Теперь Алексей Николаевич знал, что она закончила консерваторию по классу вокала и фортепьяно, пела в Тифлисской опере. В девятнадцатом году была профессором Иркутской консерватории, а затем переехала с мужем в Смоленск. Там она оставила много учеников — и любителей и профессионалов, среди которых оказались и отец, и отчим, и известная впоследствии солистка Мариинского театра в Ленинграде А. А. Халилеева. И Смоленск благодарно помнит об «опытной преподавательнице-вокалистке Г. В. Карпицкой», как отозвался о бабусе краевед С. Яковлев в книге «Смоляне в искусстве».
Она царствовала в красивой, словно бомбоньерка, комнате — в той самой, где затем среди пыли и запустения доживал свои последние годы Мудрейший. В ее святая святых проникать без спросу было строго воспрещено, но Алеша на правах любимца нарушал запрет.
Вот он сидит под черным роялем в дальнем уголке, прислонившись к мощной бугорчатой ноге-колонне. Над головой деревянное ревущее брюхо. Поскрипывают медные педали, видно, как черные палочки, скрепленные с педалями, дергаются, ритмично двигая вохряную щеколду. Когда щеколда выходит из своего паза, звуки становятся страннее, длятся долго, сливаясь в один. Ближе к Алеше, если задрать голову, открывается тайная полочка, где хранится фанерный баульчик с бумагами о деде. Да и вообще в этой комнате бесчисленное множество удивительных вещиц — желтая костяная японка под зонтиком; круглая черного дерева шкатулка с видом умирающего над морем заката; фарфоровая чернильница: крышка — мать над ребенком, под крышкой — чашечки для чернил и песка; бронзовое распятие; огромный прозрачный кувшин, весь подернутый малиновыми жилками; дымчато-желтый топаз размером чуточку поменьше Алешиного кулака…
Совсем далеко по блестящему оранжевому полу переступают стоптанные туфли, и высокий голос разнообразно тянет «И-а-о-у», пробиваясь сквозь раскаты рояля. Ученицы приходят по одной, разминают голоса, подолгу поют про «горную пастушку» и «домик-крошечку», а Алеша все сидит в своем тайнике, пока с пюпитра не соскальзывает на пол нотная тетрадь.
— Вот ты куда заполз! — говорит бабуся, помогая ему выбраться, и Алеша по ее голосу чувствует, что она не сердится.
Он отвык от света, трет глаза и тихонько садится на круглую деревянную табуретку, блестящую морковно-золотым лаком — из магазина в Леонтьевском переулке. Когда бабуся отпускает последнюю ученицу, он просит:
— Расскажи о дедушке.
Его фотографии повсюду — на стене под портретами Шуберта с белыми накладными волосами, скуластого, всклокоченного Бетховена и бородатого бабушкиного учителя с протяжной фамилией Па-ле-а-шви-ли, на этажерке, на рояле. Бабуся достает свой любимый — драный, живого места нет — пуховый оренбургский платок, угощает Алешу леденцами из огромной жестяной банки с надписью «Монпансье» и только тогда начинает рассказ.
Она говорит, на щеке у нее в такт словам дрожит на стебельке добрая бородавка, а Алеша видит дымные от мороза оренбургские степи, одинокие сани, навстречу снег да снег, страшно утыканный неподвижными черными фигурками. Это замерзшие мальчики — кадеты Неплюевского корпуса, брошенные при отступлении генералом Дутовым. Он видит теплушки, которые тянет по великому транссибирскому тракту простуженный паровоз. Иногда паровоз останавливается и беспомощно кричит: путь поврежден. И тогда к составу неслышно подбираются партизаны, выкатывают на полозьях прадедовскую пушку, чугунный шар скачет по крышам, словно обезумевший мешочник…
Потом Алексей Николаевич расспрашивал о дедушке маму, читал пожелтевшие, пахнущие мышами бумаги из фанерного баульчика.
Сын сосланного в 1862 году польского повстанца, дед продолжил в семье военную традицию: участвовал в несчастной русско-японской войне, был офицером-воспитателем Неплюевского кадетского корпуса в Оренбурге, а затем, в годы гражданской, дважды переходил от белых к красным.
— Горячий очень был, — смущаясь, объясняла мама.
Алексей Николаевич разглаживает потрепанные, порванные на сгибах бумаги. Их уцелело немного. Вот «Аттестация», выданная деду 17 октября 1920 года в Петровске-Забайкальском начальником 1-й Иркутской стрелковой дивизии:
«Командир 2-го Иннокентьевского стрелкового полка гражданин Карпицкий еще до сформирования Народно-Революционной Армии состоял в Восточно-Сибирской Советской Армии на должности начальника комендантской команды штаба 3-й Коммунистической дивизии. При наступлении каппелевцев на Иркутск свежесформированные полки этой дивизии, расстроенные натиском противника, оставили город Усть-Куда и отошли к селу Урик, где находилась комендантская команда. Карпицкий увлек команду личным примером, бросился в атаку, выбил противника из города Усть-Куда, захватил пленных и пулеметы…»
Дед особенно отличился в апреле 1920 года, в боях за Читу. Газета «Дальневосточная республика» в полугодовщину образования Народно-Революционной Армии напечатала статью «Как встретили пасху бойцы Н-ской бригады». Он главный герой статьи, рассказывающей об эпизоде великого похода Красной Армии на Восток:
«12 апреля части бригады для восстановления положения были двинуты на линию деревень Верх-Читинское, Попова и Смоленское. После непродолжительного боя Н-ский полк занял деревню Верх-Читинское и повел наступление на деревню Попова. Н-ский полк, увлеченный своим доблестным командиром Карпицким, быстро переправился через реку Чита, наполовину покрытую льдом, и, разделившись на два отряда, повел одновременно наступление на деревни Попова и Смоленское. Противник, сосредоточенный главными силами в деревне Попова, боясь быть отрезанным, быстро отступал к деревне Смоленское, защищаемой сильными естественными преградами: болотами, лесом и сопками, из-за которых встретил наши цепи губительным ружейным и пулеметным огнем. Увлеченные же части полка своим командиром, шедшим все время впереди своих цепей, не открывая огня ворвались сразу по трем улицам в деревню с криком «ура», на бегу расстреливая убегающего противника. Преследуемый нашими частями, противник отошел к деревне Каштак».
Очевидно, роль деда в этом бою была исключительно велика, раз в статье говорится только об одном командире полка — о нем.
«13 апреля в 4 часа 30 минут Н-ский полк повел наступление на деревню Каштак. Сильное сопротивление противника было сломлено, и деревня Каштак была занята частями Н-ского полка. Противник поспешил на заранее приготовленные им позиции у города Читы около Красных казарм. Тем временем командир Н-ского полка Карпицкий повел наступление на государственные конюшни и занял линию кирпичного завода в нескольких саженях от улиц города. Противник яростно защищал свой последние позиции, но не выдержал и стал отходить, оставив одно трехдюймовое орудие и 19 снарядов к нему. Орудие тут же было повернуто в сторону противника, и стрелками полка под руководством начальника пулеметной команды Гирста было сделано четыре выстрела, после которых орудие было доставлено на батарею и использовано в сражении…»
В этом бою дед был тяжело контужен и увезен в Иркутск.
Что осталось от него? Стопка желтых, ломких от ветхости листков. Алексей даже не может восстановить в целостности его характер. Он в силах наметить только абрис — как в теневом театре. Можно лишь догадываться о том, что Павел Андреевич, будучи храбр и отважен, был мягкосердечен, даже слабохарактерен. Бабуся в семье держала над ним верх. Эту мягкость, неумение отказать, слабохарактерность внук унаследовал от него.
Как сквозь сон, видит Алексей Николаевич добродушного великана с седой бородой, которого он заставлял бороться с отцом, силачом из вяземских зажиточных крестьян. Потворствуя ему, они долго и безуспешно давили друг друга, и, чтобы никому не было обидно, Алеше объявлялось: ничья… Дед и отец соревновались, обожая Алексея и задаривая его: армадой оловянных солдатиков, заводными танками, педальной машиной, настоящей каской, кобурой и саблей, специально выкованной кузнецом на пехотных курсах, где преподавал отец.
Начитавшись книжек про Мальчиша-Кибальчиша и красных дьяволят, насмотревшись кинофильмов о коварных японцах, напавших на наш полустанок, и танкистах, которые побеждают будущих врагов, Алеша мечтал только о войне. Семенил рядом с огромным в командирской форме отцом в магазин игрушек весенним праздничным днем, слушал, как жужжит в майском небе аэроплан, и сладко думал: «Вот бы сейчас началось! Как интересно! Падают бомбы, гремит стрельба, в панике бегут фашисты!»
А потом была первая бомбежка. Была эвакуация, пирожки из картофельных очисток, жмых вместо хлеба и галоши, в которых сибирской зимой ноги леденели и обмораживались, сколько ни наворачивай тряпок. Было извещение о том, что отец пропал без вести под Малой Вишерой на Ленинградском фронте. Было Суворовское училище, внезапный, без подготовки, переход от семейного тепла к казарменной военной жизни, когда Алеша в десять лет уже почувствовал себя взрослым.
Было полное исполнение желаний.
Прямо с уроков Алексея вызвали к замполиту училища. Одернув серую парусиновую гимнастерку, разогнав складки под ремнем, он вприпрыжку пустился по коридору, беспечно радуясь прервавшейся скуке. Мимо добродушно глядящего с портрета Сталина с седеющим бобриком и усами, в сапогах, сиренево-серых брюках напуском, вдоль которых двойной алой змейкой бежали лампасы, и в таком же кителе с погонами генералиссимуса. Мимо знамени училища в стеклянном саркофаге, охраняемого курносым старшеклассником с лычками вице-сержанта. Мимо небольшого гипсового Суворова, удивленно поднявшего брови, с такой трогательной косичкой, стоящего под собственным изречением: «Потомство мое, прошу брать мой пример!» В пыльные окна косо било мартовское, набирающее силу солнце, и тринадцатая в жизни Алексея весна обещала ему безусловное счастье впереди. В кабинете его ожидали сразу замполит, командир роты и офицер-воспитатель — капитан Мызников с добрым рябоватым лицом. Все трое смотрели на него внимательно и тревожно — как на тяжело больного. И ощутив это с детской обостренной чуткостью, Алексей сразу внутренне сжался. Кто-то подал ему письмо мамы, начинавшееся словами: «И мертвые воскресают…» А затем в его руках оказалась открытка с ажурной башней, похожей на перевернутую подставку для цветов. Еще не постигая того, что случилось, Алексей с механической отрешенностью прочел на оборотной стороне: