етлану Александровну все те же глаза, стоило только ей улыбнуться. А улыбнуться и даже расхохотаться ей ничего не стоило. И тогда глаза ее чудесно оживали и совсем мимо воли самой Светланы Александровны сбивчиво тараторили о чем-то, звали куда-то. И вот это что-то и куда-то сразу заставляло мужиков делать стойку, забыть о том, куда и зачем они бежали, и немедленно атаковать. Она была перворазрядницей по спортивной гимнастике, чем и объяснялась ее привычка к синему спортивному трико, перевидавшему немало спортзалов родного Иркутска, застиранному маленькими, но работящими, мозолистыми ладошками Светланы Александровны. Трико делало ее похожей на парнишку, а парнишка и свой парень — это, считай, одно и то же. И Светку-камбузницу (она работала на камбузе подсобной) нередко норовили дернуть за руку, притиснуть в коридоре. Даже старпом Эдуард Эдуардыч, приметив однажды Светкину улыбку, когда она беседовала с коком на сравнительные темы любви и картошки, остановил ее как-то в коридоре, положил ей на плечо руку в белой вязаной перчатке и сказал, не спускаясь с высоты положения, благожелательным, но сохраняющим дистанцию тоном (особый, верховой стиль судового донжуанства):
— Вам, Света, очень пошло бы красное шерстяное платье. Зайдите как-нибудь ко мне, и мы с вами всесторонне обсудим этот вопрос. Ведь скоро Седьмое ноября, а мне, как старшему помощнику капитан-директора, небезразлично, как будет представлен на праздничном вечере мой штат.
Светка зарделась, опустила глаза и смущенно улыбнулась. Чиф, который именно этого и ожидал, тут же снял руку с ее плеча и, не имея более сомнений в близкой победе, зашагал по коридору. Он вроде даже и взгляд ее ощущал спиной, только вот мыслей улавливать не умел. А Светлана Александровна, глядя вслед чифу, коротко подумала: «Индюк». А дальше и вовсе поступила несолидно — показала язык.
Голосок у Светланы Александровны, надо сказать, подкачал — тоненький, нежный, но с чуть пробивающейся хрипотцой, вроде мальчишеского дисканта, ломающегося в баритон. И оставалось впечатление, что она говорит с трудом, как будто что-то в горле ей мешает. А может, и в самом деле у нее ломался голос. Наверно, поэтому, а возможно, по свойству натуры говорила Светлана Александровна немного, будто взвешивая каждое слово. И лишь сказав то, что хотела, поправляла прядку на лбу, как бы от легкого смущения.
На плавбазе «Удача» были девушки с совершенно неприступной внешностью. Перед ними поначалу робели и самые бойкие хлопцы. Для донжуанов же типа Эдуарда Эдуардыча такие не были загадкой. Они как-то сразу понимали друг друга, словно были давно знакомы и отлично знали, чего хочет каждый из них. В общем, это была вроде одна каста, исповедующая единую веру. Но Светлану Александровну трогали все. Даже шалун завпрод Степа Бессильный. В свои пятьдесят шесть годков он разбойничал, как парубок, буквально: не давая проходу девчатам, охмуряя, как и положено завпроду, вином и кондитерскими изделиями. У Степы многое выходило само собой: легкие излишки и тяжелые недостачи, коровьи легкие по цене филейной части и тяжелый сахар, влажность которого измерялась не в процентах, а в ведрах. Само собой как-то получилось и то, что Степа вроде бы специализировался на камбузницах. Вначале он смотрел на Светку воловьим глазом и потихоньку вздыхал, тоскуя по сдобной, как ватрушка, ее предшественнице. Потом смирился и начал, предварительно оглянувшись, пощипывать Светку.
Праздничным вечером Светлана Александровна задержалась на камбузе, отдирая от сковород пригоревшую картошку. Жжих-жжих! — кричал скребок, в ее руках, а сама Светлана Александровна зарозовела, разогрелась от работы. Степа, довольный жизнью по причине долгожданного и полного схождения сальдо с бульдо (праздничный ужин экипажа перекрыл двухмесячные расхождения), вышел из каюты, которая, как и положено каюте завпрода, соседствовала с камбузом, и услыхал «жжих-жжих». Приоткрыв камбузную дверь, он неслышно подплыл к Светке и крепко ухватил мясистой пятерней упругую девичью грудь. Светка дернулась, но вырваться не смогла.
— Дядя Степа! Отпустите! — пропищала она. — Мне больно!
— П-пончик! — чмокнул губами Степа, не разжимая пятерни и уставившись в пунцово-смуглые щечки растерявшейся было Светки.
— Ну что вы в самом деле! — с трудом и возмущением выдавила она из себя столь длинную тираду ломающимся мальчишеским голосом. И тут увидела, что глаз-то у Степы уже не воловий, а бычий глаз, налитой. Боль от клешни ускорила реакцию. Светлана Александровна очень быстро подняла и опустила чугунный черный блин сковороды на Степин кумнол, украшенный «ежиком из чистого серебра». Колокольно гуднуло под сковородкой, клешня разжалась, Степа, отвесив челюсть, остался стоять, а Светлана Александровна выругалась страшным словом «гадость» и покраснела.
Через час в столовой команды начался торжественный праздничный вечер. Витос еще вчера подготовился к нему: вынул из чемодана джинсовый, в голубых разводах, костюм, свой любимый, отутюжил его, приготовил кремовую рубаху и к ней запонки с британскими львами. А уже перед самым вечером они с Колей Худовековым подправили друг другу гривы на затылках, и Витос добрые четверть часа строго изучал себя в зеркале, что над раковиной, делая вид, будто занят исключительно прической — жесткими, непокорными волосами, антрацитно черными, блестящими. Он отрабатывал непроницаемость лица и взрослую бесстрастность взгляда. Оценив джинсовый костюм и «ежик» с гривой, Коля похлопал по плечу Витоса и предсказал ему бешеный успех у девчонок на предстоящем вечере. Витос чуть зарделся.
Грянул магнитофон под низкими сводами матросской столовой отделанного «под березку» плоского ящика с пространной палубой, грянул и, многократно отразившись от палубы, подволока и переборок, враз наполнил столовую праздником, хмельным и шумным духом танцплощадки. Все возрасты покорны танцам на редких судовых вечерах. И вея парфюмерией, закружились пары — толстая бухгалтерша с дедом-стармехом, безусый штурманок с молодящейся буфетчицей, кадровик, увешанный медалями, с юной рыбообработчицей в клетчатой макси-юбке. Он держал ее по-старинному, на дистанции, как хрупкую хрустальную вазочку. Штурманок же, наоборот, буквально влип в пищеблок. А дед с трудом сдерживал чугунной пятерней центробежную силу могучей финансистки. Витос не танцевал вальсов — не умел. Избегая кучкующихся молодых матросов, он приткнулся спиной к одному из иллюминаторов, положил локти на высокий подоконник и замер в позе орла на вершине. Ледяным взором обводя долину, внешне бесстрастный, он выслеживал цель. Джинсовый костюм в голубых разводах тоже был замечен, и на «да-а-мский танец» Витоса пригласила клетчатая макси-юбка. Пророчество матроса первого класса Николая Худовекова начинало сбываться, а надо сказать, женщины плавбазы «Удача» были избалованы мужским вниманием. Неблагодарный Витос, однако, лишь мельком взглянул в голубые и чуть выпуклые, как у рыбы минтай, глаза напарницы и, за весь танец не сказав ни слова, блуждал орлиным взором поверх сдобного золотистого начеса, невольно избавляя кадровика от мук ревности.
Когда разразился под сводами долгожданный шейк и ноги у молодежи непроизвольно задвигались — стали притопывать и подергиваться в заразительном ритме. Витос только чуть изменил позу, медленно спустив с подоконника правый локоть. В непроницаемых дотоле — глазах зажглись этакие крохотные яркие плафончики, дрогнули ноздри. И в самый этот миг в двери напротив возникла маленькая смуглянка в неброском салатного цвета платье, словно увитом лентами, идущими вкось серо-зелеными полосами, составленными из мириадов черных и изумрудных точек. Платье как бы озаряло лицо смуглянки нежной зеленью весеннего луча. А смущенная улыбка уже тараторила в ее золотистых глазах совершенно непонятно о чем, но звонко и радостно. Одновременно с трех концов столовой шагнуло ей навстречу три пары быстрых, молодых ног. Витоса словно толкнула мощная чья-то рука. Спортивная реакция не подвела его — дала как раз ту долю секунды, которая на ринге да нередко и в мирной жизни приносит победы.
«Ай, молодец, сынище!» — удовлетворенно отметил про себя Александр Кириллович, куривший в коридоре и в проем двери наблюдавший молниеносную сценку борьбы. Те двое, что промахнулись, теперь заняли активно-выжидательную позицию, потрясая мослами друг против друга рядом с Витосом и Светкой, не различающими их, увы, в упор. Тысяча чертят, похоже, вселились в Витоса и ровно столько же маленьких бесенят плясали в Светкиных глазах и в беззастенчивой, казалось, улыбке. Их ноги и руки летели и выделывали ритуальные колена будто сами по себе, а чертята с бесенятами тем временем очень оживленно болтали на своем искрометном бессловесном языке. Где-то внутри уже звучало то странное, чему потом Витос будет удивляться, с улыбкой качая головой. «За эту девчонку я нырну, если надо, в прорубь и взлечу, если она захочет, к Большой Медведице» — вот что звучало в Витосе.
Наверное, он не кончится, этот танец. Никогда бы он не кончался!.. И все-таки он закончился. Ударник поставил звонкую, ликующую точку, теннисным мячиком запрыгала она от подволока к палубе и снова вверх-вниз, покатилась и затихла у ног Витоса и Светки. Они очнулись с улыбкой. И те двое, что промахнулись, сейчас увидели их глаза и, ослепленные, покорно ретировались по своим углам — кратковременный союз «друзей по несчастью» распался ввиду явного исчезновения цели.
— Откуда вы… взялись? Где вы были раньше? — спрашивал Витос, осознав себя и смуглянку уже в танго.
В ответ шевельнулись ее ладони, лежащие на его плечах, и она пропищала ломающимся голоском;
— Оттуда, — и показала болтливыми глазенками: с неба.
И эти шевелящиеся ладошки, и голос с трогательной хрипотцой, и дыхание ее — все это дружно подхватило Витоса и понесло, хоть и старался быть он ироничным;
— С какой звезды вы, из каких чертогов?
И Светка пропищала свое тоненькое и насмешливое:
— С камбуза я.
Витос тряхнул черной гривой, и странно — это помогло: он вспомнил заморыша в огромном грязно-белом халате с плечами на локтях и рукавами, закатанными в чудовищные валики. Картинка эта обычно мелькает, когда пробегаешь на палубу мимо камбузных дверей. Мелькнуло перед ним и синее спортивное трико мальчишки-камбузника, тоже виденное не раз в коридоре плавбазы.