Он входил в раж и громко кричал:
— «Наш корабль не вышел из Триеста из-за английской подробной лодки». — «Почему же вы сразу не сказали об этом?» — «Вы бы мне все равно не поверили». — «Да, не поверил бы!»
— Почему дядя кричит? — спрашивал маленький мальчик. Он бегал по пляжу без трусиков и давал пищу для бесконечных дискуссий о том, правы ли его родители, позволяя отпрыску с младых ногтей игнорировать общественное мнение. . -
— Дядя больной! — отвечала мама и плавными движениями втирала в себя крем для загара, а может, и от за, гара.
Мама была не права. Преданный кино певун-шахматист был, скорее, восторженным и не очень удачливым во всем, что не касалось игр на пляже. Сейчас он лежал на животе, его лопатки остро торчали, вызывая желание приступить к съемке фильма о детском приюте времен Диккенса.
— Как вы думаете, Эндрю, скоро ли все полетит к чертовой матери? — Он перевернулся, открывая впалую грудь без признаков растительности.
— Вы о чем?
— Мы же на пороховой бочке, Эндрю! Если пересчитать ядерные арсеналы только двух гигантов на обычную, но самую сильную взрывчатку — тринитротолуол, то на каждого из более чем четырех миллиардов жителей Земли, начиная от грудных младенцев и кончая глубокими старцами, запасено по пятнадцать тонн. Вот она натирается кремом и не знает, что причитающиеся пятнадцать тонн числятся за ней с неотвратимостью рока. Не знает!
Он ткнул пальцем в мамашу голого карапуза.
— Дядя больной, — шепнула мамаша карапузу, — поди к папе, скажи, чтобы сбегал за пепси, отнеси ему рублик. Быстрее.
Мальчик убежал. Режиссер снова уткнулся в песок, и тут же послышалось:
Если в море мы будем купаться и акулы на нас нападут, мы не будем дрожать и пугаться, перебьем мы акул в пять минут. Мы кинжалы подымем вот так! Мы канаты накинем вот так!
Веселее, моряк! Веселее, моряк! Делай так, делай так и вот так!
Потом он умолк на час, около двенадцати резко поднялся и, как будто продолжая только что прерванный разговор, выдал:
— Беранже. Вот это песни! Снять бы фильм про Беранже: «Беранже — человек без дна и певец бездны».
Наверное, он не простил длинноногой мамаше оскорбление, наверное, он все слышал. Он подскочил к ней, присел на корточки и прокричал: «Мы только куклы, стар и мал. И в этой оперетке господь одну лишь нитку дал любой марионетке».
Женщина брезгливо посмотрела на него и повертела пальцем у виска.
Вечером, на втором часу молчаливой прогулки с мужем взад и вперед по аллее вдоль моря, она изречет: «Ты совершенно безразличен ко мне, а между прочим, сегодня на пляже, когда ты мотался за водой, ко мне один приставал. Очень даже ничего…»
Но это вечером. Днем же, отпив из принесенной мужем запотевшей бутылки, она, не глядя на него, заметила:
— Теплая гадость. Что за нитки торчат из твоих пла—
вок? Не сопи и отодвинь от меня живот — и так жара невозможная. Где Коленька? Пойди посмотри.
— Я устал, — ответил муж.
— Ну конечно! Он устал. Телячьи нежности.
Наташа плавала в прозрачной воде и смотрела на пляж, стараясь отыскать среди множества тел и голов Лихова. Она увидела его, только когда режиссер поднялся, тощей фигурой обозначив место их лежки.
Неплохой парень этот режиссер. Фат немножко. И большой родинкой на щеке напоминает доктора Барнса. Странно, такие разные люди, а чем-то похожи.
Наташа нырнула, раскрыв глаза и увидела стайку рыбешек. Стайка бросилась направо, потом резко свернула налево, снова направо и замерла-в нерешительности. «Куда ж нам плыть…» — вспомнилось пушкинское. Рыбки определенно этого не знали. «А я? Я знаю? К Лихову? Ой, ли-шеньки-лихо, что со мной будет? Влюбилась, дурища…»
Она вынырнула и, не торопясь, то и дело подставляя лицо солнцу, поплыла к берегу. У самого края воды замерла. Лежала, перебирая ногами, и маленькие прохладные волны набегали на спину. Когда она подняла голову, над ней, заслоняя солнце и подпирая плечами небо, стоял великан.
— Полежи со мной, — Наташа похлопала по воде ладошкой.
Великан развернул в улыбке губы и плюхнулся рядом, сразу превратившись в обыкновенного человека с облупленным носом и выгоревшими на солнце ресницами.
— Скоро домой, — пробурчал разжалованный из великанов Андрей.
Она вцепилась в берег, как бы стараясь предотвратить неизбежное. «Я не хочу терять!»
— Андрюш, а полковник Макбрайд вправду сошел с ума?
Лихов пожал плечами, взял маленький обточенный камешек и постучал по раздувшемуся от самодовольства булыжнику.
О СОБЫТИЯХ 27 ИЮЛЯ 1980 ГОДА
По телевизору шло шоу Джонни Карсона. Харт нажал на кнопку сенсорного переключателя.
«Глупость смотреть телевизор. А что делать? Ни Барнсу,
ни Солу помочь уже нельзя». Ему принесли извинения за ошибку с Розенталем. Они понимают: он вне себя, так же как понимают; он проглотит все их оплошности — и те, что были, и те, что будут, и вообще все, все, все.
На экране появилось постное лицо Джерри Фолуэлла. «Вот устроился в жизни, — подумал Харт, — ничего не боится, уверен, что во всем прав и, главное, полагает, что всего добился сам. Мы добились за тебя! И нам плохо. Своим «плохо» мы проложили путь для твоего «хорошо». Интересно, приходят ему в голову такие мысли, не перед экраном, конечно. А где-нибудь в ванной или в туалете… Бедный Сол! — Он взглянул на экран. — Мне только не хватало «Евангелистского часа». Слово божье! Где же он был, бог, со своим проникновенным словом, когда допустил такое свинство? Совсем не евангелическое свинство. Скотское».
Фолуэлл нараспев вспоминал: «В один из первых дней июня 1979 года ко мне явился бог и сказал, что избирает меня своим глашатаем…»
Ха! Ни больше и ни меньше. Каково? Конечно, Харт лгал в жизни, и не раз. Но так не завирался никогда.
Зазвонил телефон. Харт выключил телевизор. Розалин Лоу: нет ли каких новостей по делу ее сына? Не объявился ли где-нибудь Марио Лиджо?
— Вы же считаете, что покушался он? — елейным голосом осведомилась Розалин.
— Считаем, считаем, — буркнул Харт, — мало ли что мы считаем.
Харт услышал, как Розалин вздохнула, он представил мучнистое от пудры лицо с нарисованной родинкой и омерзительно тонкими бровями. Почему он так ее ненавидит? Харт не-смог бы дать вразумительного ответа и зло крикнул в трубку:
— У меня нет времени слушать ваши вздохи, миссис Лоу, если вас что-то интересует, спрашивайте без крутни.
— Мистер Харт, впечатление, что грядет конец света. Вокруг происходят странные и страшные вещи. Сначала погиб Барнс, и вы никого не поймали, потом Розенталь, и результаты расследованйя нулевые, дело моего сына по-прежнему на мертвой точке…
— Начнем с того, — перебил ее Харт, — что дело вашего сына существует только в вашем воображении, поэтому вы напрасно мучаете частных детективов. Или вы уверены, что красотка Уайтлоу, — Харт хотел ответно уязвить Розалин
как можно больнее, — приведет за руку Марио Лиджо в вашу спальню?
Вошел Джоунс. Вчера он постригся, и большие оттопыренные уши смешно торчали в разные стороны. На подбритых местах белели тонкие полоски незагоревшей кожи. Харт ждал доклада о ходе следствия по делу Розенталя, поэтому просил приехать помощника к нему домой. Только сейчас звонок Розалин предстал перед ним своей оскорбительной стороной. Нахалка морочит ему голову на его собственной территории, как будто они близкие друзья или, по крайней мере, симпатизирующие друг другу люди!
— Так в чем дело? — нетерпеливо взвизгнул Харт в трубку.
Розалин как ни в чем не бывало проворковала:
— Пропала миссис Уайтлоу, раньше она звонила мне каж-дыйдень. Вот уже три дня, как о ней ни слуху ни духу.
«Плохо дело, — сообразил Харт, — значит, Элеонора где-то что-то разгребает, значит, жди серьезных неприятностей и с ней. Дура, черт ее дери! Сто раз предупреждал: не лезь в это дело».
Харт не понимал, что так злит его в поведении Элеоноры: безрассудство и какая-то мальчишеская лихость или роман с Дэвидом Лоу.
— Мне она не отчитывается, будьте здоровы, — отрубил Харт и швырнул трубку.
Хорошо, хоть с Джоунсом ни о чем говорить не нужно. И так очевидно: поиски зашли в тупик. И не могло быть иначе. Если отбросить эмоции, ситуация такова: здоровые Барнс и Сол мертвы, нежилец Дэвид Лоу, напротив, здравствует и, как сообщили люди сэра Генри, снова перевел крупные суммы на счета нескольких организаций, осуждающих военные программы правительства. Положение Харта, с точки зрения жителей Роктауна, ужасающее: полиция демонстрирует полную беспомощность — покушение и два убийства, одно за другим, а результатов никаких. Подумаешь, два убийства, а восемнадцать, за две недели, как в Атланте, не хотите? Восемнадцать задушенных детей, которые через месяц могут превратиться в тридцать два или сорок четыре. С недовольством его деятельностью здесь, в городе, справиться несложно: одно дело недовольные люди, и совсем другое — люди, которые решают. Его бездеятельность вызвана тем, что он прикрывает людей, которые решают.
Возникает одно «но»: в какой степени он может быть
уверен в собственной безопасности? Он знает много, слишком много, но никогда на давал ни малейшего повода подозревать себя. О его симпатиях к миссис Уайтлоу никто не догадывается. Люди сэра Генри продемонстрировали решимость, убрав его коллег. Коллег? Нет. Друзей? Нет, во, всяком случае, с Барнсом он не дружил. Товарищей по несчастью? Вот, пожалуй, самое верное.
Бессмысленны ли жертвы? Почему Молох сожрал этих двоих, таких разных? Расплата за трусость приходит всегда. Неотвратимо. Хоть через тридцать пять лет, хоть через сто. Он знал, всегда знал: от возмездия не отгородишься годами.
Дах ему нет ни малейшего смысла вступать в конфликт с Тейри, если не считать таких странных состояний души, как раскаяние, неудовлетворенность собой, стыд за содеянное. Конечно, его жизнь не безупречна, он знает подлинную цену многому из того, что совершил. Ну и что? Жизнь — уникальна сама по себе, и он не собирается отказываться от нее только потому, что ему не удалось стать праведником. Даже нормально, что есть грешники, иначе как в мире сплошных праведников можно было бы провести черту между добром и злом. Грешники — всего лишь высветляющий фон для праведников: если бы их не было, их стоило бы придумать. Подлецы, мерзавцы, негодяи, люди, упавшие так низко, как только возможно в жизни, — нечто вроде фактора эволюционного совершенствования для социального орга-? низма. Общество без пороков обречено на смерть. Такому обществу не нужно было бы преодолевать себя. Если человек не преодолевает себя, если общество не преодолевает себя, они обречены на умирание.