Вот его-то и приглашала Шарлотта Хаупт. Она играла с ним в четыре руки. А тетя Бетти танцевала вокруг них по комнате. Давно уже не слышно было от нее о стройных и молодцеватых лейтенантах, поэтому она танцевала одна, красивая, элегантная тетя Бетти, с яркими и всегда словно расширенными от испуга глазами.
Вернувшись из Берлина, она неделями не покидала своей комнаты. Но когда Шарлотта начала играть вальсы, она стала проявлять интерес к разместившемуся в деревне гарнизону. Не к низшим чипам, разумеется, те были еще совсем детьми, но к младшим офицерам — штабс-фельдфебелям, казначеям, старым прожженным воякам. Она приглашала их в дом, те в свою очередь заботились о шнапсе, а Пельц и Шарлотта Хаупт играли на рояле; позже к их компании примкнул — ну кто бы мог подумать такое — председатель земельного суда фон Лобовиц с двумя связистками.
Встреча нового, тысяча девятьсот сорок пятого, года осталась у всех в памяти. Штабс-фельдфебелю пришла в голову потрясающая идея — он приказал нагрузить и привезти в дом гору полевой почты, которая валялась на вокзале. Доставить ее адресатам было невозможно. Компания провела ночь, вскрывая и читая вслух солдатские и офицерские письма. «Дорогой муженек, у меня все в порядке, надеюсь, что и у тебя тоже».
Они приплясывали, увязая по щиколотку в шпагате, упаковочной бумаге и рождественском печенье. А главным заводилой был председатель земельного суда фон Лобовиц со своими связистками.
Эразмус Хаупт к тому времени уже выехал. Он поселился у Байсеров. Первой, чей час пробил, оказалась тетя Бетти. Было раннее утро четырнадцатого марта, она возвращалась от двух знакомых штабс-фельдфебелей. И угодила точно под артиллерийский снаряд. Следующим стал председатель земельного суда фон Лобовиц. В привокзальной пивной он неосторожно спросил, какая разница между осквернителем расы и погубителем расы. Спустя четверть часа он висел на дереве там же на площади, и на груди у него болталась табличка; «А я шутник».
На бабулю Лотхен наткнулись день спустя после прихода американцев — она лежала в подвале, зарывшись в груду одеял.
— Что здесь творится? — спрашивала бабуля Лотхен. — Что же все-таки здесь творится?
Американская санитарная машина отвезла ее в Трир, в монастырь урсулинок.
Фройляйн Штайн просто осталась в своей мансарде. Там ее и нашел американский сержант.
— Good morning, sir[14], — сказала фройляйн Штайн.
Шарлотта Хаупт еще за две недели до этого изыскала возможность уехать вместе с Пельцем на попутной машине в Вельшбиллиг. Там жила сестра Пельца.
Байсеры, как и многие в деревне, пережидали последнюю неделю на горе в лесу. Эразмус Хаупт отказался Уйти вместе с ними. Когда они вернулись, он исчез.
Хаупту редко доводилось прежде бывать «на горе», как называли местные жители Верхнюю деревню. Здесь были такие переулки, узкие проходы, тропки и закоулки, каких он никогда в жизни не видывал. Водостоки домов обрывались прямо над дверьми, встречались соломенные крыши. Пронзительные крики и вопли облаком висели над этой частью деревни. Местный диалект был ужасен, да еще пересыпан словечками воровского жаргона. В зависимости от того, кто был собеседником, жители деревни то увеличивали, то уменьшали количество тарабарских вкраплений. Словно приподнимая или опуская занавес над своей повседневной жизнью. Среди беспорядочно теснившихся сараев, садиков и покосившихся заборов носились стайки детей. Их маленькие бледные лица казались Хаупту какими-то плоскими, болезненными, к тому же дерзкими и бессовестными, они словно требовали от него чего-то, и он никак не мог понять, чего именно.
Хаупта все знали, любовь, которой пользовался в округе отец, пошла на пользу и ему. А его отца и в самом деле любили — именно здесь, в Верхней деревне, его любили особенно. И даже у самого Хаупта был здесь друг: Эрих. Эрих улыбался всякий раз, завидев Хаупта. Эриху было двадцать семь лет.
— Эрих, да не ходи ты вечно по пятам за господином учителем! — кричала на него мать, пытаясь задержать его.
Но Эрих вырывался и, тяжело ступая, уже несся следом за Хауптом, по наивности полагавшим, что на этот раз ему удалось ускользнуть. Эрих весело смеялся, из горла у него вылетали торжествующие булькающие звуки.
— Вы уж позвольте ему немножко проводить вас, — говорила в таких случаях мать Эриха. — Просто не обращайте на него внимания.
Когда Хаупт проходил мимо их дома, Эрих, топавший следом, гордо махал матери рукой. В магазинах Эриха всегда пропускали без очереди. Ему стоило только протянуть сумку, деньги, материнскую записку и карточки. К работе, которая требовала координированных движений, он был неспособен. Зато Эрих мог таскать тяжести. Если где-то требовалось разгрузить картофель или мешки с зерном, он тут же с величайшим усердием приступал к делу. Впрочем, ни один крестьянин не разрешил бы ему поднять больше, чем мог поднять он сам.
— Он вам не мешает? — спрашивала Хаупта мать Эриха.
— Нисколько, — отвечал Хаупт.
Однажды деревенский дурачок приблизился к нему слишком близко. Хаупт разглядел слюну на подбородке Эриха, язык, тяжело бившийся во рту. Зато глаза у Эриха сияли.
— Кстати, с ним вполне можно разговаривать, как со всеми, — сказала мать. Эрих восторженно забормотал что-то невнятное. Хаупт вытер вспотевшее лицо. И покорно двинулся вперед.
Из своей комнаты Хаупт мог слышать, как мать Эриха кричала что-то во дворе. Он наблюдал, как она развешивала белье, колола дрова, перетаскивала в дом поленья, выплескивала после стирки грязную воду, и всегда-то за ней гнался один из ее детей; а то она сама гонялась за кем-нибудь из них, на ходу читая ему мораль. Выполняя работу по дому, она все время кричала что-то резким, пронзительным голосом. Два года назад у нее родился шестой ребенок.
Порой, ночью, бросив взгляд в окно, Хаупт натыкался на ухмыляющееся за стеклом лицо Эриха. Он никогда не мог сказать, как долго уже наблюдал за ним этот несчастный. В таких случаях он просто вставал и впускал Эриха в комнату. Тот усаживался на стул рядом с дверью. Никакими силами нельзя было заставить его пересесть поближе. Поначалу Хаупт пытался читать дальше, но сосредоточиться не мог. Время от времени он поднимал голову и улыбался Эриху. Если паузы между его улыбками становились слишком долгими, Эрих принимался нервно шарить в карманах брюк. Тогда Хаупт попробовал читать ему вслух:
«Может, а точнее, должно прийти время, когда мораль предпишет человеку оставить в покое не только окружающих, но и самого себя; должно прийти время, когда человек уже на земле осушит все свои слезы, пусть хоть из гордости!»
Эрих прислушивался, склонив голову набок. Казалось, больше всего ему нравились стихи.
На этом месте Эрих обычно издавал глубокий вздох и согласно кивал.
Как-то раз Хаупту пришла хорошая мысль. Он спустился в Нижнюю деревню и принес свою виолончель. Но играть на ней не стал, только тронул слегка струны.
До-соль-ре-ля. Эрих улыбался. Склонив голову набок, он прислушивался к замирающим в ночи звукам.
Никто, в том числе и Георг, никогда не спрашивал Хаупта, что он нашел, приехав к матери. Был уже почти полдень, когда он, расспрашивая всех подряд, наконец-то разыскал дом, где она вроде бы жила. Он постучал, но никто ему не открыл. Обойдя хибару кругом — домом назвать это было невозможно, — он увидел женщину, развешивающую белье, в одном легком халатике, под которым явно ничего больше не было. На слабо натянутой, провисшей веревке она прикрепляла прищепками кальсоны поразительных размеров, огромнейшие бюстгальтеры. На ногах с выступившими венами не было чулок, а стоптанные шлепанцы были довольно неопределенного происхождения.
Хаупт уже собрался было спросить ее о матери, как вдруг понял, что это она и есть.
Шарлотте Хаупт пришлось даже вынуть изо рта сигарету — так рассмеялась она, когда, подняв глаза, увидела сына, растерянного парня в солдатской форме, опиравшегося на палку, — ну точно распятый Христос.
— Что у тебя за вид! — воскликнула Шарлотта Хаупт.
— То же самое я мог бы сказать и тебе, — ответил Вернер Хаупт.
— Вылитый отец, — сказала Шарлотта Хаупт. — Хорошо, что ты все это преодолел. Теперь уж, наверное, хуже ничего не будет. Я ждала тебя. Точнее, кого-нибудь из вас. Да входи же. Пельц, почисти картошки чуть больше — у нас гость. Ну, присаживайся.
Над плитой висело белье. В чане булькала мыльная вода. Пахло горьким дымом. На столе разбросаны были остатки завтрака. В углу, занимая почти половину помещения, возвышалась огромная кровать, развороченная, какой ее оставили после сна. Шарлотта Хаупт освободила сыну стул. Налила шнапса в две рюмки, явно бывшие уже в употреблении, и одну пододвинула Вернеру. Колокола на соседней церкви пробили полдень.
Сама Шарлотта уселась в углу, широко раздвинув ноги, так что видно было белое, с синими венами тело. Вошел Пельц с ведерком начищенной картошки, повязанный фартуком. Огромный бесформенный человек, с картофелеобразной головой без шеи.
— Я знаю, что ты думаешь, — сказала Шарлотта Хаупт. — Но мне на это наплевать. Сейчас мне на многое наплевать. Пельц, садись и выпей с нами.
Пельц взял стул и уселся. Он молча улыбался в рюмку, наполовину отвернувшись от Хаупта.
— Я знаю, что сейчас происходит в твоей маленькой гордой головке, — сказала Шарлотта Хаупт. — Тебе кажется, что вот теперь-то ты кое-что понял. Точно как твой отец, тот тоже всегда все сразу понимал. Да перестань ты таращиться на Пельца. Сейчас же перестань таращиться на него.
— Да пусть таращится сколько хочет, — сказал Пельц. — На меня всегда все таращились.
— Как вы мне осточертели там, в вашем захолустье, на горе, — сказала Шарлотта Хаупт. — В этом дерьме. С каким трудом держала я себя в руках. Разыгрывала перед вами клоуна. Унижалась. Убивала в себе все.