– Привет! Доброго здоровья.
– И вам.
Нормальный дядька, только пьёт слишком много. Конечно, ни на каком военном флоте он не служил. Да он на это и не претендовал. Сам говорил, что это «сценический образ».
Для того чтобы воевать на Великой Войне, он должен быть старше лет на сорок, если не больше. Это был безобидный попрошайка и пьяница, который не просто клянчил, а умел петь простые душевные песни и знал пару аккордов. Вроде бы лет двадцать назад он служил матросом на рыболовном или грузовом корабле (для Саши вообще стало откровением, что те ещё существуют), да так и остался в городе, когда его списали на берег из-за болезни или травмы. Теперь он рыбачил, сидя с удочкой прямо на пристанях, хотя с рыбой его Молчун ни разу не видел. Ещё он подрабатывал «водолазом» – искал сокровища затонувших барж и просто смытое во время наводнения в каналы. Там много чего можно было найти. Но богатства Капитану это не принесло. Видимо, он всё отдавал зеленому змию. А может, у него были душевные раны, которые обязательно надо было обрабатывать. Хотя у кого их нет?
Младший уже шёл себе дальше, когда вдруг Капитан подскочил к нему.
– Э… подожди. Человек хороший, – чуть ли не за рукав схватил он Сашку и навёл взгляд, словно перископ, – Я тебя помню. Ты же постоянно барахло приносишь купчишкам на обмен. Нет, я не в том смысле. Вещи хорошие. Но я слыхал, у тебя лычки новые будут. Ты уже капрал, да? Тогда у тебя точно будет на опохмелюгу. Я могу про город спеть. «Там для меня горит очаг… Как вечный знак каких-то истин…» Что, не хочешь? Тогда могу про войну… Мне дед рассказывал, как он американскую авианосную группу…
– Нет, спасибо. У меня у самого дед был, многое повидал.
– Ну… такого, как мой, точно не видал.
Младший был уверен, что Капитан знает только старые, тысячу раз исполненные песни на чужие для него темы: чеченскую или вовсе какую-то афганскую войну, шансон или допотопные песни-романсы. Их вроде ещё называют дореволюционными. То есть ещё времен СССР.
А в то, что кто-то мог потопить авианосец, он слабо верил. Вон они какие огромные были. Как танкеры. Хотя… подводные лодки тоже были огромными. Размером с дом. Такая могла бы и потопить.
– Вот, послушай, – и с этими словами Капитан напел ему куплет, аккомпанируя на гитаре, которая явно знавала лучшие времена. – Я сам сочинил.
Куда ты плывёшь, мичиганец, постой.
Здесь русское море, наш берег родной.
И здесь не индейцы, не негры живут…
Ты тут свой получишь последний приют.
Большая торпеда на то нам дана,
Чтоб тварей-пиндосов спровадить до дна.
Отправишься, captain, ты рыбам на корм.
Так было и будет во веки веков!
– А может, лучше «Врагу не сдаётся наш храбрый линкор!», – предложил Саша. – Так рифма лучше.
– Хе-хе, молодой человек. Ничего ты не понимаешь в поэзии. Рифма лучше, но историчность потеряна. Не было тогда линкоров. И военная доктрина другая. Подлодки были… как асимметричный ответ на вражеские авианосные группы. Ну как, понравилось? Спеть всю? Пять «питерок» давай. На лекарство для души не хватает.
– Нет, не надо, – сказал Саша, и уже собирался уходить, но Капитан прицепился, как банный лист. Не надо было вообще его обнадёживать. Можно, конечно, грубо послать, но Младшему было этого человека слегка жаль.
– Подожди. Давай тогда я другую сыграю.
И, не дожидаясь ответа, шансонье взялся за гитару и объявил: «Баллада о воине дороги», надвинул фуражку, побренькал чуток для разминки и начал петь хриплым прокуренным голосом.
Это была песня совсем другого рода. Про путь воина, потерявшего свою семью, в борьбе против целого мира. Про месть, которая стала смыслом жизни и была доведена до конца. Действительно, больше похожая на балладу в стихах:
Пустынные земли, мертвенный рассвет…
Где город стоял, там давно его нет,
Но именно здесь ты с семьёй выживал.
И в рёве моторов их всех потерял.
Музыка была так себе, обычное трень-бреньканье, которое в основном и извлекали из своих инструментов бродячие музыканты. Ему уже попадались такие. Но текст выглядел как более сложная лирика. Трудно было поверить, что кто-то из шляющихся между городами или живущих на свалках шансонье мог придумать такое.
(«Шансонье – это те, кто играют шансон, то есть русскую народную музыку», вспомнил Саша фразу из своего блокнота.)
– Откуда это? Тоже вы сочинили? – спросил заинтригованный Младший, когда музыкант замолчал после второго куплета, явно требуя положить ему в фуражку монеты. Чего Саша делать не собирался. Хотя он и собирал фольклор и записывал в каждом поселении, куда приходил, сказания, песни, легенды.
– Не-а. Врать не буду. Леший его знает, кто, – ответил бард. Видя, что ему ничего не перепадёт, он нахмурился, – Мелодия из фильма, наверно. Я знаю чувака с радиоузла. Сан Саныч его зовут. Он сам репертуар формирует, забивает песнями перерывы между рекламами и новостями от магнатов. Иногда приходят передачи. С юга. Он их записывает. А потом выдаёт в эфир. Без аккордов спеть тяжело, но я немного учился нотам, вот и составил. «Петруху» давай, и спою.
– Дорого, – так далеко любопытство Младшего не распространялось.
Хрен с ней, с этой песней. Бумажная деньга, ассигнация в десять «питерок», на которой изображен Медный Всадник, то есть царь Пётр – явно перебор. Хотя начало песни его зацепило.
– А ви какой национальности будете, молодой человек? – Капитан неприязненно прищурился, глаза недобро смотрели из-под фуражки.
– Нормальной. Но я на мели. А ещё жениться собираюсь скоро, – Младший и сам не понял, зачем поделился с первым встречным этой новостью.
Ему ещё за банкет платить в честь повышения. Часть «книжных» денег Баратынского на это пойдёт. И свадьба, похоже, будет не такая, как ему хотелось, для них двоих с Анжелой и максимум двух-трех её родных, а «как полагается», «шоб в грязь лицом не ударить». А это всё деньги.
– Вот такая монета сойдёт? – он показал шансонье «коника» – пять металлических питерских рублей. Там тоже был всадник, но другой. Император Николай. Столько же, сколько этот вымогатель просил за песню про морской бой. Похоже, он понял, что клиент заинтересовался.
– Мало, – проворчал Капитан. – Что-то у меня настроение пропало играть. Трубы горят. Сушняк. В другой раз, короче.
Хитрый, чёрт. Жадиной выставил, да еще и раскрутить на деньги хочет, как почти все в этом месте. Другой наёмник бы из певца за это душу вытряс. Младший много раз обвинял себя в излишней мягкости, но всё не мог от неё вылечиться. Он убрал в карман пятак и положил однерку ему в фуражку.
– Это просто так. Обойдусь без песни.
– Вот спасибо на добром слове. А свадьба… это дело хорошее, – произнёс Капитан явно разочаровано. – Можете меня позвать, исполню из классики. Стаса Михайлова. Нет, он не был родственником нашего.
– Подумаю. Может, и позову, – понятное дело, Молчун соврал. Делать ему больше нечего. Но он ждал, что за его монету этот клоун, который пару раз делился с ним новостями, хотя бы поделится каким-нибудь слухом. Он был тот ещё болтун.
Так и случилось.
– А дела в городе завариваются нехорошие. Видал, экуменистов прикрыли вслед за Свидетелями? Ну, это хорошо, что прикрыли. Давно надо было. Плохо, что поздно. Все они шпионы. Вера разума, блин. А ещё я тут вчера видел мальца. Какой-то мутный. Не иначе его оборвыши подослали. Щенок везде шнырял и на бумажку зарисовывал. Я позвал ваших, они его сцапали, но он успел её сожрать. Надеюсь, вытрясут из него душу. У Электрика не забалуешь.
– Чего записывал-то?
– Чего-чего! Ну ясно же. Для бригадиров ихних. Нашу линию обороны. Редуты, капониры, блиндажи, потерны, ДОТы, ДЗОТы.
Капитан любил блеснуть военными терминами, хоть морскими, хоть сухопутными.
– А у нас это разве есть?
– И плохо, что нет. Совсем мышей не ловите.
– Ну ладно, я пошёл. Удачи, отец.
Проблема была только в том, что радиоточка Сан Саныча находилась на вышке, которая стояла на территории Кауфмана. Идти туда специально, чтобы спросить, что это за песня, неохота, да и, скорее всего, ему бы не сказали, откуда появилась эта запись.
Да и хрен с ней. Меньше надо отвлекаться на воспоминания. Проще нужно жить. Вон, Михайлов без всякого такого обходится, а каким большим человеком стал.
И нечего тратить свои кровные на идиотское хобби – собирание «культуры».
«За каким чёртом я это делаю? Кому это нужно? Дед записывал Историю. А я – только идиотские басни и мутировавшие слова».
Он насобирал таких целый словарик, где были и «псаки» (собаки), и «большевик» (растение борщевик), и «беляши» (белые грибы). Некоторых слов не поняли бы в соседнем райцентре. В большинстве сёл большие жареные вареники с мясом зовутся чебуреки, как в словаре, но где-то на Волге они уже чебургены, а в одном глухом селе на Урале – даже чегевары. Во всём этом были свои закономерности, но чтобы понять их, понадобится ещё одна жизнь.
Жили и корявые слова с ложной народной этимологией типа «распиратор» и тот же «колебаторный прицел». Это было не удивительно, ведь в деревнях, да и среди бродяг (а таких непривязанных к одному месту полудиких людей появился целый слой) мало кто умел нормально писать и читать. Поэтому многое передавалось устно. И искажалось вкривь и вкось. А ещё в ходу у неграмотных были картинки. Он не раз видел на стенах в заброшках такие пиктограммы. Например, старатели оставляли: «Впереди опасность. Этот колодец отравлен. В городе волки. Я пошёл туда-то» и так далее.
А ещё Саша коллекционировал частушки, басни, песни. Новые, которые придумали после Войны. Может, чтобы передать кому-то более сведущему в вопросах фольклора? Но пока он такого не встретил.
Денисов посмотрел его записи, похлопал по плечу, сдержанно посмеялся и сказал: «Собирай дальше. Молодец. Ты как братья Гримм. Первый фольклорист и этнограф, лингвист эры П. А. Послеатомной».