«Вот дерьмо! Так и знала: будто никогда в жизни не видел голой бабы. Ну, увидит! Какое сокровище! Ну, пробежит в его паршивых мозгах какой-нибудь сигнал, импульс, раздражение, черт его знает, что там у них бегает. Неужели взрослому человеку нечем больше заняться…»
Ее размышления прервал голос:
— Вы что, не понимаете? Я ничего не вижу. Посмотрите, какой козырек. — Он постукал пальцем по невообразимых размеров козырьку и демонстративно натянул фуражку еще глубже — виден был только подбородок.
«Действительно, ничего не видит. — Она почти поднялась и снова юркнула в воду. — Только выйду, он конечно же снимет фуражку и…»
— Вы обалдели?! — Элеонору стегнул хохот. — Не буду я снимать фуражку. Не буду. Вы решили, я сгораю от желания увидеть вас? Мания величия! Может, наоборот. Может, вы сгораете от желания увидеть меня и сейчас начнете срывать с меня одежду? Я же так не думаю.
Элеонора решительно поднялась. Мужчина сидел неподвижно. Когда она проходила мимо, он сказал, не поднимая головы:,
— Когда оденетесь — вернитесь. Надо поговорить.
Она поспешно набросила на себя одежду, а туфли не надела: ходить по песку. приятно босиком. О чем хочет говорить с ней этот человек? Чувство опасности, возникшее при его появлении, покинуло миссис Уайтлоу. У субъекта в синей фуражке было явное позиционное превосходство, когда она выходила из воды. Он не, воспользовался им. Наверное, разговор более чем безобидный? Вряд ли. Зачем ехать в такую даль, в конце знойного дня, по пустынной дороге? Нет, такие путешествия не предпринимаются для развлечений. Он должен был предположить, что, оказавшись у машины, Элеонора попробует улизнуть — она могла хотя бы попытаться это сделать, — значит, доверяет, вернее, хочет убедить в том, что доверяет.
Миссис Уайтлоу не отчаянно бесшабашная, бездумная особа. У нее нюх на опасность, на подлинную опасность, а не призрачную. Поэтому она застегнула пуговицы на рубашке и не спеша пошла обратно к воде. Села рядом с мужчиной. Какие у него длинные ноги, намного длиннее, чем у нее, а она не маленькая.
— Ну как? — спросил он,
— Что как? — Элеонора утопила ступни в песке.
Он сбросил фуражку. На солнце блеснули коротко стриженные волосы с проседью. Она узнала его сразу, особенно глаза, светящиеся иронией, с лапками морщин в уголках.
Вот откуда было ощущение чего-то знакомого. Конечно, она знала этого человека. Перед ней сидел Дэвид Лоу собственной персоной.
— Вы? — только и вымолвила Элеонора.
Она ожидала увидеть кого угодно рядом с собой, но мистера Лоу? Нет! Никогда. Ни за что.
— Мне стало лучше. Когда мне становится лучше, советы г. рачей перестают существовать. Я всю жизнь делал толь-ко то, что хотел. Глупо менять привычки, прожив половину жизни. — Он широко улыбнулся: понимал, что в сорок один, после всего, что случилось, говорить о половине жизни более чем оптимистично, если не откровенно самонадеянно. — Взял и удрал,
Миссис Уайтлоу подумала: начиная с купания, если вычесть несколько неприятных минут после появления Лоу, уже давным-давно ей не было так хорошо.
— Как вода?
— Отличная. Надеюсь, купаться вы не полезете?
— Полезу. Зачем бы я спрашивал?
Лоу говорил как будто грубо, но располагающе. Элеоноре всегда нравилась такая манера у мужчин. С удивлением отметила, что ей вообще все нравится в облике нежданного соседа: глубокие складки, начинающиеся в углах губ и устремляющиеся вниз, мощная шея, густые, красиво изогнутые брови… Больше всего ее прельщало* лукавство собеседника, не явное, а еле уловимое, то в подтексте, то в усмешке, которая чуть трогала его тонкие губы. Над верхней тянулась полоска колючих усов, почти черных, с двумя-тремя седыми волосками.
— Хорошо в воде? — Щеточка усов поползла вверх.
— Об этом вы и хотели поговорить?
Ей передалось его настроение. Такое настроение часто возникает в отдаленных, безлюдных и непременно живописных уголках, когда человек и природа остаются наедине и оба удивляются, как же им хорошо вдвоем. Во всяком случае, человек удивляется.
— Я вас совершенно не знаю. — Лоу откинулся на локти. — Сначала поговорим просто так: вы поймете, кто такой я, или подумаете, что поймете, я попробую понятё вас. Нельзя же сразу обрушиваться на незнакомого человека с ужасающе важными проблемами. — Из его слов становилось совершенно ясно, что понятие проблемы для него смешное, даже неприличное, и он не любит людей, набитых ужасающе важными проблемами, как трубка табаком. — Вода теплая?
— Очень, — с готовностью откликнулась Элеонора.
— Плохо. Не люблю теплую воду — раздражает, липкая п много медуз.
Он повернулся к ней лицом, испещренным мельчайшими морщинками, и, улыбаясь, уточнил:
— Вы замужем, конечно?
Миссис Уайтлоу была уверена — он знает о ней все. Если вдруг она спросит: «А разве вы не знаете?» — он ответит: «Знаю, но важно посмотреть, как женщина отвечает на этот вопрос». Ее вопрос: «Почему важно?» — «Чтобы знать, как себя вести с ней», — парирует он. «Можете себя вести как угодно, но только прилично. Почему прозвучало слово «конечно»?» — «Потому что если женщина не живет с мужем, то на вопрос: вы замужем, конечно? — она, скорее всего, ответит: конечно, нет. А это важно для собеседника. Важно знать, живет женщина с мужем или нет». Она уточнит: «Для чего важно?» Он растянет цепочку усов, складки, рассекающие щеки, станут еще резче, и ответит, например, так: «Для тактики обольщения, вот для чего это важно». И обоим станет ясно, что именно об этом он и не думает.
Элеонора запрокинула голову, так что волосы коснулись песка, и заметила:
— Уже нет, не замужем то-есть.
Он промолчал, давая понять: ответ единственно верный. Выпрямился, обхватил колени и бесцветно произнес:
— Страшно.
Было совершенно неясно, вопрос ли это, или ответ на собственные мысли, или просто случайно вырвавшееся слово, которому и значения придавать не стоит. Элеонора глубоко вздохнула. Он посмотрел на высокую, вздымающуюся грудь и повторил:
— Страшно.
— Не понимаю. О чем вы?
Он ответил быстро, с несвойственной грустью, впервые без тени иронии:
— Страшно за вас.
— Разговор начался?
Элеонора смотрела на тучу. Она появилась над горизонтом и разрасталась так быстро, как это бывает только на море. Подул прохладный ветер. Гребни волн сразу вздыбились, и одна из них залила матовые мужские туфли.
— Ах ты, черт подери, — Лоу отдернул ноги. — Ну вот. — Он с детской растерянностью развел руками и посмотрел на нее.
Опа рассмеялась, поболтала босыми потами и, как пастор с амвона, нараспев и с подчеркнутым уважением к пастве, заметила:
— Босые всегда выигрывают. Видите. Вам страшно за меня? Почему? Обычно во всякие истории попадают как раз те, кому страшно за других. Мне, например, за вас не страшно. Вы — сильный человек. У вас были неприятности. Ну и что же? Нормально. У всех неприятности, они всюду и всегда, как воздух. Неприятности — как острая приправа к пресному благополучию. Мне за вас не страшно, поэтому ничего плохого не случится ни с вами, ни со мной.
— А что-нибудь хорошее случится? С вами и со мной… — с обычной иронией поинтересовался Лоу, делая упор на последних словах.
— Посмотрим, — она уперлась подбородком в колени и, склонив голову набок, заглянула в глаза Лоу.
«Милое существо. Обыкновенная женщина безо всяких выкрутасов. Красивая. Не очень счастливая. Способная на поступок. На добрый поступок. Женщина в ожидании. Она понимает*, что-то должно быть. Но когда? Кто это будет? Надоело ждать. Надоело приходить в пустую квартиру. Бросать белье в машину, сто раз за вечер открывать холодильник, иногда искоса взглядывать на безмолвный телефон, прикреплять рулон туалетной бумаги, каждый раз роняя палочку-зажим. Надоело вворачивать лампочки и маленькой электрической дрелью делать дырки неизвестно для чего. Она все это может. Это совсем не сложно, в сущности. Но надоело. Надоело болеть и, лежа в кровати, не слышать из кухни: «Чего тебе принести, дорогая?.. Может быть, выключить телевизор, ты уснешь?.. Деточка, не кричи, у мамы головка болит! Тебе не дует? Надень свитер! Не надо, не надо, ни в коем случае не вставай — я сам принесу…»
Туча заволокла полнеба, но солнце еще борется с ней, лучи вспарывают серые облака, и океан начинает сверкать.
«Она получит деньги, узнав, кто хотел со мной расправиться. Она узнает. Такие, с ясными глазами, раскалывают самые гиблые дела. Такие не боятся выйти из воды, когда кругом на десятки миль ни души, а на берегу сидит подозрительный субъект. Такие добиваются всего. Но какой ценой?»
Опа только переступила порог больничной палаты, а он решил: встану во что бы то ни стало. Если бы не она, может быть, и не встал бы. По крайней мере, так быстро. Зачем покидать больницу? Слушать музыку? Стрелять? Сидеть у
тлеющих углей камина с Барнсом, обмениваясь тремя словами за вечер? Обсуждать с матерью лучшие способы вложения денег? Зачем? Только потому, что пет ничего иного, лучшего, человеческого. Ни деньги, ни картины, ни старинные статуи, ни роскошь обстановки, ни чудесные розы Пита не могут заменить всего лишь единственного человека, если этого человека нет рядом, а тебе нужно его видеть ежеминутно, ежесекундно, всегда…
Уже в полутьме ветер поднимает песок. Он скрипит на зубах, попадает под рубашку, прячется в волосах.
— Искупаюсь. — Он поднимается.
— Вы сошли с ума! Я люблю шутки, но хорошие. — Тут она идет на уловку. — Если сейчас что-нибудь случится, без вас мне расследование не вытянуть.
Расследование здесь совершенно ни при чем. Ей не хочется, чтобы ему стало хуже. С него хватит, только что еле выкарабкался. Не так уж много ему осталось. Она краснеет от такой бестактной мысли. Хорошо, что он не смотрит на нее. Все считают, что только высказывания бывают бестактными. Ничего подобного: и мысли тоже. Подозрение о бестактных мыслях может родиться только у нравственных людей. Она считает себя нравственной женщиной. Конечно, ее опыт не ограничивается мужем. Но при чем здесь нравственность? У каждого она своя,' и именно она решает, в конце концов, все. Каждый вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению. Смешно говорить о безнравственности тех, кто пьет, или тех, кто переедает, или даже тех, кто пристрастился к наркотикам. Безнравственны в подлинном смысле слова для нее только те, кто распоряжается жизнями других. Жизнями! Что толку, если офицер, отдавший приказ о жестокой бомбардировке, ни разу не изменил жене. Чудовище! Может, потому и отдал такой приказ, что не изменил. Изменить тоже можно по-разному: можно изменить, желая спасти человека; можно изменить, не желая потерять себя, да мало ли вариантов… Но при этом все живы — и правые, и виноватые. Нравственность. Не может же нормальный человек в разгар белого дня на центральной улице большого города медленно раздеться на глазах у всех и преспокойно дефилировать вдоль тротуара. Вернее, может только психически больная или извращенная личность. Нормальному человеку и в голову не придет такое. Почему же вполне добропорядочный, уважаемый человек можрт отдать распоряжение убить одного, или тысячу, или сотни тысяч. Где-то что-то подпишет или скажет, вернее, прикажет кому-то. Потом