Ответив на ее письмо, Алексей как-то бродил по муравейнику ГУМа и случайно совершил открытие: почтовое отделение при универсальном магазине и было тем самым, куда он писал до востребования. Так Алексей узнал место Алениной работы — она продавала в меховой секции шапки, воротники, шубы…
А увиделись они только в мае, погожим, по-летнему теплым днем.
Как тщательно подготовился Алексей к этой встрече! На нем была белоснежная сорочка, белый галстук, белые полотняные брюки — перешитые из флотских, подаренных соседкой, вдовой капитана первого ранга. И длинный черный пиджак, почти смокинг.
Друг детства Давид или просто Додик, сын бухгалтера-поэта, воспевшего Тишинку, сопровождал его. Это был истинный, честный и преданный друг, отличавшийся глубочайшей, неколебимой серьезностью. Нужен он был Алексею по причине весьма прозаической. Аспирантскую стипендию — семьсот восемьдесят дореформенных рублей — он давно истратил до трынки, и за час до свидания они с Додиком отнесли в букинистический магазин небольшой чемоданчик книг: несколько изящных томиков издательства «Academia» и напечатанные в Лейпциге однотомники классиков в сочных — зеленых, бордовых и желтых переплетах. Книги стоили баснословно дешево, приемщики были капризны, и Додику вменялось доставить забракованный товар назад, на Тишинку.
Выручив огромную сумму — двести рублей в исчислении 58-го года, приятели поспешили к остановке метро «Площадь Революции». В бурлящей толпе Алексей тотчас увидел Алену — в легком уже по-летнему платьице, открывавшем ее крепкие ноги, светловолосую, большеглазую. Она показалась ему еще прекраснее, чем тогда, в автобусе, и невозможно было даже представить, что они проведут вместе целый день.
Алексей познакомил ее с Додиком.
— Старый друг писателя, — представился тот, придав лицу излюбленное — деревянное выражение.
Додик стал называть его «писатель» со студенческой поры, когда Алексей поступил на филологический.
— Я, честно говоря, всех этих писателей не уважаю, — слегка пришептывая, продолжал друг детства. — Сам одно время хотел стать писателем…
— А вы в каком жанре себя пробовали? — заинтересовалась Алена. — В прозе или стихах?
— Да, признаться, — с глубокой серьезностью отвечал Додик, — кроме писем к собственной мамаше ничего не писал… Бесполезный труд… Но для лучшего друга делаю исключение. Недаром говорят: сильно дерево корнями, а человек — друзьями…
Алена извинилась:
— Мне надо забежать в техникум… Тут недалеко… Пять минут… Собираюсь попытать счастья, может, поступлю…
— Что за техникум? — спросил Алексей.
— Театральный… — отозвалась она радостно, всей грудью. — Там очень интересные отделения… Выпускают костюмеров, гримеров… Правда, у меня плоховато с рисунком. Но меня готовит знакомый художник…
Когда она скрылась за углом Музея Ленина, Алексей спросил у Додика, понравилась ли ему Алена.
— Что тебе сказать, — с обычной значительностью в голосе пояснил друг, несколько даже причмокивая. — Она, конечно, ничего… Но ведь мы с тобой, писатель, эстеты. Ты наверняка не заметил, ты ведь слепой… По-моему, у нее один зуб фарфоровый… А так — ничего…
В некотором роде Додик был больше писателем, чем сам Алексей. По крайней мере он мог переживать увиденное, только пересказав его собственными словами. Гуляя по улице, самозабвенно сообщал другу содержание фильма:
— …Все его считали убийцей… Представляешь — сам сознался! А девушка его не верила. Думала на того, длинного, и сама начала распутывать все… Но убийца-то настоящий уже за ней охотился… И как ты думаешь — кто оказался? Да тот, художник! Сам свою дачу и поджег для отвода глаз!
Додик, как всегда, пришептывал, взмахивал руками, горячился, сообщая подробности кинокартины, которую они только что смотрели вместе с Алексеем…
Но вот появилась Алена, и Алексей повел ее к длинной очереди разноцветных «Волг», дожидавшихся у ГУМа пассажиров. И когда он подвел ее к первой, серенькой, Алена вдруг опустила глаза, тихо попросила:
— Хочу в голубую…
Алексей решил шикнуть на все двести наличных и повез ее в ресторан «Речной вокзал», где сам никогда не бывал, а только слышал от Храпова. В пути, когда машина летела просторным Ленинградским проспектом, постарался расшевелить Алену рассказами, но все время натыкался на какую-то стену. Обычного ответного зажигания не получалось. Алена внимательно слушала, как казалось ему, остроумные истории об Институте изящной словесности, о профессорах и аспирантах и бесстрастно молчала. Потом, уже в замужестве, объяснила: «Я все думала: чего это ты расхвастался!»
В ресторан, на бельэтаж здания со шпилем, знакомого по открыткам и конфетным коробкам, Алексей ввел свою спутницу, скрывая робость. Но зал был полупустым, официанты — предупредительны, а цены на икру, балык, семгу, крабы оказались не такими уж страшными, и наш герой несколько осмелел. Он заказал к обеду бутылку белого грузинского вина «Гурджаани», снова начал шутить и уже дважды вызвал улыбку на Аленином лице.
Отобедав, они спустились по широкой лестнице к воде. Москва-река сверкала и переливалась под солнцем, несла белые речные трамвайчики, буксиры с пузатыми баржами, быстрые, оперенные парусами яхты. Алена легко шла вдоль берега к зелени парка, и Алексей, поспешая за ней, с радостью чувствовал, что ей хорошо, приятно. Но едва она поравнялась с кустами, прямо из глубины их не вышел, а вывалился здоровенный верзила в тельнике и стареньких флотских брюках. Лиловые наколки бежали по его бугристым от тугих мышц рукам, расползаясь диковинными узорами по груди, открытой широким вырезом. Лицо его, сильное, загорелое, было спокойно-наглым.
— Молодой человек! — хрипловатым баском сказал верзила. — Вы разрешите мне поговорить с вашей девушкой?
Он произнес эти слова тоном, не оставляющим сомнения в том, что ответ молодого человека ему совершенно безразличен. Алексей даже рта не успел раскрыть, как Алена сухо и внятно ответила за него:
— Это не молодой человек, а мой муж. А я его жена!
Простая ее фраза неожиданно для Алексея оказала на верзилу волшебное действие. Он начал даже кланяться, растерянно приговаривая:
— Извините, девушка… Извините, молодой человек…
Алена взяла Алексея под руку, лицо ее вдруг зацвело красными пятнами, и она глухо сказала:
— Как я их всех ненавижу…
— Кого — их? — не понял он.
— Шпану, хулиганов… Всех! Сколько этого добра у нас на Зацепе. Если бы ты знал!
«Она сказала мне «ты!» — обрадовался Алексей. Неприятный осадок от злобы на себя за свое бессилие и беспомощность постепенно исчезал.
Они сидели на скамейке, укрытой кустами. Алексей сбоку глядел на Алену, на ее нежный очерк щеки, на милую родинку у подбородка, видел ее чистые, загадочно мерцающие глаза.
Он тихо коснулся ее плеча, стал гладить его. Алена не отстранилась. Тогда, осмелев, он правой рукой взял ее руку, а левую положил ей на затылок и, повернув к себе лицо, крепко поцеловал в пухлый рот. Она и тогда не отодвинулась. Только по щеке поползла одна слеза, другая, третья.
Алексей испуганно спросил:
— Да что с тобой?
Она закрыла руками лицо и, всхлипывая, насилу проговорила:
— Всем вам… нужно только одно…
Он почувствовал, какую-то надломленность в ее женском существе, понял, как легко и безнаказанно можно обидеть Алену. Но что сделать, сказать, чтобы успокоить ее, не знал. Они долго молчали.
— А кто этот художник? Который учит тебя рисунку? — спросил он наконец.
— Радик? Просто милый мальчик, — ответила Алена дрожащим голоском. — Его отец, знаешь, народный артист. В Вахтанговском театре. Сам он тоже там работает. Декоратором… — Она улыбнулась. — Ой, дождь!
В самом деле, внезапно, среди ясного неба, брызнул веселый майский дождик. Да какой дружный! Алена вскочила, подала Алексею руку, и они бросились искать укрытие. И оно появилось перед ними в конце аллеи — изящный, с явными архитектурными излишествами павильон, в который архитектор, видимо, вложил всю свою нерастраченную фантазию. Алексей застеснялся, остановился, удерживая Алену…
Через два дня, встретившись с ним на прежнем месте, Алена сказала, что уезжает в ГДР. Ей предложили маленькую роль в советско-германском фильме. Она отдала Алексею квитанцию в фотоателье взять снимки, которые ей заказал режиссер, но которые теперь не понадобятся: оказалось достаточно первой пробы.
— Я напишу тебе сама.
А еще через месяц, в течение которого Алексей каждый день думал о ней, он столкнулся с Аленой на улице Кирова. Похудевшая, строгая, в темных очках, она шла с пожилым мужчиной, уверенным, в прекрасном летнем костюме, и что-то оживленно говорила ему. От злобы, ревности, бессилия Алексей закрутился на одном месте.
— Это был отец Радика… Я тут же вернулась, но тебя не было… — сказала она ему потом.
Да, он, сам не понимая почему, свернул в первый переулок и долго бессмысленно ходил по нему. Ходил и повторял себе, что больше никогда, ни за что не увидится с этой коварной особой.
Симферопольский аэропорт встретил Алексея Николаевича белым холодным солнцем. Октябрь был октябрем и в Крыму. Но в Москве шел мокрый снег, а здесь безмятежно голубело пустое небо, два пожилых крымчанина с орденскими планками на стареньких пиджачках медленно, со вкусом пили пиво у бочки и рядами стояли машины с шашечками: в Алушту, Севастополь, Ялту, Евпаторию.
Алексею Николаевичу нужен был восточный Крым, маленький и в октябре полупустой поселок Планерское. Два с половиною часа знакомой до мелочей дороги, еще недавно уставленной старомодными чугунными столбами Вест-Индской компании, столетие назад соединившей телеграфной линией полмира. Вот промелькнул памятник расстрелянным летом 42-го года советским гражданам. И пошли, пошли пустые поля, виноградники, совхозные угодья.
Куда денешься от истории. Против теперешнего Белогорска, на том вон известняково-белом плато устроял свой полевой штаб Суворов, а вон тот неказистый серый обелиск — один из последних уцелевших верстовых столбов, которые были поставлены на всем пути следования Екатерины II по Крыму в 1787 году. Здесь пуля пробила голову молодому Кутузову, пройдя рядом с виском. Там в горах совершал рейды знаменитый партизан и виноградарь Македонский.