— Отчего бы ей расстраиваться, сэр?
Тут уж опешил Харт. Он с удивлением посмотрел на Джоунса и выдавил:
— Ну и денек. — Подумал и добавил: — Ив самом деле, отчего?
И тут зазвонил телефон.
— Вы с ума сошли?! — Если бы кто-нибудь видел сейчас доктора Барнса, то не поверил, что перед ним обычно невозмутимый хирург лучшей больницы города. — Как ушел? Куда? Где взял машину?
Доктор Барнс не мог знать, что за день до побега Дэвида Лоу посетил садовник Пит. Никто не мог подумать, что у садовника и его хозяина были особые отношения, скажем, как у Штатов и Англии. Дэвид Лоу сказал Питу, что ему лучше, просил принести какую-нибудь одежду и подогнать
ко входу в больницу машину с полным баком. Садовник Пит был из той породы людей, каким не надо два раза повторять одно и то же.
Барнс швырнул трубку на рычаг и опустился к кресло. «Невероятно. Еще два-три дня назад одной ногой в могиле, а сегодня — удрал из больницы. Невероятно. В этом весь Лоу. Неуправляемый человек. Человек, которого никогда нельзя было понять».
Барнс симпатизировал Дэвиду. Может быть, поэтому он наотрез отказался выполнить поручение, вернее, приказ Харта. Барнс понимал, что приказ исходил не от Харта. Что Харт? Они оба, как и Розенталь, в западне. Что делать? Максимально, что мог гарантировать Барнс, — молчание, хотя и оно давалось ему с трудом. Харт не сказал, почему началась охота на Лоу. Вернее, сказал, но это был детский лепет. Барнс был достаточно наблюдателен, чтобы связать воедино миллионы Дэвида Лоу, его симпатии левым организациям и появление в доме Лоу садовника Пита. Харт высказался о Пите примерно так: «Есть люди, созданные пить; есть люди, созданные любить; есть люди, созданные ловить преступников, а есть люди, созданные быть недовольными. Этот парень из последних. Где бы он ни жил, он всегда будет недоволен. От недовольного человека можно ожидать любых неприятностей. Недовольные — часто отчаянные ребята. Они ничего не боятся. Довольный человек уже наполовину трус, если не больше. Довольного легко запугать. Пит — недовольный парень. Недовольный из худшей разновидности. Недовольный дура!| — всего лишь досадная помеха. Недовольный человек с мозгами — головная боль для властей».
Барнс подошел к окну. На одинокой клумбе росли цветы, подаренные матерью Дэвида в порыве бескорыстия, который, сдается, и ее поставил в тупик. Она как-то назвала их, но доктор забыл, как именно. Красивые цветы. Зловещие. Или ему сейчас все видится в таком свете? Всего пять, нет, шесть распустившихся бутонов, а такое ощущение, что роща реликтовых секвой — мощных, надменных и умирающих. Как Розалин сподобилась подарить ему эти цветы? Барнс удивился бы еще больше, узнай он, сколько стоит каждый цветок на аукционе в Алсмере.
То, что Лоу удрал из больницы, было неприятно с двух точек зрения. Про себя Барнс называл подобные ситуации так: двойная золотая неприятность, или дубль-хлопоты. Во-первых, хотя Барнс не принимал непосредственного участия в истории с Лоу, он знал ее подоплеку, но скрыл, и это может оказаться наказуемым. Во-вторых, нигде нельзя было найти миссис Уайтлоу, а его положение вряд ли улучшится, если она и Лоу окажутся рядом и поделятся друг с другом кое-какими мыслями. То, что для Дэвида, в его состоянии, подобные путешествия могут обернуться кагостро-фой, Барнса, очевидно, не волновало. Ну да, для этого есть лечащий врач, наконец — администрация больницы.
Машина Элеоноры удалялась. Лоу смотрел, как автомобиль превращается в маленькую серую точку на дороге. По его расчетам, точка должна была исчезнуть, а она не только не скрылась за плавным поворотом дороги, но стала увеличиваться. Дэвид понял — машина возвращается.
Через минуту-другую Элеонора притормозила на шоссе напротив места их стоянки, открыла дверь и быстрым шагом направилась к нему. «Очень хороша. Притягательное сочетание красоты и силы. Неужели я мог понравиться такой женщине? Или это просто прихоть? Или она знает о моих деньгах?» До чего же противно стало от такой мысли. Нет, не так: до чего противным он показался себе от такой мысли.
• — Случилось что-нибудь? — крикнул он.
— Скучно простились. Разве не понятно? — Она подошла. Прижалась к нему. Обхватила шею прохладными руками. — Наверное, женщинам нельзя заниматься расследованием дел некоторых мужчин.
— Почему?
— Почему? — Элеонора почувствовала сквозь тонкую ткань платья влагу на крыле машины. — Потому что мы увлекаемся. Забываем все на свете. На время. Спохватываемся — поздно. Сегодня, к счастью, я спохватилась вовремя. Я не спросила, что же было в комнате в ту ночь?
Лоу шагнул назад. Правой рукой ощупал подбородок жестом боксера, желающего узнать, осталось ли там что-нибудь после пропущенного удара. Медленно, как в нокдауне, заговорил:
— Сначала на стене появился безобразный мохнатый паук. Огромный паук. Никогда таких не видел. Нигде. Ни в одном из путешествий. И представить не мог, что такие существуют. Не меньше метра. Не могу понять: он полз по — потолку или парил в воздухе. Я перепугался. Честно. И не заметил, как в комнате появился человек. Страшный? Нет. Жуткий, наверное: на лице — женский чулок, деформиро—
ванная, безобразная рожа, в руке — пистолет, в единственной руке.;. Он направился ко мне. Если бы не выстрелил я, выстрелил бы он. Потом я уже ничего не помнил. Очнулся в больнице. Меня поражает: в спальне ничего не нашли. Перед тем как ехать сюда, я был дома, видел, что наделали выстрелы — оказывается, я успел выстрелить не один раз, и ничего, никаких следов, ни паука, ни человека. Про собак ты знаешь — мимо них мышь не пробежит. Все. Поэтому я хочу, чтобы ты отказалась от этого делд. Только поэтому. Если еще раз увижу такое — мне конец. Я не трус. Но и выдержке есть предел. Меня преследует страх. У моей нрова-ти в больнице дежурили круглосуточно. Когда сиделка начинала дремать, я дергал ее за специальный шнур, привязанный к руке. Она сидела в двух шагах от изголовья. Были моменты, когда казалось: мы не одни, в палате кто-то есть. Я дергал шнур, заставлял ее включать свет. Пока я не мог дергать шнур, свет горел круглосуточно. Я в панике. Со стороны это неприятно. Поверь, если бы кто-нибудь увидел то, что видел я, шелуха бодрячества мгновенно слетела бы с него.
— Но… — Элеонора замолкла на полуслове: к ним на бешеной скорости приближался огромный автомобиль. Такой автомобиль был только один во всем Роктауне.
Вечером опять приходила подруга Жанна. Она-рассказа- ла про вурдалаков. С каждым разом убеждаюсь — познания ее безграничны.
— Представляете? — Оживленная жестикуляция. — Нет, вы не представляете! Их столько, этих вурдалаков. Столько! У одной моей знакомой начальник — настоящий вурдалак.
— Настоящий? Это как? Дипломированный в вурдала-чьем университете?
Жанна негодует.
— Нет, вы только посмотрите на этого невежду! Весь мир взбудоражен вурдалаками, шуточное ли дело? А он смеется, — Жанну заносит: — Между прочим, смех без причины — признак…
Она умолкает: назвать меня, да еще в присутствии Наташи, дурачиной даже ей кажется перебором. Интуитивно кажется, потому что есть люди, которые и не представляют, что может быть перебор.
— Смех без причины — признак мертвечины! — У меня хорошее настроение сегодня. По-моему, получилось вполне приличная вурдалачья строка, из серии черного юмора. — Простите! Что же там с вурдалаками?
Смиренно склоняю голову, всем видом показываю — каюсь,
Жанна великодушна, как все люди с речевым недержанием, она снесет обиду, лишь бы не лишать себя удовольствия высказаться. У нее неукротимый инстинкт беседы. В конце концов, лучше пользоваться мощным инстинктом, чем слабым интеллектом.
— Они ездят в метро, в троллейбусах, где угодно. Совершенно не отличаются от обыкновенных людей. Они пожирают прану. Жизненную энергию других. Есть два способа добывать прану… — Глаза у Жанны горят.
Горе вурдалаку, который посмеет что-нибудь отнять у такой женщины без ее на то согласия. Если вурдалак умыкнет у Жанны 'хоть капельку злополучной праны, Жанна просто спустит с него шкуру. Не взирая на чины и звания. Интересно, какие звания у вурдалаков? Почему-то мне понравились бы такие: младший магистр, старший и ведущий магистр, и, конечно, здорово бы звучало — действительный тайный советник по отбору праны и дальнейшему развитию праностроения.
— Два основных способа, — развивает Жанна мысль. — Первый — заряжаться праной от солнца, напрямую. Второй — отбирать ее у живых людей.
Когда Жанна сказала про живых людей, мне стало тоскливо. Бедные живые люди, чем они только не занимаются, кроме того, чем следовало бы. Хорошо хоть, сейчас с мумиё поутихло, а тоже было время. Или помню, в четвертом классе: посылаешь один рубль такому-то, он еъце кому-то — невероятно хитроумная система, — в конце концов ты должен за рубль получить чуть ли не миллион. Я раз пять за два месяца ввязывался в эту игру, а в четвертом классе пять рублей — деньги. Так и не получил ни копейки. Когда хотел сыграть в шестой раз, мама устало сказала: «Горбатого могила исправит!» — и денег не дала. Узнал дядя (он был мне вместо отца), дал бумажку в двадцать пять рублей и сказал: «Это в пять раз больше, чем ты выпросил у мамы. Делай с ними что хочешь, только не играй в эту идиотскую игру. Понял? Что хочешь». Сейчас я думаю, дядя хотел сказать: хоть пропей, — так безнадежно он махнул рукой, отдавая мне деньги.
— Конечно, — Жанна эффектно оперлась о решетку балкона. Когда-то у нее была неплохая фигура, но сейчас
только очень наметанный глаз сможет увидеть то, что было, в том, что стало. — Конечно, солнце не всегда есть, чтобы заряжаться праной, особенно у нас, на севере. Тучи, облака, вообще зима. Все это мешает. Так что приходится отбирать у нашего брата, — она хлопает себя по оплывшему животу. — Его же не видно, вурдалака. Ты едешь себе по эскалатору, а он чирк по тебе глазами — и обобрал до нитки, как липку. Ломай потом голову, почему плохое самочувствие. Авитаминоз? Анемия? Нервное переутомление? Или наши дела сезонные? — Она толкает Наташу локтем. — Ничего подобного! Он все отобрал, а нам оставил кукиш. Один знакомый говорит: «Встаю утром в прекрасном настроении, пару раз руками махну, помоюсь, побреюсь, то да се. Все прекрасно. Ничто не предвещает. — То есть: нет намека на плохое. Жаннин знакомый вместе с праной, очевидно, утерял и некоторые слова из лексикона. — Одеваюсь. Влезаю в автобус. Как влезаю — это особый разговор. Но вот уже влез. Стою. Жмут. Дышат в ухо. Жмут, куда жать вовсе и не следовало бы. Терпение — это профессия распространенная, иногда высокооплачиваемая. Еду минут десять или двадцать. Обычно время в автобусе по утрам останавливается вместе с дыханием. Для меня, во всяком случае. Приехал. Выхожу! Вот оно! Чувствую, отобрали прану. Всю отобрали, до копейки. Иду совершенно пустой, как выжатый лимон. Да нет, не то: выжатый лимон еще о-го-го, его и еще раз выжать можно, а меня нет. Все. Предел». Поняли? — Жанна торжествует. Еще бы не торжествовать. Жуткая история.