— Я думаю, ты тоже нам тут немного подгадил, — сказал он, обращаясь к Улли.
— Больше такого не будет, — оправдывался Улли.
На складе у полок, где толпа была гуще всего, они увидели хватающую все подряд супругу господина доктора.
— Берите что можете, — орала докторша, — все равно придут коммунисты, все равно наступит хаос!
— Сколько стоит в наши дни свидетельство о безупречном прошлом? — спросил доктор Вайден. — Называйте свою цепу, не стесняйтесь, вы ведь теперь снова у власти. И должны это знать.
— Прекратите, — отрезал Хаупт.
Вайден рассмеялся громко и весело, так он смеялся всегда, может, даже чуть громче и веселее с той самой ночи, когда сын Флориан светил ему карманным фонариком, а сам он рыл яму в саду, и на горизонте уже полыхало орудийное пламя. Обливаясь потом, Вайден вгрызался в землю все глубже и глубже, пока по швырнул в отрытую яму свою коричневую форму, вытряхнув туда еще несколько книг, а потом снова завалил яму землей и плотно утрамбовал ее, словно опасаясь, что все это может еще вылезти на свет.
И все же Хаупт не забыл адрес, который назвал ему доктор Вайден. Но только он постучал и ему отворила сама хозяйка, фрау Эрдман, как вдруг позабыл, что говорил Вайден насчет комнат, свободны они или только должны освободиться, а ведь это была, как вдруг понял он, весь похолодев, зловещая разница. Но фрау Эрдман уже пригласила его в кухню и предложила сесть. И пока Хаупт в панике лепетал что-то невнятное насчет комнат, вопрос разрешился сам собой. Обитатель упомянутых комнат стоял в дверях, страховой агент Родерих Лёве из Винзена, что на реке Луэ, а также, как сам он дополнительно отрекомендовал себя, автор разросшегося к настоящему времени до трех внушительных папок оперативного плана, руководствуясь которым, и, разумеется, не без помощи западных союзников, германской армии еще удастся победить Советский Союз и изничтожить мировой большевизм, вырвать его, так сказать, с корнем. Родерих Лёве был в ночной рубашке.
— Господин Лёве, ложились бы вы в постель, — сказала фрау Эрдман.
Он, Лёве, отнюдь не собирается обременять Хаупта, который в свою очередь представился, подробным изучением плана, хотя бы уже в силу его высшей стратегической сложности, вся хитрость в том, что он делает главную ставку на силу: вдарить один раз хорошенько, а не заниматься пачкотней, нам необходимо подкрепление, разве не так? Тем не менее он осмеливается просить Хаупта об одной услуге. Он, Лёве, разработал некий меморандум, который просит Хаупта передать лично генералу Эйзенхауэру. Достаточно будет назвать там его имя. Меморандум откроет глаза этому в общем-то способному и во всем остальном поистине очаровательному полководцу. Американцы ведь ни о чем таком и не подозревают. Без немцев и их бесценного военного опыта вся Европа, Америка, да, впрочем, и весь мир, окажутся беззащитными перед натиском большевистских «недочеловеков».
— А сейчас вы ляжете в постель, господин Лёве, — крикнула фрау Эрдман. — И немедленно!
Собственно говоря, продолжал господин Лёве, меморандум вместе с оперативным планом он мог бы и лично передать своему другу Эйзенхауэру, но не в состоянии этого сделать по причине временного недомогания. Впрочем, в его состоянии наметилось уже заметное улучшение. Сегодня утром ему удалось сделать пять приседаний, и он не постесняется…
— Господин Лёве, прошу вас! — воскликнул Хаупт.
— Да, да, не постесняюсь! — выкрикнул Родерих Лёве, вышел на середину кухни и, широко раскрыв глаза, вытянул руки. На его впалых щетинистых щеках ярко заалели два пятна. Он стал медленно приседать. Но фрау Эрдман тут же подскочила к нему, и, когда он, полуприсев, чуть было не грохнулся на спину, она уже стояла сзади, ловко подхватила его под мышки и вытащила из кухни.
— Здесь комнаты не освободятся, уважаемый господин Хаупт! — успел еще крикнуть Родерих Лёве.
Должно быть, одна из шуток доктора Вайдена, подумал Хаупт, закрывая за собой дверь.
Дня через два, однако, фрау Эрдман велела передать ему, что комнаты все же освободились. Леа Грунд была поражена. Она ведь тогда вовсе не имела этого в виду. Однако Хаупт понял, что и удерживать по-настоящему она его не пытается.
— Я верю, что ты все-таки присоединишься к нам, — сказала Леа. — Тебе ведь не безразлично, как все пойдет дальше.
— Дай мне срок, — ответил Хаупт.
Они договорились, что Георг будет помогать ей по-прежнему. Заработок она будет выплачивать ему продуктами.
И вот наконец у Хаупта было то, в чем, как ему казалось, он нуждался больше всего, — время. А еще, понял он, сидя за пустым столом, сдвинутым к маленькому окну передней комнатушки, под которым раскинулся куст орешника, — покой.
II
Сорок третий год приближался к концу, когда однажды под вечер фрау Байсер доложила о визите некоей фройляйн Штайн. Шарлотте Хаупт пришлось немало поломать голову, прежде чем она вспомнила школьную подругу из Берлина. Все решили, что фройляйн Штайн здесь проездом, думали так и когда отошел последний поезд на Трир. Они ужинали, оставалось не так уж много времени до последнего поезда на Зиммерн. Но поскольку фройляйн Штайн все еще не делала никаких попыток попрощаться, Шарлотта Хаупт и тетя Бетти начали осторожно переводить разговор на путешествия. Тут выяснилось, что фройляйн Штайн уехала из Берлина уже с неделю назад. Выяснилось также, что с минуты на минуту должен отойти последний поезд на Саарбрюккен. А еще выяснилось, что ехать фройляйн Штайн было некуда.
Когда все это поняли, за столом стало тихо. И среди этой тишины раздался голос Эразмуса Хаупта:
— Фройляйн Штайн останется здесь.
Тоненькая и прямая, она сидела перед тарелкой, уставившись на свои руки. Все молчали. И тогда фройляйн Штайн тихо сказала:
— Чемодан у меня на вокзале.
Эразмус Хаупт был почти на голову ниже своей жены, сельский учитель, заместитель директора, словом, незаметная личность. Но в тот вечер он сказал:
— Фройляйн Штайн останется здесь.
Тем не менее одна проблема возникла, и ее нельзя было недооценивать: фройляйн Штайн тоже играла на фортепиано. Точнее, она, как и Шарлотта Хаупт, училась в свое время играть. Но она к тому же изучала еще и композицию. Фройляйн Штайн интересовали крупные течения в развитии современной музыки. Образование же Шарлотты Хаупт остановилось, можно сказать, на Вагнере. Не то чтобы фройляйн Штайн имела что-нибудь против Брамса, по ведь был еще, к примеру, и Дебюсси и — тут она немного помедлила — Шёнберг. Она направилась к роялю.
— Вы позволите?
У нее был на удивление низкий альт. Стоя, она взяла несколько аккордов.
Аккорды падали, словно осколки, все более мелкие, все более напряженно звенящие, неудержимые в своем падении.
Воображенье — будь вечно со мной.
— Разве не так? — спросила фройляйн Штайн, обернувшись.
— А что, собственно, вы этим хотите сказать? — спросила Шарлотта Хаупт в растерянности.
Шарлотта, напротив, любила нарастающие, ликующие финалы, и если фрау Байсер нужно было что-то обсудить с Шарлоттой, то, проходя по комнате, она словно продиралась сквозь музыку точно так же, как ее муж, Отто Байсер, проходя по цеху, словно продирался сквозь шум печатных машин к мастеру, если нужно было что-то с ним обсудить; фрау Байсер изо всех сил напрягала голосовые связки, но этот крик в общем шуме воспринимался вполне естественно: «Госпожа директорша, жаркое подгорело» или «В этом доме что, нет яиц?»
Вот почему подобное тройное пианиссимо, всякое там декрещендо, мучительное нисхождение звука на нет — все это было пустое для Шарлотты Хаупт. Она была решительным человеком. Недолго думая, она удрала из дому с сельским учителем, и страшная хула, извергаемая на ее голову председателем земельного суда фон Лобовицем, нисколько ее не тронула, равно как и страшная его клятва, что отныне она по может считаться ему дочерью (очень скоро ему предстояло в отчаянии стучаться в двери ее дома). Бабулю Лотхен, свою мать, она и вовсе не подумала ни о чем спросить; та лишь регулярно посылала ей чек к каждому Новому году. И уж полную бесчувственность проявила Шарлотта Хаупт к посланиям всех своих многочисленных дядюшек и тетушек, владельцев фабрик, полковников Генерального штаба и медицинских советников, которые долго еще просили передать ей при случае, как глубоко они скорбят по ее поводу.
Все эти сожаления передавала ей тетушка Бетти, ее сестра. Тетя Бетти была единственной, кто не признавал семейного бойкота Шарлотты. Как не признавала она и многого другого. Если поздно вечером в доме звонил телефон, то это почти наверняка была тетя Бетти, и почти наверняка она опять была на седьмом небе. Иногда седьмое небо оказывалось в Ницце, иногда в Бад-Швартау или Баден-Бадене. А в апогее очередного седьмого неба находился, как всегда, стройный и молодцеватый, до умопомрачения элегантный, только-только награжденный орденами лейтенант авиации.
— Конечно, нацисты ужасны, — вздыхала тетя Бетти. — Но при чем тут эти мальчики?
И если после прихода последнего поезда из Трира раздавался звонок в дверь, то это тоже почти наверняка была тетя Бетти. Значит, снова случилась беда. Одно из двух: все было копчено либо все было кончено навсегда.
«Кончено» означало, что у юного героя появилась другая, «копчено навсегда» — что юный герой свернул себе шею.
— Так кончено или кончено навсегда? — спрашивал в таких случаях Эразмус Хаупт, заглядывая в комнату к сестрам. И Шарлотта Хаупт, медленно отрывая голову от плеча сестры и поворачивая к мужу залитое слезами лицо, отвечала лишь одно: «кончено» или «кончено навсегда».
Впрочем, тетя Бетти никогда не бросалась в объятия сестры, чтобы не вздохнуть при этом:
— Господи, да ты еще больше потолстела.