лся, что там, на экране, она выглядела гораздо привлекательнее.
Что это было — испорченностью мужской породы или его собственным пороком, — он не знал, но, непритворно любя свою Алену, был нацелен на измену, постоянно думал о «других». Когда оказывался на улице один, откровенно пялил глаза, а когда она находилась рядом, поглядывал тайком. Иногда, спеша куда-нибудь по делу, тотчас менял маршрут, если замечал впереди тоненькую фигурку. Догонял и с облегчением переводил дух, видя, что лицо обманывало его фантазию: можно было спокойно отправляться в журнал, где начал работать, или на заседание литературного кружка, который он вел на Дорхимзаводе.
Он не мог, не умел переломить себя, да и его жизненный распорядок по-прежнему оставался таким же, как и до женитьбы. Все приятели — Эдик Храпов, Митя Гурушкин, Павел Тимохин, даже Додик Левин и, уж конечно, Смехачев, — не думали о браке, по-разному заявляя свои права на Алексея. Вечерами, когда он сидел с Аленой в своей клетушке, восхищаясь женой и томясь бездействием, внезапно перед ними возникала в облаке хорошего мужского одеколона роскошная голландского шевиота тройка: сине-зеленоватый в мелкий рубчик пиджак, жилет и брюки — от лучшего портного из ателье ГУМа. Облако рассеивалось, являя Человеческого Кота, чистенького, довольного собой, работающего специальным корреспондентом в центральной газете.
— Такси внизу… — коротко говорил он. — Канаста в сборе. Не хватает только тебя…
Он, как гвоздь из доски, выдирал Алексея из семейной каморки, иногда уговорив Алену, иногда вопреки ее возражениям, даже слезам, и утаскивал его к Гурушкину, который привез из Будапешта азартную заморскую игру. Алексей со спокойной душой оставлял Алену одну, потому что относился уже к ней, как к дорогой, но безусловно ему принадлежащей вещи, которую никто не отнимет. Алена же, как могла, боролась с ним, стремясь хотя бы вызвать его ревность. Часа через два после того как Алексей появлялся у Гурушкина, раскладывал карты, выпивал две-три рюмки «Выборовой» или польской «Зубровки» с торчащим в бутылке зеленым стебельком, обычно звонил телефон. Хозяин звал Алексея. Мягкий мужской голос корил его:
— Нельзя оставлять такую хорошенькую жену одну, да еще в субботний вечер…
Алексей благодарил за напоминание, понимая, что рядом с говорящим стоит Алена и слушает его, его слова. Затем он возвращался к столу, к разложенным картам, к канасте, которая затягивалась заполночь. Алена обычно не спала, ожидая его. «Как мне надоело, — сказала она потом, — лежать и вздрагивать от стука дверцы каждого такси…» Раза два, возвращаясь, он заставал Алену в подъезде их дома на Тишинке со смазливым блондином и, делая равнодушное лицо, бросал на ходу:
— Уже поздно… Пора спать… Пойдем…
Ревновал ли он ее к этому Радику, давнему ее приятелю, сыну известного актера и, как полагается, неудачнику, кропавшему декорации в том театре, где играл отец? Да нет же! Слишком явно ловила его Алена на эту удочку, да и ее наивное стремление всеми средствами повлиять на него не настораживало, а успокаивало. Алексей чувствовал, как сильно хочет она прочной, основательной жизни, как страшится вернуться в подвал на Зацепе и как ценит поэтому их союз.
Быт у них был неправдоподобно легкомысленным по отношению ко всему, что касалось будущего Алексея, его литературной карьеры, его общественного роста. Приведя на Тишинку Алену, он скоро с облегчением бросил работу в журнале, отказался от положения и постоянных денег в неопределенной надежде на случайные заработки. Она же полгода как ушла из ГУМа, немного снималась на Мосфильме в эпизодах (он видел ее промелькнувшее лицо в «Девушке с гитарой»), а теперь забросила и это, отдавшись маленькому хозяйству и нехитрым, но милым женщине заботам.
Они просыпались в двенадцатом часу, подолгу валялись в постели, слушая музыкальные передачи. Затем кто-то шел за завтраком, покупал калачи, масло, двести граммов белужьего бока, а оставшийся молол и варил кофе. Потом они гуляли, забредали в какой-нибудь кинотеатр, болтали о пустяках и возвращались на Тишинку.
Единственное, чего он добился — заставить ее ходить в вечернюю школу: проверял тетрадки, спрашивал о заданиях. И чем дольше они жили, тем меньше думал о загсе, считая, что и так все ладно; Алена, к его удивлению, тоже не заговаривала об этом.
Однажды он проводил ее на занятия, а сам отправился в Лужники, где на катке уже собрались все его приятели — даже Смехачев прикатил. Возвращаясь с приятной ломотой в ногах, Алексей нашел записку: соседка, у которой был телефон, сообщала, что Алену увезла «скорая помощь» с переломом руки. Он побежал к соседке, стал обзванивать, начиная с института Склифосовското, все пункты «Скорой помощи» — Алены нигде не было. Снова позвонил в Склифосовского, попросил еще раз проверить. Ему ответили:
— Все совпадает, кроме фамилии: Елена Константиновна… Девятнадцать лет… Перелом запястья… Но не Паталах, а Егорова…
Бедная! Она назвалась е г о фамилией, рискуя, что Алексей не разыщет ее! Так ей хотелось того, чего он не предлагал.
Примчавшись на такси, он увидел в коридоре хирургического отделения ее подурневшее от слез, но еще более милое, родное лицо. Алена сидела после рентгеновского снимка, прижимала левой рукой к груди огромную от гипса правую и рыдала, рыдала. Ей не совсем точно соединили косточки запястья, и теперь хирург увещевал ее:
— Все прекрасно срастется… Вам же не придется профессионально играть на фортепьяно…
Нет, ей это было необходимо! То есть, конечно, она и не помышляла о карьере пианистки, но самая мысль, что в только что начавшейся молодой жизни, представлявшейся ей бесконечной по возможностям, для нее что-то уже закрыто и навсегда, — потрясла ее.
Ночью Алексей проснулся от странного, никогда не слышанного им звука. В темноте, в углу, где стояла тахта (он лег на раскладушке) тоненький голос выводил бесконечное:
— И-и-и… И-и-и…
— Алеша! Это ты? — с ужасом спросил он в темноту.
— Завел меня… — так же тоненько выводил голос. — А теперь жениться не хочет… И-и-и…
Наутро, встав с твердым решением немедля отправиться в загс, Алексей готовил на кухоньке завтрак. В коридоре он наткнулся на Мудрейшего, который сунулся без стука в каморку и теперь, извинившись, пятился назад, загородив необъятной плоской спиной проход.
— Папа, пропусти… — нетерпеливо сказал Алексей, балансируя кофейником и двумя тарелками.
Медленно поворачиваясь и освобождая вид на каморку, на тахту, на бледную от страданий Алену с огромной рукой в бинтах, Мудрейший промурчал:
— Ты ее не обижай… Она слабенькая, как воробушек…
В загс они шли молча, молча спустились в бедный подвал, где их встретила пожилая женщина с усталым лицом. Оформление счастья было стремительным: они заполнили две бумажки; женщина пригласила их в кабинет, сама поставила грампластинку, и сквозь шип заезженной иглы сытый голос заворковал: «Не слышны в саду даже шорохи. Все здесь замерло до утра…» Затем женщина крепко, по-мужски встряхнула им руки: ему правую, Алене — здоровую, левую:
— Поздравляю с законным браком.
Никогда ничего подобного в жизни Алексей не переживал, что могло бы пойти в сравнение с тем, что ощутил он, оставшись один. Не спал несколько ночей, то напивался до бесчувствия, то бессмысленно сидел часами в кабинете, не смея даже заглянуть во вторую — е е комнату. И при этом все равно не мог исчерпаться весь — чувствовал, что на дне души продолжают жить другие желания. Да, но ведь он страдал, рыдал, рвал зубами угол подушки, похудел за неделю на десять килограммов и так изменился, что приехавший навестить его брат только покатал несколько раз глазами слева направо. И все-таки… И все-таки даже в минуты, когда горе казалось бесконечным, невыносимым, не переставал играть, театральничать сам с собой. Он и страдал, мучился, и принимал позы, хотя переживал искренне, глубоко. Когда от ужаса происшедшего в рассеянности сунул палец в дверь лифта и захлопнул ее, когда треснул пополам ноготь и после бесчувствия началась адская боль, даже радовался ей — она отсасывала боль другую. Ночами мог спать, лишь держа руку, согнутую в локте, кистью вверх — кровь не приливала и можно было терпеть. Когда ехал куда-нибудь, то все сердился: как медленно — в метро, в такси, в автобусе. А приезжал — не находил себе места. Скорее бы домой! Возвращался к себе, отворял ключом дверь, и его окатывал ужас: все, как в музее, оставалось на своих местах. В иные дни он начинал лихорадочно прибираться в квартире, хватал тряпку, стиральный порошок, мыл полы, желая доказать что-то себе и Алене, а потом равнодушно смотрел, как все зарастает пылью, как нанесенная подошвами грязь покрывает всегда блестевший лаком пол в прихожей.
— Мы с мамой боялись, что ты свихнешься… — признался ему брат.
Они отправились в Елисеевский магазин, набрали закусок и бутылок полную спортивную сумку и возвращались к Алексею на троллейбусе. Невидящим взглядом скользя по улице Горького, ее домам, пешеходам и автомобилям, Алексей схватил брата за толстое плечо:
— Коля! Смотри! Алена!
— Где? Где? Да тебе показалось!
Но белые «Жигули» уже медленно обошли троллейбус. И мимо, понизу проплыл гордый от счастья курносый профиль, милое глупое лицо в рамке кремового платка, при виде которого он сразу, до дрожи остро почувствовал запах ее пудры, ее духов, аромат ее до скрипа чистенького и знакомого ему во всех малых подробностях тела.
Ненормальность их брака заключалась уже в том, что они не заводили ребенка. В маленькой клетушке и вдвоем казалось тесно. «Значит, для себя хотите пожить?..» — со скрытым неодобрением сказала Алексею соседка. «Что за пошлая банальность!» — подумал он тогда, по младости своей не понимая, что банальность — это всего-навсего уставшая от повторений истина. Появления ребенка очень хотела теща — Прасковья Никоновна, но не из одного желания стать бабушкой. Она всеми силами стремилась закрепить их брак, пуще болезни страшилась возвращения Алены на Зацепу. Видно, хлебнула с ней горя. К тому же у самой Прасковьи Никоновны появился жених, и в трезвом виде он, и во хмелю кротко встречал брань и даже побои невесты. Прасковья Никоновна не смела наставлять Алексея и потому в его присутствии вела воспитательные беседы с бабушкой.