с кем опа спит и по каким причинам. Оставим ее. Что делать мне? Что? Умоляю, помоги! Ты же можешь. Я но хочу, чтобы меня разыскивали дрессированные лисы и трупные мухи. Не хо-чу!» Вот что сообщил бы Сол Харту. Но Харт не знал, что бы он ответил другу.
— Может, пройдем? — неуверенно предложил он обоим.
Элеонора поднялась. Розенталь в смущении провел по лысому черепу, как будто только сейчас обнаружил, что на нем не осталось ни единого волоса, — и промямлил:
— Да нет, заеду как-нибудь. При случае. Ничего такого спешного. Так, проезжал мимо…
Миссис Уайтлоу свернула газету в трубочку и совершенно безучастным голосом спросила:
— Господа, вам ни о чем не говорит фамилия Уиллер?
Розенталь побледнел так, что веснушки проступили на местах, где их, казалось, не было совсем. Ни слова не говоря, он бросился к машине и рванул с места, обдав их гарью выхлопа и пылью с обочины. Харт застыл, сжал губы и выдавил:
— Фу, черт! Такую пылищу развел!
Миссис Уайтлоу вопроса не повторила и в дальнейшем вела себя так, как будто и не спрашивала ни о чем. Они прошли в кабинет Харта. Сели. На фотографии памятника Аль Капоне распутничали мухи, как раз на черточке, разделяющей годы его рождения и смерти.
— Вот такие у нас дела, — Харт смотрел на памятник великому бандиту, и нельзя было понять, о чем он говорит: об убийстве Барнса, о непредвиденном появлении, Сола Розенталя или о бесстыдстве мух.
— Нелепая гибель, — Элеонора вертела в руках пробочник, который валялся на столе, — нелепая. Бедный Барнс. Я была у него вчера утром. Он призывал любоваться природой и казался на редкость одухотворенным, как некоторые перед смертью. Он как будто что-то знал. Как думаете, мог он что-то знать?
— Трудно сказать, — Харт сцепил пальцы, — трудно сказать. Мог знать, мог не знать. Теперь не докопаться.
— Мне что, — Элеонора посмотрела в окно, где подъехавший Джоунс с тряпкой в руках колдовал у лобового стекла «порша», — мне что, мое дело расследовать покушение на Лоу. Поскольку Барнс бывал в его доме, они дружили в некотором роде, я подумала: может, есть какая-то связь…
— Никакой связи нет, — прервал Харт, — нет и быть не может.
— Почему? — Элеоноре показалась слишком тенденциозной и поспешной безапелляционность собеседника, да и сам он не мог этого не заметить. И попытался сгладить впечатление:
— Конечно, у меня нет улик ни за, ни против такой связи. Только опыт. Но и опыт не последнее дело в нашей работе, да и вообще в любой работе. Вы продвинулись в расследовании? — он спросил об этом скорее из вежливости, чем из любопытства.
— Не очень. Разрозненные соображения. Какие-то отрывочные сведения. Никак не могу соединить их вместе.
Харт посмотрел на миссис Уайтлоу. Странно, с ее появлением у него начались неприятности, да еще какие. Но он испытывал к ней не неприязнь, а, скорее, симпатию, увеличивающуюся раз от разу. Она какая-то незащищенная, открытая. Простая. С хорошими манерами. Ему всегда нравились такие. Как важно, когда появляется желание помочь человеку, и не потому, что он просит об этом. Боже упаси! А просто из-за самого человека. Ничто так не выводило Харта из себя, как проситель. Сегодня Сол приехал как проситель, в его глазах стояли и мольба, и немой вопрос. А что просить у Харта? Что? Не может же Харт признаться, что согласился пожертвовать Барнсом ради того, чтобы в покое оставили Сола с его неудачливой дочерью, безденежьем и смутными надеждами на лучшее будущее. Все запуталось, и, как выкрутиться, он не представляет. Вернее, есть верный путь, идеальный, единственно спасительный, — убрать миссис Уайтлоу.
Пот мгновенно высох на нем, как от сильного жара, он с ужасом взглянул на Элеонору и, не отдавая отчета, движимый внезапным порывом, положил руку ей на плечо:
— Все образуется. Сами знаете, иногда хоть в петлю лезь. Проходит неделя, месяц, год, потом сидишь на стульчике, любуешься закатным солнцем и думаешь: «Какого черта я тогда себе нервы трепал, все такая чепуха». Это как с любовью, когда она только-только погибла. На следующий день после окончательного разрыва вы мечетесь, как загнанный зверь. Проходит неделя, вы мечетесь по-прежнему, но в глазах уже появляется нечто осмысленное. Еще неделя, и шерсть на загривке ложится. Еще недельки две, и вспоминаете, что давно не звонили прелестному старому другу, всегда веселому и предупредительному. Дальше не рассказываю, дальше и так предельно ясно.
Элеонора улыбнулась. Неожиданно у нее заныла нога.
Так иногда бывало, когда она подолгу купалась в холодной воде или, выскочив на берег, сразу не вытиралась насухо. Она вспомнила море, день на пляже с Дэвидом Лоу, скверную историю в мотеле, разговор с Барнсом перед его исчезновением. Суматошная жизнь. Элеонора скорчила очаровательную гримаску, потерла колено в месте, где остались рубцы, и, как бы оправдывая этот жест, сказала:
— Операция была бог знает как давно. А все еще болит временами.
— Бывает, — согласился Харт, — что-то происходило уйму лет назад, даже не верится, что это было с тобой, а чуть тронь — тут же болит.
Он, конечно, имел в виду события тридцатипятилетней давности, их полет над городом, раскинувшимся по обоим берегам узкой бухты, глубоко вгрызающейся в сушу, и тут же подумал: «По существу, задав вопрос об Уиллере, она подписала себе приговор. Если я сообщу им туда, ее не станет сегодня же вечером. Если я сделаю все, чтобы отвести от нее подозрения, она будет копать дальше и раскопает, и тогда они уберут и меня, и Розенталя, и, что самое главное, ее тоже».
Если бы можно было удержать ее от дальнейшего расследования! Он так надеялся, что с побегом Марио Лиджо она успокоится. Теперь ситуация усложнилась. Его агенты сообщили: миссис Уайтлоу посещала особняк Лоу уже после того, как Дэвид покинул больницу, и уезжала оттуда очень поздно. Лоу — ходок хоть куда. Никто не мог бы убедить Харта, что весь вечер они болтали, помешивая горячий пахучий чай и отпивая маленькими глотками ром «Кюрасао».
— Вы, оказывается, не только сыщик-профессионал, но и интерпретатор любовных разрывов?
— А что? Когда-то я умел красиво ухаживать. Шампанское, розы, французские духи. Смешно. Я даже цены помню. Не судите строго. Девушек не помню, а цены помню.
— Естественно, девушки разные, а цены одинаковые, — поддела Элеонора.
— Может, и так, — Харт вытянул ноги. Он стремился избежать тягостной беседы о гибели Барнса, не хотел думать и о своей роли в судьбе миссис Уайтлоу, ему нужен был простой человеческий разговор, ни к чему не обязывающий обе стороны. — В середине пятидесятых годов дюжина роз стоила пять долларов, флакон духов тридцать пять долларов, хороших духов, — он поднял палец вверх, — бутылка шампанского — двенадцать…
— Недорогая любовь. Повезло. Сейчас пришлось бы тяжелее! — Элеонора пошевелила затекшими пальцами и решила, что туфли непозволительно жмут.
— Да ну?! Теперь я не очень-то в курсе цен на всякую дребедень.
— В вашем возрасте мужчина хорош сам по себе, без подношений, — поощрила Харта его посетительница, — тем более что сейчас дребедень, как вы говорите, головокружительно выросла в цене. Дюжина роз — шестнадцать долларов, флакон хороших французских духов — две, а то и три сотни, бутылка шампанского — шестьдесят пять… Если вам взбредет в голову подарить мне кольцо с бриллиантом всего в карат, вы разоритесь на несколько тысяч, а в середине ваших любимых пятидесятых такое удовольствие обошлось бы не столь ощутимо для холостяцкого бюджета.
— Я-то считал: чем старше, тем больше с тебя причитается этих самых подношений, — вздохнул Харт. — Никогда не знаешь, что лучше, что хуже. Представьте случай: доктор, ну тот же Барнс, только помоложе лет на двадцать, едет по срочному ночному вызову спасать женщину, в которую влюблен. Красотку типа Розалин в юности. На пустынной дороге сбивает другую молодую женщину, допустим, вас. Простите за бестактную параллель, она нужна, чтобы хоть как-то уравновесить достоинства потерпевших. Что ему делать? Забыть о вызове к любимому человеку, — Харт спедалировал на слове «любимому», — или бросить истекающую кровью прекрасную незнакомку? Ужасно и то, и другое, правда? Но незна-комка-то здесь, под колесами. А Барнс — врач, дававший всякие там клятвы не оставлять людей в угрожающем их жизни положении…
Намек был прозрачным: стоит ли ездить по вызову за сотни миль, уважаемый частный детектив, если в твоей Атланте убивают детей? Или она ошибается?
— Я думаю, господин начальник полиции, — потупившись как школьница, ответила Элеонора, — что, несмотря на пустынную ночную дорогу, водителю следует отвезти сбитого пешехода, вне зависимости, смазлив тот или безобразен, в ближайшую больницу, а себя отдать в ваши руки. Иначе его загрызет совесть, надеюсь, знакомая с понятием «гражданский долг». А личное счастье… Что ж, надо быть осторожнее в пути.
Кажется, она тоже высказалась довольно ясно, не переходя на реалии. Совесть и долг — что еще помогает человеку сохранить себя в мире, не предполагающем свободы выбора?
Ее долгом могли бы стать и поиски детоубийц, будь на то приглашение. А Розалин Лоу — позвала, и она ездит этой дорогой, ездит по указателям своей совести, которые рекомендуют осторожность, но не осторожничанье. Потупилась же Элеонора потому, что не хотела, чтобы ее слова звучали пасторской проповедью пожилому Харту.
Тот предпочел скрыться в тени грустного юмора Уильяма Портера:
— Один парень из соседнего штата говаривал: «Совесть — это улика, которую ни один суд не примет к рассмотрению».
Воистину так: ненравящийся человек может иметь хорошие взгляды, а нравящийся — плохие. Однако и на этот раз они не переступили границу, за которой начинается взаимное неприятие, даже ненависть.
В кабинет вошел Джоунс, поклонился миссис Уайтлоу, бросив на нее весьма рассеянный взгляд. Это было настолько нетипично для Джоунса, что Элеонора подумала: «Выгляжу сегодня хуже некуда».
— Простите, сэр, — начал Джоунс, — на селекторе уже несколько минут горит лампочка. Звонят из города, из автомата. Поэтому я решил, что подождут, пока вы закончите. Но звонят уж очень настойчиво, может, поговорите?