, – сказала она просто, – оно было у него.
Через некоторое время она поспешно добавила: – Тебе не стоит бояться. Он не застрелит тебя.
– Я не боюсь. Но это было неумно давать ему оружие.
Она тихо ответила: „Нет. Это не было неумно. Потому что он не будет стрелять в тебя и, вообще, ни в кого. У него есть пистолет, и он ему нужен, потому что если бы они его поймали, они бы его мучили. Поэтому ему и нужен пистолет. Он знает, что ты его не выдашь, и он не будет стрелять в тебя.
– Ты ему слишком сильно веришь.
– Ему можно верить.
– Вот в том-то и дело, – сказал он измученно, – ему можно верить, но самому себе верить больше нельзя.
– Это жестокое время, – произнесла она. Он заметил, что она снова плакала. Довольно долго он прижимал ее голову к своему телу, как будто бы он мог ее этим успокоить. Но тогда он сам больше не мог быть спокоен. Он больше не мог лежать просто так с нею рука об руку в темноте и чувствовать, как она плакала.
– Это проклятое время, – сказал он гневно, – хуже чем все времена, которые когда-нибудь были! Но кто сделал его таким? Ты? Или я? Я еще ребенком не любил, чтобы меня били за то, чего я не делал, и я, видит Бог, не виноват в том, что сейчас это убийственное время. Посмотри на меня! Сколько мне лет? Мне даже еще нужно разрешение родителей, если я хочу жениться. Но я убил уже несколько дюжин человек. Виноват ли я? Или же я такой вот мудрец, что я, например, еще ребенком мог знать все лучше тех людей, которые меня воспитывали? Не я сделал это время и не я сделал войну, и не я разделил людей на христиан и язычников, на немцев и русских, на национал-социалистов и коммунистов! Я еще только учил азбуку, когда было предрешено все то, что происходит теперь. Я видел, как старики бегали в коричневых фраках, и они были воплощением всей житейской мудрости для меня. Я вместе с азбукой учил, кто хороший и кто плохой. И как поднимать руку, чтобы приветствовать фюрера. Они объяснили мне все, до тех пор пока я не понял все это полностью. Они подсказали мне, что я должен был повторять, и они сунули в руку мне стихотворения, а первого мая знамя со свастики. Где были мудрецы того времени? Я не искал их, так как я не знал, что они существуют. И они не приходили ко мне, пока я не созрел для армии. Там из меня сделали героя, не спрашивая меня самого, хотел ли я стать героем или нет. Они не спрашивали никого из нас. Они послали нас сюда, обучили и вооружили. Но кто виноват в этом? Я? Или ты? Кто тут прав, а кто неправ? Большинство из нас никогда этого не узнают, и если даже они и узнают, то будет слишком поздно, потому они ничего не смогут изменить. Так же, как и я ничего не могу изменить. Или ты знаешь выход?
Она медленно покачала головой. Над ними все еще звучали шаги русского.
– Не спрашивай меня, – тихо попросила она, – я не знаю ответа. Я ни на один из твоих вопросов не могу дать ответа…
На фронте началась стрельба. Это должны были быть тяжелые пушки, так как грохот разрывов заставлял склеенные на скорую руку стекла дрожать в окнах.
– Спи, – тихо сказала женщина Биндигу, – спи, если можешь. Эта война и все это проклятое время забрало у нас наше счастье. У нас, и у того русского наверху тоже. У каждого это счастье забрали своим способом. Он мне это говорил. Его счастье отобрали у него мы. Хотя мы сами этого не хотели. Мы принесли несчастье другим. Но мы и сами несчастны…
Они лежали тихо. Над ними были шаги, а снаружи гул артиллерии. И белая ночь с ее синими тенями, без звезд. В этой комнате нельзя было слышать крики раненых и видеть пропитанные потом лица артиллеристов. Треск пулеметов не доносился сюда, и кровь на снегу была очень далеко. И все же все это было в этой комнате с дрожащими обломками в оконной раме и с шагами русского, и с женщиной, беззвучно плакавшей на плече обессиленного солдата.
Кровавый снег
Когда Вернер Цадоровски, моргая, открыл глаза, то увидел, что кто-то роется в вещах Биндига. Еще не было светло, и он только неясно мог разглядеть фигуру человека, который там возился. Он медленно и вытянул колени. При этом он заметил, что Паничек еще спал рядом с ним, громко храпя. Он поселился на этой квартире только несколько дней назад. Обер-ефрейтор в углу тоже еще спал. Он выпил вчера вечером бутылку джина, наполовину смешав его с красным вином, которое они получили вместе с едой.
Цадо быстро сел и сказал вполголоса: – Эй, что ты там ищешь?
В этот момент он узнал Биндига. Он быстро поднялся и пару раз потянулся.
– Неужели, малыш! – сказал он тогда. Вот так неожиданность! Я-то думал, ты еще и пальцем не можешь двигать?
Биндиг поздоровался с ним и уселся на соломенный тюфяк. Он еще выглядел бледно в свете стеариновой свечки, которую зажег Цадо, и лицо его было довольно худым. Но Цадо ощущал облегчение от того, что Биндиг вообще снова был тут. – Ты останешься? – спросил он, – или ты просто пришел, чтобы забрать кое-что из своих вещей.
Биндиг покачал головой. Он сидел на соломенном тюфяке; и искал сигареты в карманах. Когда он нашел их, то дал одну Цадо и сам закурил вторую. Потом он сказал: – Я остаюсь. Я снова чувствую себя совсем здоровым.
Цадо затянулся сигаретой и посмотрел на Биндига. Они сидели напротив друг друга в таинственном свете, который стоящая на полу свеча бросала снизу вверх на их лица.
Эта штука чертовски его замучила, думал Цадо. Как только это было возможно? Даже неизвестно точно, что с ним было? Нервная лихорадка? Во всяком случае, это не было простудой или чем-то в этом роде. Это сделало его на несколько лет старше. Можно было подумать, что перед ним теперь настоящий мужчина. Но и при этом он лишь немного больше, чем достойный сожаления большой мальчик, который влюбился в необычную женщину. По-видимому, не без взаимности. Любит ли она его теперь на самом деле или это отношения вроде тех, которые происходят между кроватью и умывальником? Кто может понять этих женщин? Все же, вероятно, у нее ничего такого нет с глухонемым полуидиотом, и ей как раз хорошо, что Биндиг влюбился в нее.
Сегодня женщины стоят немного больше, чем какой-то предмет снаряжения, который получают солдаты. Разве что они не фиксируются в солдатской книжке. Кто знает, ценились ли они когда-нибудь выше. Это, вероятно, все только воображение, и они такие же, как мы, и тогда больше не стоит и говорить об этом.
– Она заботилась о тебе? – поинтересовался Цадо. Биндиг улыбался. Потом кратко сказал: – Очень хорошо.
– Могу себе представить, – заметил Цадо и кивнул. – А теперь?
– А что теперь?
– Насколько я тебя знаю, ты женишься на ней. Это меня совсем не удивляет. Я тоже был таким. Лишь позже это уладилось.
Биндиг задумчиво спросил: – Что ты думаешь, если я женюсь на ней?
Цадо сильно прищурил глаза. Он затянулся сигаретой и при этом очень внимательно смотрел на Биндига. Он думал, что они обрабатывали его своими уловками уже так много времени, но у него все равно такие представления о мире, как у ребенка.
– У этой истории две стороны, – медленно сказал он. Он ковырялся сожженной спичкой в свече. – Одна сторона состоит в том, что Альфу не придется посылать ей твои пожитки полевой почтой, если тебя грохнут. Он просто пройдет пешком несколько шагов и передаст ей все это лично. Другая сторона такова, что ей в будущем придется немного беречься, если вдруг она примет к себе другого мужчину. Может быть, ты внезапно и неожиданно вернешься с задания, и ты тут как раз дашь волю рукам.
Биндиг покачал головой. Он недовольно проворчал: – С тобой нельзя говорить о таких вещах. Если речь заходит о женщинах, то ты свинья.
– Это делает мне честь, – сказал Цадо. – Ты выпьешь со мной шнапса?
Биндиг ничего не ответил. Он знал, что с Цадо не стоит говорить о женщинах. Он также знал почему. Его не обижало, что Цадо смотрел на Анну так же, как на проституток, с которыми он был занят. Но ему было жаль, что он вообще не мог поговорить ни с кем о том, что было между ним и Анной. Он видел, как Цадо из своих вещей вытащил бутылку и налил спиртное в два бокала.
– Откуда тут у тебя французский коньяк? – спросил Биндиг. – Неужели вам его выдали?
Цадо подал ему один из бокалов и ухмыльнулся. – Мой дорогой мальчик, в последней фазе этой грандиозной войны, совсем незадолго до окончательной победы, простым солдатам коньяк больше не выдают. Ты должен был бы знать это. Это замедлило бы победу. На это время имеется распределяемый настоящий германский шнапс и продукт, который по ошибке обозначают как красное вино, который, однако, гораздо лучше, чем красное вино, а именно потому, что хотя его совсем нельзя пить, зато им можно мыть ноги. Это закаляет ноги, и это обстоятельство весьма значительно увеличивает дальность пешего перехода войск. За твое здоровье!
Они выпили. Потом Биндиг сказал: – Ты вообще не изменился.
Цадо кивнул. Он выпил бокал наполовину и почувствовал, как коньяк горел у него в животе. – Я рад, что ты это сразу заметил, – сказал он. – Я вообще рад, что ты снова здесь. Я был по-настоящему одинок. Пока они пили, зашевелился Паничек. Он повернулся на другой бок и пробормотал несколько тихих слов во сне.
– Что там вообще произошло? – хотел знать Цадо. Он навещал Биндига только дважды. В первый раз у Биндига был жар, а во второй раз он был еще слишком слаб, чтобы много говорить.
– Я и сам не знаю, – задумчиво произнес Биндиг, – оно как-то быстро закончилось. Я думаю, это не повторится так быстро.
Цадо осматривал его довольно долго. Потом спросил: – Так что там было с этой гармонью? Ты в бреду все время повторял что-то про гармонь.
– Да? Кто тебе рассказал?
– Кто же еще?! Анна.
Она ему самому ничего не рассказывала об этом. Даже о том, что он вообще что-то говорил в бреду. Он почувствовал неуверенность, но быстро успокоился. Ведь Цадо это не Тимм.