Микулин ждал приглашения чуть не до десяти вечера. И когда зыринская или еще чья-то гармонь сказалась Шибанихе, ему стало окончательно ясно, что на свадьбу его не зовут сознательно. А почему?
Мысль о Палашкиной дочке даже не приходила в голову, словно он тут был совсем ни при чем. Он винил при этом одну Палашку. Он недоумевал и злился теперь на всю Шибаниху: «Вот она, классовая-то борьба, на практике!»
Вернулась с улицы мать и доложила, что у лошкаревского дома пляшут, а играет Володя Зырин. Тут уж совсем стало невмоготу. И с горя Микулин послал старуху куда-нибудь за бутылкой «рыковки»:
— Ищи, мамка, хоть так, хоть за деньги!
Старуха ушла «искать», а Микуленок сел на лавку.
«Вот тебе и пиво да сусло, — мелькнула мысль. — Крышка. Нет, надо жениться, тянуть нечего…»
Дородная физкультурница, работавшая секретаршей у Скачкова, никуда бы не девалась. Можно бы и повременить, пока квартиру новую не оклеят, у него в этом деле все впереди. А сегодня-то чего прикажете делать?
Мысль о теплых, пахнущих бабьим потом Палашкиных плечах Микулин не допускал к себе, сам прятался от этой грешной мысли, но она-то, эта дума, давно таилась где-то внутри, еще до собрания настойчиво тревожила Микуленка. А теперь она окончательно завладела предриком. Мать раздобыла у кого-то бутылку, он сам сходил в куть и принес пирог с соленой треской. Энергично вышиб из горлышка рыковскую затычку, налил в чайный стакан.
Пирог был тоже распечатан. Мать ревниво поглядывала, стоя заборки. Она держала руки под затрапезным передником:
— Колюшка, не пей много-то…
— Ты, мамка, из-за меня не расстраивайся! Партейному человеку завсегда скажут, чего ему можно, чего нельзя.
Микулин хыкнул и залпом выпил. После закуски вышел Николай Николаевич не крыльцо. Послушал. Конечно, у лошкаревского крыльца шла веселая пляска!
Предрик подтянул голенища. Он вспомнил, как плясал в Ольховице Ерохин, и бодро двинулся туда, куда влекло и тянуло.
Вера с Палашкой кружком хороводили под игру счетовода вместе со всеми женщинами, гостями Тони и краснофлотца. Цветастая Палашкина кашемировка бросалась в глаза.
Дролечка, дорог-то мною,
Дролечка, дорог-то пять.
Ты иди дорожкой пятой,
Может, гуливать опять.
Голос Палатки ни с каким другим не спутаешь! Поет! Про него и поет:
Я иду, а дроля пашет
Черную земелюшку.
Подошла да и сказала:
Запаши изменушку.
«Нечего теперь про изменушку петь, ежели столько годов прошло… Вишь…» Дальше предрик не стал размышлять, пришлось здороваться. Земляки недружно приветствовали предрика, а бабья пляска не остановилась.
… Он все еще на что-то надеялся, только никто не позвал предрика в дом Тоньки-пигалицы. Даже тут, на кругу, на него не обращали особого внимания, хоть и назвали «таварищем».
Гости со свадьбы были не пьяные, они рассуждали о сенокосе.
«А где Евграф? — с горечью подумал Микулин. — На кругу его нет, сидит в избе, что ли?..»
Чьи-то девчонки березовыми ветками отгоняли комаров от счетовода-игрока. «Эх, сплясать, что ли, на родине!» — в отчаянии подумал предрик и снова вспомнил Ерохина.
Пьяным больше всех был Ольховский Аким Дымов. «А этот тут с чего? — ревниво подумал Микулин. — Вроде он не родня молодым». Акимко сразу же заметил Микулина и подскочил впритык:
— Николай Николаевич! Микулин! Ёствой в корень, мы счас спляшем! Спляшем?
— Чтобы поплясать, надо, чтобы поиграли! — сердито, во всеуслышание ответил Микулин. Предрику было неприятно, что Дымов запанибрата. Все же надо, чтобы каждый знал свой огород…
Из распахнутого окошка летела на улицу стройная песня про Хасбулата. Микулин узнал голос Евграфа Миронова. Сбились певцы, не допели, и Евграф затянул другую, а гости в избе подхватили:
Шумел-горел пожар московский,
Дым расстилался по реке,
А на стенах вдали кремлевских
Стоял он в сером сертуке…
Наполеоновский «сертук», спетый по-деревенски, а не по-городскому, почему-то особенно зацепился в микулинской памяти… Предрик уже хотел послать кого-нибудь, чтобы вызвать Миронова в контору, но одумался. «Время для конторы, таскать, еще будет!» — решил он.
Нет, не прибежали за Микулиным звать за стол, хотя он в глубине души все еще надеялся. Зато подскочил полупьяный Киндя Судейкин:
— Миколаю да Миколаевичу! Наше с кисточкой! Скажи, пожалуста, где у тебя друг-приятель?
— Какой друг-приятель?
— Да которой с наганом…
— Таскать, заболел товарищ Скачков. Уехал, — сказал недовольный Микулин. — А тебе что?
— Да вот, хотел отчитаться! Карманы у штанов женка зашила. Ни одной дырочки! Ничего больше не выкатится…
Мужики, сидевшие на желобине, захохотали. Микулин сообразил, отчего этот хохот, но тут Акимко Дымов уговорил Зырина поиграть лично ему. Володя заиграл чуть ли не под драку, на круг нечередом вырвался Дымов:
Заиграла девятёра,
Девятёра матушка,
Бот опять пошли плясать
Веселые робятушка!
Акимко прошел круг, второй и топнул перед предриком… Народ сбегался глядеть. Микулин, хотя сроду не плясывал на такой большой публике, смело ступил на круг. Начал он с того, что завыкидывал ноги, хлопая по голенищам ладонями. Палашкина кашемировка придавала смелости. И откуда что у него взялось! Микулин плясал хоть и охотно, но худо, не под гармонь. Володя Зырин был вынужден подстраиваться под его тяжелую пляску. «Вот, зря зернят не припасли, — услышала Вера голос Новожилихи. — Изопихали[2] бы».
Топал Микулин хоть и не в такт, но действительно сильно, отзывалась земля у лошкаревского дома. Бабы ойкали, громко хвалили его. Он ничего не расслышал насчет «опиханья». Остановился и спел:
Ой, старая сударушка,
Не стой передо мной.
Галифе мои широкие
Пондравились другой!
«К лешему, пойдем-ко в избу-то», — шепнула Палашка Вере. Девка зажала рот кашемировкой и, повернувшись, с глухими рыданьями убежала из круга. Вера Рогова бросилась за нею следом…
… Перед этим Вера сидела на свадьбе Василия Пачина по правую руку от молодых, рядом с родительницей невесты. Она видела, как встрепенулся Тошошкин брат Евстафий, как в запруженной народом избе прошло необычное шевеление. Гости за столами громко разговаривали, ковшик с пивом то и дело гулял в толпе, набившейся в избу. Молодых поздравляли свои и чужие, шум и говор мешался с песнями и частушками. Ворота не запирались. Евстафий вдруг начал спешно вылезать из-за стола, из толпы баб и девок он вытащил к столам прямо под лампу Акимка Дымова. Вера вспомнила, что Тонины братья гости лись с Дымовым. В красной ластиковой косоворотке выпивший Аким за руку здоровался с женихом, с невестиными братьями и Евграфом.
«Вот, опеть принесло… — спокойно подумала тогда Вера. — Прилетел, хоть никто и не звал. Не сидится в Ольховице-то».
Она знала, из-за кого «прилетел» в Шибаниху Аким Дымов…
Брат невесты Евстафий уплотнил гостей на приставной скамье. Подал Дымову ложку и чайную чашку (стаканов и рюмок недоставало). Старший Тонин брат раскупорил очередную «рыковку», вторую… И обошел всех гостей, наливая и приговаривая:
— Ну, теперече выпьем, чтобы не горчило… Чтобы молодым сладко елось и сладко пилось… Всю жизнь…
— И чтобы спалось дружно! — добавил Евграф под хохот гостей, и кто-то воскликнул: «Горько!» Вера и до этого сразу забыла про нового гостя, а тут ей представилась своя свадьба с венчанием. И в ту минуту Веру успокаивала Палашка…
Василий Пачин поднялся с лавки вместе с Тоней. Он одернул темно-синюю форменку, двумя руками взял Тонюшку за девичьи щеки и трижды поцеловал… Многим бабам пришлось пускать в ход носовые платочки. Каждая вспомнила свою свадьбу. Вера еле-еле сдержалась, чтобы не зарыдать. Ни отца у нее, ни мужа, ни родимого дома… Маменька ходит по миру, дедко живет в лесу. Как медвидь. А теперь вот с Тонюшкой породнились. Палашке и то вроде бы полегчало, вон отца из тюрьмы выпустили. Может, и тятю с Павлом отпустят? Авось и Микуленок придет в чувство да женится на Палашке. Вся деревня только о том и судачит. Приехал, видать, не за Палашкой… А где он сам-то? Родня, хоть и дальняя, а на вечере нету. Похоже, тут Евграф виноват. Палашка сидит как в воду опущенная, вот-вот заплачет…
Вера Ивановна отодвинула стопку, оглядела застолье. Микуленка на свадьбе не было. Значит, сам Евграф поставил строгий запрет…
Одна Вера Ивановна в свадебной суматохе среди бабьих голосов под зыринскую тальянку да сквозь долгие песни чуяла, что творится с Палашкой…
Вера и увела Палашку на улицу, а там им не дали проплясаться и успокоиться. Притащился как раз Микуленок, и сунуло его прямо на круг, вызвали предрика на перепляс, да кто? Акимко!
Сейчас-то Палашка вроде поуспокоилась. Гостей в избе осталось мало, молодые сидели на прежнем месте. А у Евграфа разговор с женихом про Павла… Вера сама еле сдерживалась, чтобы не разреветься.
— Василей Данилович, а я тебе так скажу… — говорил за столом Евграф. — Так тебе скажу, что Пашка живой… Ты и не сумлевайся! Насчет Данила Семеновича и Пашкина тестя не ручаюсь, их раньше отправили… а Пашка жив! Не такой человек, чтобы кряду и пропасть, сам знаешь. Не та порода, чтобы сразу и сгинуть… Да ведь и таваришши нонече вроде бы попритихли…
Евграф сбавил голос и оглянулся:
— А ты, братец, служи, вези Антонину в Питер и служи с Богом… А где гармонья у нас?
Плясать места в избе мало да накурено. Половина гостей вместе с игроком давно выпросталась на воздух. Хотел Евграф опять затянуть про московский пожар, да кривая Таня не подсобила, а тут и подвернулся опять Киндя Судейкин. Ему снова поднесли пива и стопочку. Он и без гармоньи под смех и шутки спел такую частушку: