Правда, однажды показалось, что неприступный холостяцкий бастион дрогнул и падет. Валентина устроила музыкальный вечер. Невеста, смешливая, яркая полтавчанка, с огоньком спела «Карамболину». Мудрейший громко хвалил ее, хлопал в ладоши и тут же вызвался исполнить с ней дуэт Карася и Одарки. Он оживился, непритворно подмигивал, воздевал руки, моля Одарку не бросать его: «Хоче, хоче развестись… Ой, Одарка, бог з тобою! Ну, бо годи гомонысь…» Аккомпанируя им, Валентина бросала многозначительные взгляды на мужа, который, осклабившись, махал рукой. Но как выяснилось, переживания Мудрейшего были вызваны не достоинствами невесты, а магией музыки. Когда, напудрившись и надушившись, невеста явилась назавтра для решающего объяснения и ожидала его в комнате Валентины, Мудрейший на все увещевания и мольбы бывшей жены ответил, не подымая головы от подушки:
— А ну ее к черту…
Теперь Алексей навещал его в тишинской квартире.
Он долго давил на звонок, слушал шлепанье босых ног, непременный вопрос: «Кто там?», звяканье отпираемых замков. Потом проходил в комнату, садился на табурет и молчал. Молчал и Мудрейший, с беспокойством глядел на сына, раздражавшегося по любому поводу. Он был единственным из родных, кто не спрашивал Алексея о семейных делах, об Алене.
— Это не ты вчера в дверь звонил? — говорил наконец Мудрейший.
— Да когда, папа? — заранее раздражался Алексей.
— Утром… Часов в пять…
— Ну сам посуди, зачем я припрусь к тебе в такую рань! — уже сердился сын.
— А я думал — ты… Пока до двери дошел, спросил — никого…
Он лежал на старой продавленной кровати в пустой комнате, где с потолка свисала лампочка на оскорбительно голом шнуре с липучкой от мух. Даже Соса давно уже не было: погиб, как погибают в России обезьянки, простудившись, осенью, от воспаления легких.
Неужели это была та самая комната, в которой жили дедушка и бабуся, в которой не смолкало пение, смех, разговоры и все — персидские ковры и текинские паласы, дорогие безделушки, тисненные золотом нотные клавиры, фотографические портреты — говорило о довольстве, вкусе и уюте? В белом, сильно декольтированном платье, в белых перьях, подымавшихся из пышной прически, с этой стены глядела на маленького Алешу молодая красавица Нина Александровна — знаменитое колоратурное сопрано, непревзойденная Царевна Лебедь:
Ты, царевич, мой спаситель,
Мо-ой могучий и-и-избави-и-итель…
В последний раз Алексей встретил ее на станции метро «Площадь Свердлова». В вестибюле, на скамеечке под уродливой бронзовой головой зашевелилась куча тряпья, он невольно замедлил шаг и вдруг узнал: ну конечно, это она, Нина Александровна! Совсем высохшее лицо и жалкий пучок крашеных волос.
Не сразу поняв, кто заговорил с ней, она отвечала, не жалуясь, со спокойной обреченностью:
— Невестка заела… Зажилась я… Домой не хочется идти…
— Давайте я вас отвезу к маме, — сказал Алексей, представляя себе, как будет ворчать отчим.
— Да нет, невестка идет работать во вторую смену… Вот я и жду. Теперь уж недолго…
Что стрела упала в море —
Это горюшко не горе…
Неужели в этой комнате Нина Александровна пела с Мудрейшим дуэты под бабусин аккомпанемент, а сам Алеша веселил гостей чтением пушкинского «Гусара»: «Скребницей чистил он коня…»?
Нет уже ни дедушки, ни бабуси, ни Нины Александровны, и ни единым намеком ничто не напоминает о них — отсыревшие обои, грязная посуда на колченогом столе, окно без занавесок, старая продавленная кровать.
— Ты знаешь, — не поднимая головы, сказал отец. — Я только теперь понял, что призвание мужчины быть холостым…
Алексей был убежден, что если и женится, то лишь тогда, когда сам набредет на кого-то. Не так полагали окружающие. Его сестра, невестка, тетка, мама, знакомые и знакомые знакомых — все стремились помочь ему, уверенные в безошибочности своего выбора. Свахи и невесты падали и падали — неотвратимо, как марсиане Уэллса. И Алексей уступал напору. Правда, уступая, он в последний момент успевал обдурить всех. Притворно соглашаясь со свахами, обещая им непременно продлить знакомство и проявить настойчивость, Алексей только дивился тому, как же мало понимают женщины, что нужно мужчине.
В роли непонятливой свахи оказался и Смехачев, который начал осаждать его телефонными звонками и неожиданными посещениями.
Вечером, отворяя дверь и недоумевая, что это за поздний визитер, Алексей увидал перед собой ярко раскрашенную брюнетку.
— Скажите, это вы нуждаетесь в утешении? — спросила она, готовясь переступить порог.
Алексей заколебался, не зная, пускать ли ее или вежливо отослать вон, но в этот момент из-за ее плеча с сатанинским хохотом выскочил Смехачев.
Это уже был настоящий житель преисподней — гном, тролль, кобольд! Пьяные глазки, неопрятная рыжая борода и огромное пивное брюхо, — ничего не осталось от хорошенького Смехачева прежних времен. Он проводил и вечера, и дни в молодежном кафе «Ивушка» и «Лира», перерабатывая, как бактерия — и совершенно новая, — всю городскую гниль, весь резиновый, ржавый утиль в жизнь. И все более и более теряя себя.
Неловко доставая одной рукой мятую десятку, Алексей другой преградил путь рвавшемуся в квартиру кобольду. Завязалась горячая борьба. Алексей был сильнее Смехачева, но тот, как все психически неуравновешенные люди, в минуты нервного подъема испытывал удвоенный, утроенный прилив энергии. Они молча пыхтели, тесня один другого. Наконец мокрый Алексей просунул в дверь десятку со словами:
— Мне никого не нужно. Ты слышишь? Никого…
— Ты помешался на этой кривоногой обезьяне! — в сердцах бросила Алексею сестра, не менее Смехачева оскорбленная за свою красавицу.
Правда в ее словах была: Алексей искал девушку, непременно похожую на Алену. «Не там ищешь!» — вздыхала мама. А он обрадовался, когда позвонила Царева и, посетовав на его одиночество, предложила:
— Хотите, я вас познакомлю с очень милой манекенщицей. Кстати, работает на Аленином месте. Да они и внешне схожи, только фигура у нее, поверьте, лучше, чем у вашей бывшей жены…
Они договорились о встрече — дома у Алексея.
— Если что-то изменится, я вас предупрежу, — пообещала Царева. — А Алену выбросьте из головы. Ей-богу, просто мелкая хищница!..
Он ожидал гостей, когда по телефону объявилась Прасковья Никоновна.
— Алексей! — сладко сказала она. — Как вы живете один? Я все плачу! Вспоминаю вас и плачу. А этому идолу говорю: «Зачем семью разрушил! Зачем влез!» А он молчит и только улыбается…
Она рассказывала, как всегда, долго и бестолково, горячо сочувствуя Алексею, что не помешало ей несколько раз назвать его Борей.
«Может быть, что-то у них треснуло? — с надеждой подумал он. — Но нет, скорее всего Прасковья Никоновна выясняет про запас, звонит, с чуткостью волчицы ощутив опасность. Держит меня в резерве…»
Ожидая Цареву, Алексей еще раз оглядел достойно украшенный стол: армянский коньяк и божоле, салями и холодная фаршированная утка, зелень, маслины, сыр. И когда в дверь позвонили, пошел открывать с шаткой надеждой, что его судьба может повернуться. И вслед за крупной брюнеткой в лиловом костюме вошла, кукольно тараща с деланным и как бы навсегда застывшим удивлением свои дымно мерцающие прекрасные глаза, стройная двадцатипятилетняя женщина с длинной талией и темно-русыми волосами в свободной прическе.
Понимая умом, что Инна хороша собой, что она лучше всех, кого приводили к нему на смотрины, Алексей внутренне все время протестовал, искал недостатки в ее внешности. Глядя на нее, он видел Алену и отмечал, что и носик у Инны погрубее, и зубы хуже, и рот она кривит, и курит, курит. Однако из кожи лез вон, стараясь быть любезным, веселым хозяином, правда, больше разговаривал со спутником Царевой, тем самым приятелем Бориса, который некогда привел его с собой и послужил косвенной причиной ухода Алены.
Больше всего в Инне раздражало ее деланное щебетанье, желание быть ребенком — капризным и прелестным. Детское выражение навсегда застыло на ее милом личике.
— Ах, Алешечка, дорогой, если бы вы знали, как я люблю музыку, особенно французов. Их песенки, правда, прелесть?
— Честно сказать, предпочитаю американскую эстраду, — осторожно ответил Алексей, понимая, что бедняжка, наученная Царевой, старается выглядеть как можно более развитой и интеллектуальной.
— Ну, что вы? А Жильбер Беко? Вы слышали Жильбера Беко?
А Алексей глядел на Инну, слушал ее щебет и думал: «Интересно, каким тоном ты говоришь искренне?» Узнал он это позже, эпизодически встречаясь с Инной, которая то появлялась, то внезапно и надолго исчезала, но с женской самонадеянностью, обнаруживаясь, разговаривала с Алексеем по телефону так, словно они расстались вчера. Перед Новым годом, в суете, в лавине поздравлений какое-то незнакомое существо позвонило ему и стало жаловаться на свалившую ее ангину. Выражая полагающееся сочувствие, Алексей, чертыхаясь про себя, пытался установить, кто же говорит с ним. Он, кажется, поймал знакомую интонацию, назвал имя и после паузы услышал негодующий голос, глубокий и красивый:
— Кстати, меня зовут Инна!
И почувствовав, как жар стыда заливает лицо, Алексей стал выкручиваться, объяснять, что заболела его племянница, звонка которой он ожидал.
В день их знакомства Инна продемонстрировала Алексею не только безусловную интеллигентность, но а дар хорошей хозяйки. Узнав, что ожидается еще жареная индейка, она вызвалась приготовить ее по своему, особенному рецепту. Когда Инна вышла в кухню, перевязавшись Алениным фартуком, Царева между прочим сказала Алексею:
— У нее с мужем примерно то же самое, что было у вас с Аленой…
— А чем занимается муж, — живее, чем полагается, поинтересовался тот.
— Играл в футбол за какую-то команду мастеров. А сейчас сам тренирует.
Из полуосвещенной комнаты, через коридорчик, небольшая, но уютная кухонька была открыта вся. И, присев перед духовкой, где уже томилась индейка в сметане, Инна вдруг поразила Алексея женственностью и грацией сильного, плотного и длинного тела.