атурки плотник набил дранку и оштукатурил, а Алексей наклеил обои. Чудо-комната! Правда, высохнув, штукатурка слегка отстала от потолка, да и у оконных стекол был проемчик, отчего звуки проникали из комнатки Алексея в Ленину щель. Но он горделиво чувствовал себя Робинзоном, построившим прочное убежище. Подражая Человеческому Коту, Алексей купил в Детском мире недорогой рижский гарнитур — платяной шкаф и столик-бюро. Торшер мягко освещал комнатенку; «Штерн» ловил музыку со всех концов света. Сам Волошин небось не радовался так, построив свой замок, как ликовал Алексей, оказавшись в отдельной, своей комнатке…
Стекляшка, верная Стекляшка! Она помогла Алене в ее беде, хоть сделать это было непросто.
— Пришла ко мне хорошенькая, как ангел!..
Они сидели с Алексеем в фойе кинотеатра «Москва». Стекляшка уплетала пирожное, запивая яблочным ситро, и преданно глядела на Алексея.
— Ты уж не скрывай, сознайся, что согрешил…
Бог мой! Да она никак убеждена, что в несчастье с Аленой повинен он!
— Доедай, был второй звонок, — ответил Алексей, замечая кровавые от помады крошки в уголках ее рта.
— Мне ребята-медики очень хвалили фильм, — болтала Стекляшка. — Обязательно, говорили, посмотри «Козленок за два гроша».
«Что ж, если фильм хороший, приглашу Алену», — думал Алексей, подталкивая Стекляшку ко входу в зал.
— Я сегодня могу приехать к тебе. На всю ночь… Отпрошусь с дежурства… Ты хочешь? — сказала Стекляшка, касаясь его щеки своей, когда они сели.
«Почему я раньше не видел, какие у нее щеки? Словно мукой присыпаны… А ведь она не пудрится…» — думал Алексей и механически ответил:
— Конечно, хочу… — но тут же спохватился: — Только не сегодня. Сегодня я занят.
— Тогда я приеду попозже… Ведь надо же нам с тобой наконец серьезно поговорить.
Вот еще не хватало! По своей дурацкой мягкости Алексей не мог отказать как отрезать — жалел Стекляшку. Но как тягостно было объяснение, которое угрожающе приближалось!
— Все-таки не приезжай… У меня срочная работа, — буркнул он под вступительные фанфары киножурнала «Новости дня».
Однако Стекляшка с неожиданным упрямством замотала головой.
После кино, проводив ее, как обычно лишь до троллейбуса, Алексей долго бродил по улицам, пока не оказался на Зацепе. У Алены.
Он отворил дверь в подвал, откуда пахну́ло кислым коньячным духом. Но коньяка тут не пили, предпочитали вино фруктовое или сучок. Да тут и не жили раньше: обитаемым считался бельэтаж, а внизу плавили серебряные ложки, и кислый запах въелся в древние, метровой толщины стены.
Дома была и Алена, и ее мать, крепкая украинка-чистоплотка. Он посидел, поговорил о незначащем и дождался, когда мать вышла в кухню.
— Алена, мне очень нужно, чтобы ты поехала сейчас ко мне. Понимаешь, очень… — сказал он.
Она внимательно поглядела на него и спокойно ответила:
— Хорошо, я одеваюсь.
— Куда же ви так бистро? — с порога спросила Алексея Прасковья Никоновна, зорко оглядев их и пытаясь понять, что произошло. — А ты, Аля? Провожать идешь?..
— Есть дело мама. Я скоро вернусь, — так же спокойно сказала Алена.
После одиннадцати лифт выключался, и они поднимались пешком. На площадке между седьмым и восьмым этажом стояла Стекляшка. Она все поняла, услышав их голоса, и теперь, отвернувшись к окну, беззвучно плакала. Когда Алексей и Алена оказались на одной с ней площадке, Стекляшка, не показывая лица, быстро пошла вниз.
Алена в шубке села на старенькую тахту, у которой вместо ножек были подложены книжные тома, и ровным голосом осведомилась:
— Ну, что будем делать теперь?
Алексей предложил ей яблоки — она отказалась. «Ты даже не догадался их помыть…» — объясняла она потом.
— Алена! Я так больше не могу, — сказал он, чувствуя, что сам попадает в положение Стекляшки. — Мы с тобой знакомы больше года. А ты словно отодвигаешься от меня все дальше и дальше…
Он положил руку ей на плечо.
— Не трогай меня! Мне неприятно! — Она отодвинулась. — Ты обещал проводить меня домой. Кажется, я сделала все, что ты хотел…
— Хорошо, — бледнея, сказал Алексей. — Но я тебя провожаю в последний раз.
Молча шли они через всю Москву пешком — пустой в эти ночные часы улицей Горького, Красной площадью, Большой Якиманкой. Падал мягкий, трогательный своей чистотой снежок, от которого ночь была светлой, а старенькие замоскворецкие дома-развалюхи — нарядными. Молча довел Алексей Алену до ее дома на Зацепе и, не оборачиваясь, зашагал назад.
Вечером здания турбазы в Планерском внезапно осветились изнутри теплым, жилым светом. На танцверанде хлопотал культурник, втаскивая на эстраду старенькую радиолу. Девочки в ватниках сновали между забитых ларьков и киосков. Как обычно, на позднюю уборку винограда со всего Крыма свезли молодых работниц, учащихся ПТУ и студенток техникумов.
Одевшись потеплее, Алексей Николаевич завернул на асфальтированный, огражденный решеткой пятачок, где под рваную музыку по-журавлиному топтались девушки. Две подружки — маленькая и высокая, с одинаковым свекольным румянцем — зябли на лавочке. Они курили, часто затягиваясь, — старались согреться.
— У вас такая тесная компания, что хочется ее разбить, — сказал Алексей Николаевич маленькой. — Разрешите пригласить вас?
Та подняла дерзкие глаза:
— Меня приглашаете, а у самого небось такая, как я, дочь…
Алексей Николаевич поежился. Он-то считал, что выглядит гораздо моложе своих сорока лет. Но давно уже испытывал тайную робость от возраста, которую преодолевать с каждым годом было все труднее.
— Да что ты, Таня, на мужчину накинулась! — неожиданно заступилась за него подруга.
Она встала, оказавшись только чуточку ниже Алексея Николаевича, доверчиво подала ему маленькую ручку, и он ощутил в своей ладони жесткость ее ладошки. Повернув ладошку к себе, Алексей Николаевич едва различил на ней узор судьбы: стертая, она блестела янтарными бляшками мозолей.
Стараясь не выпадать из особенной, неуловимо мягкой, молодежной манеры ее танца, он услышал, как девушка тихонько подпевала музыке, выпуская при выдохе клубочки пара:
Остался у меня…
На память от тебя…
Портрет, твой портрет…
Работы Пабло Пикассо…
Алексей Николаевич не выдержал и хрюкнул.
— Вы чего? — не поняла девушка.
— Вспомнил смешной случай…
— Так расскажите!
Механически прокручивая бородатый анекдот про японца, он представил на миг, что у девушки в самом деле хранится портрет любимого, исполненный Пикассо, и хрюкнул снова. На память пришла прочитанная история, приключившаяся с композитором Стравинским. В первую мировую войну он вез через границу собственный портрет кисти Пикассо — набор трапеций и треугольников, — а австрийские пограничники задержали его, убежденные, что это шпионский план…
Боковым зрением, ищущим все время кого-то среди девичьих лиц, Алексей Николаевич заметил, что Таня уже танцует с симпатичным чернявым моряком, ее ровесником.
— Да это жених ее, — ответила его новая знакомая. — Они уже месяц, как встречаются. А она — моя двоюродная сестра.
— А у вас есть жених? — стараясь придать тону игривость, сказал Алексей Николаевич.
— У меня сын есть. Три года. Живет у мамы на Алтае.
— Простите, а муж… — переменил тон Алексей Николаевич.
— Меня ищет… А я от него бегаю…
— Почему?
— Ревновал очень. Горячий он, грузин. А я ревности его вынести не могла. Завербовалась и уехала в Крым. И адреса ему не сказала…
Песенка про портрет Пикассо кончилась.
— Прогуляемся по набережной? — предложил Алексей Николаевич.
— Можно. Только холодно очень. А вы здесь отдыхаете? Где?
— В Литфонде. Вас как зовут?
— Валя. А вас?
Он назвал себя. Звуки музыки постепенно слабели, заглушаемые ворчанием моря. Но навстречу резкими, грубыми толчками стала долетать музыка другая. Уже появился черный силуэт волошинской башни. В комнате отдыха Дома творчества танцевали шахтеры. Вот один из них выстрелил дверью, и вместе с банным паром похоронным аккордом вырвался такт вальса.
— Водки, водки надо выпить, — буднично сказал Алексей Николаевич.
— А у вас есть? Я бы погрелась.
— Этого добра хватит.
— А вы с кем живете. Ваши не заругаются, что мы придем?
— Не заругаются, потому что со мной никто не живет. Я этого не люблю, — ворчливо ответил Алексей Николаевич и вдруг спросил:
— А вы знаете, кто такой Пикассо?
— Знаю. Писатель. Я все знаю. Работаю в Симферополе маляром.
Она почувствовала, что сказала невпопад.
— Какой вы насмешливый. Но добрый. Вон у вас какие волосы мягкие.
Новый, пятьдесят девятый, год Алексей встречал у Никандра Афанасьевича.
Сразу после двенадцати телефон начал трезвонить: старые товарищи поздравляли Никандра Афанасьевича, желали ему книг. Один звонок заставил его улыбнуться, разгладил морщины на лице.
— Очень-очень рад, — гудел он. — И вам счастья. Давайте чокнемся рюмками о трубку…
— Звонила моя новая секретарша, — объяснил он гостям. — Откуда-то из своей компании…
— Мне и встречать Новый год было негде, — рассказывала потом Алена, — сидела у себя в подвале. А после двенадцати выбежала к автомату.
— А чокнулась как?
— Постучала трубкой об аппарат…
Никандр Афанасьевич после этого звонка сделался еще более любезен и предупредителен с Алексеем. А когда гости расходились, морщась, сказал ему в коридоре:
— Алексей Николаевич, не отнимайте ее у меня… Вы еще себе найдете…
Алексей каждый час думал об Алене, страдал, искал выхода. Как всякий безвольный человек, он десятки раз решал и перерешал: что делать?
Как всякий безвольный? А был ли он безвольным? Конечно, его можно было всегда уговорить, убедить во всем, что касалось быта, поездки в дружескую компанию или в ресторан. Зато в других случаях он упирался как осел, стоял на своем и был непоколебим. А в работе, порою по десять — двенадцать часов, разве не проявлялась его воля? У него был свой характер, только характер как бы жидкий, текучий: вода. Казалось, ее легко заключить в любые берега, придать любую форму, — налей в бутылку или в стакан. Но попробуй сожми! И разве в его упорном стремлении к Алене — вопреки житейской логике, вопреки всем и вся, — не проявлялась его воля?