За окном слышны были хлопки и раздавались пьяные крики. Кто-то запускал фейерверк. А может, стрелял из «калаша».
«По вечерам над ресторанами…» – вспомнил Молчун.
Потом радио включилось снова, но сменило пластинку – и вместо электронных звуков и иностранных слов он услышал мелодичный гитарный перебор.
«Баллада о воине дороги» – чуть хриплым голосом объявил невидимый исполнитель.
Пустынные земли, мертвенный рассвет…
Где город стоял, там давно его нет…
– Что за отстой они крутят? – заглушил песню голос с задних рядов. Похоже, Бык, чьё прозвище подходило к внешности, хотя и было образовано от фамилии Бычков. – Где нашенские песни? Про жизнь нормальных пацанов?!
Он был рядовым, ходил в них уже давно – был разжалован из капралов за какой-то косяк, и Молчуну казалось, что он ему малость завидует. Но прямых рамсов между ними не было.
– Пусть играет, – произнёс Младший, поворачиваясь к нему, – Тебе-то чё? Про твоих пацанов уже все слыхали.
– А кто ты ваще такой, Саня? Ты других спросил, а? Нас тут много, и нам другое нравится.
Кто-то хихикнул. Назревал конфликт, а это они любили. Сами пока ничьей стороны не приняли, но у Быка была больше группа поддержки – два таких же чугунных лба с татуировками (куртки они давно сняли), которые сидели с ним, уже переглядывались.
Пустыня снаружи, пустыня внутри,
Ты выжил, так просто иди и смотри.
Один против сотен, один против всех,
В ушах твоих вечно лишь дьявола смех.
Но разборки не получилось, даже словесной.
– Ты, Бычара, не выделывайся. Он нас сегодня поит и кормит, поэтому послушаем, мужики, – сказал своё слово Режиссёр, подняв руку. Он был лейтенантом, поэтому имел больше веса. – А не понравится, выключим.
Суровой зимой тебе виделись сны,
О мести и том, как дожить до весны.
И шёл ты, надвинув на лоб капюшон.
Поскольку ты жив, то ты не побеждён.
Высокий, с лицом, похожим на морду зебры, с «арафаткой», повязанной на манер шейного платка, Родион Вениаминович по прозвищу Режиссёр часто строил из себя эстета. И иногда любил показать, что ему не чужда высокая культура. Он говорил, что его семья жила в Питере ещё до войны, и его предком, мол, был знаменитый дирижёр. Но в устах не очень грамотных «котов» это слово трансформировалось в «режиссёр». Может, потому, что лейтенант любил придумывать всякие жестокие наказания для подчинённых, особенно для новичков, представлявшие собой целые небольшие спектакли.
Туз лейтенанта за это и ценил. Конечно, не за шоу, а за способность организовать даже бестолковых бойцов на работу, что не каждый умел.
«Коты – твари ленивые, – любил говорить полковник. – Пока не пнёшь, не полетят».
Хотя и сам Туз был довольно тяжёл на подъём. Не из тех начальников, кто въедливо вмешивается в каждый аспект дела. Спрашивал за результат, а как тот будет достигнут – его мало волновало. Но вот если не сделают…
Песню дослушали в молчании, которое нарушалось недовольным бурчанием Быка и редким похихикиванием кого-то из его клевретов. К тому времени несколько куплетов уже были пропущены, но даже финал не оставил Молчуна равнодушным.
И пусть ты один, а врагов легион -
Пока ты был жив, ты не был побеждён.
Не ради добра, не ради других,
А лишь чтоб кричали, сгорая, враги.
И пусть полыхает в огне всё кругом,
Сполна им воздашь за потерянный дом.
Музыка закончилась. Младший отложил ручку. Скорописью он успел почти всё записать в блокнот, и плевать ему было на смешки и подколки.
– Мля, я щас расплачусь, – отпустил комментарий Богодул. – Как завернул, певец-ху…
– Волдырь тебе на язык. Заткни пасть, – бросил ему Режиссёр. – Песня выше всяких похвал.
Со старшим по званию не поспоришь, и Дядюшка Богодул заткнулся. Хотя другие, похоже, тоже были не разочарованы. Уж на что они грубые и тупые. Даже Бык. Хотя он имел на Младшего зуб. Но куда деваться? Всем не угодишь. Наоборот, если будешь подо всех прогибаться, ноги вытрут, как об коврик. Только сила… адекватная сила внушает уважение.
Кто-то захлопал в ладоши, кто-то поощрительно свистнул, как свистели в стрип-клубе, когда девушки оставались в нижней части бикини. Хотя смысл, скорее всего, до конца поняли не все. Разве что уяснили, как крутой чувак разобрался с плохими людьми. А за что, почему – ускользнуло от их понимания.
Радио уже начало транслировать объявления об оптовой продаже рыбы, когда Режиссёр произнёс ещё раз:
– Неплохо.
– Да. Неплохая вещица. Умеет, ублюдок певучий, – Дядюшка Богодул мог, когда надо, быть угодливым.
Изредка его по ошибке называли «Дедушкой», хотя какой он к лешему «дедушка»? От силы лет сорок пять. А что его уцелевшие волосы на голове и щетина все седые – так это дефект генов.
Старшина мог целый абзац из матюгов составить. Но когда он начинал говорить без них, звучало ещё скабрезнее. Все люди у него делились на «обоссавшееся говноедское быдло» и «зажравшихся педерастических ублюдков». Но на последних – то есть тех, кто главнее или богаче, – он рта никогда не разевал. Ругал за глаза, никогда не конкретизируя.
– Как думаете, пацаны, эта песня до войнушки придумана? – спросил кто-то из наёмников. – Или сейчас сварганили?
– Не знаю, – пожал плечами Режиссёр. – Слишком гладко для новой. Наверное, из кино. Есть один лабух, Капитаном себя называет, на пристани поёт. Так вот он её тоже знает.
Младший не стал упоминать, что уже разговаривал с этим бардом. И песня не им сочинена.
– Ну почему меня никакая сволочь не кормит за песенки-х…есенки? Я тоже могу трень-бренькать, – пробурчал Богодул. – А ещё по башке кого-нибудь угандошить гитарой, воротник из неё сделать. Да ну его к хренам. Мы тут по колено в крови ходим, ночами в патрули, морозим яйцы, нам горло перерезать могут, можем заработать радикулит, а они песенки поют.
– Ну, научись.
– А я могу.
Богодул взобрался на стул, как ребёнок, и начал петь что-то настолько похабное, что у всех завяли уши. Частушка была про то, как он всех «енотов» вертел на х…
Все ржали одобрительно, только Режиссёр хмыкнул:
– А чего так грубо? Они же типа союзники. У нас с ними мир.
– Ага. Мир, дружба, жувачка… – Богодул поморщился, слезая со стула. – Ты же знаешь, командир, они только и ждут, чтоб нам пику в бок воткнуть. Перерезал бы их всех бригадир Кирпич. Вот счастье было бы. Мы б ему золотой памятник поставили.
– А лучше пусть они друг друга завалят.
– Однозначно, – поддакнул Чёрный. – Хороший «енот» – дохлый «енот».
Младший слышал, что раньше «убитыми енотами» называли иностранные деньги. Но из собравшихся, наверное, только Режиссёр об этом знал.
Радио приглушили, потому что там пошла сплошная реклама: услуги мастеров, цены рыночных торговцев, а потом началась передача, где рассказывалось, как хорошо жителям живётся. Сан Саныч с радиоузла получал деньгу и паёк от обоих олигархов не зря, он хорошо умел промывать людям мозги. Говорили, что по учебникам занимался. Особенно Саныч напирал на то, сколько опасностей во внешнем мире, как хотят оборвыши убить всех мирных горожан, и что те живут, как у Христа за пазухой, под опекой двух самых лучших людей города и под охраной их верных слуг.
Слушать такую чушь наёмники не хотели, хотя им на самом деле жилось неплохо, лучше, чем всяким пролам.
В этом гаме Младшему было некомфортно. И он был огорчён, что снова, как и на пристани, не удалось записать песню целиком. Почему-то он вбил себе в голову, что это важно. Что это ответ на вопрос, ключ к двери, которая вела куда-то… в важное для него место. А он упустил. Была даже мысль сходить заплатить этому чертовому певцу. Главное, чтоб тот не заартачился и не заломил монет двадцать. После расходов на эту глупую вечеринку надо включить режим жёсткой экономии.
Или заявиться на радиоузел. Узнать у Сан Саныча, откуда взялась песня, скопировать текст.
Вечеринка продолжалась. В телевизоре теперь был не футбол и не бокс, а фильм про мужика-робота с автоматом. Тот убивал полицейских. Но все смотрели его вполглаза.
Вообще-то повышение Молчуна – только формальный повод. Настоящей причиной закатить гуль-бан было всеобщее желание нажраться и оторваться. Нажраться совсем не еды, а оторваться от ежедневных проблем и заморочек. И то, что молодой боец проставлялся, пришлось кстати.
А вот сам Сашка пил и ел без особого удовольствия, хотя и много. Но, видя, что зал начинает делать круговые движения, он попытался воздерживаться от алкоголя.
«А ты чё только жрёшь и так мало наливаешь? Не уважаешь?».
Пришлось уступить, но закусывать всё плотнее и жирнее. И пить не водку, а вино. Вроде бы тогда не должно совсем развезти. Пьянеть он не хотел. Ему ещё надо было с Анжелой важный разговор провести.
Кстати, счёт времени он потерял полностью, и, глянув на часы, охнул – ничего себе они «погудели»!
– Ну ладно, пацаны. – Режиссёр поднялся с места и направился к выходу, чуть пошатываясь. – Я ненадолго. Пошёл к даме сердца. Она тут близко. А то мне выговор объявит. Строгий. Не безобразничайте. Если не вернусь – напоминаю, чтоб послезавтра в восемь ноль-ноль были как штык.
Лейтенант ушёл, а значит, теперь можно отрываться по полной.
На завтра им предоставлен выходной за то, что подразделение отличилось в поимке лазутчиков. Расходиться никто не собирался. И последний ограничитель слетел.
– Идите-ка сюда, мон-дюк! – подозвал Богодул Студента – младшего бармена.
Того нормальным мужчиной никто не считал. Не потому, что за ним был замечен какой-то зашквар, а просто наёмники свято верили, что работать «подай-принеси» для Настоящего Мужика – западло. Студента звали Борис. Младший вспомнил, что тот когда-то ходил на курсы в Академию, пока её не закрыли. Потому и Студент. Надо бы порасспрашивать его.