— Нет, не так.
— О господи… Бог ты мой… ты и меня превратил в убийцу! — Лицо Мышонка страдальчески исказилось, он почувствовал, как в душе у него начинает нарастать волна неистового возмущения. — Тот мальчик… я убил его. Убил немца. О боже!
Он обвел взглядом лежавшую в руинах комнату, и ему начало казаться, что он даже слышит предсмертные стоны и крики жены и двух дочерей, когда с неба вдруг посыпались бомбы и их дом взлетел на воздух. «Так где же я был тогда?» — в отчаянии думал Мышонок. И действительно, где был он, когда бомбардировщики союзников сбросили свой смертоносный груз на его родных, единственных на всем белом свете близких ему людей? Ведь у него нет даже их фотографии. Все — и бумажник, и фотографии — у него отобрали еще в Париже. Как же это было жестоко! Эта жестокость убила его. Он принялся разгребать груду обуглившихся обломков на полу, пытаясь разыскать под ними фотографии Луизы и детей.
Майкл краем ладони вытер кровь с разбитой нижней губы. Сидя на полу, Мышонок продолжал копаться в осколках и черепках, разлетавшихся теперь из-под его рук во все стороны, но Железный крест был все еще крепко зажат у него в кулаке.
— Что ты теперь собираешься делать? — спросил Майкл.
— Это все из-за тебя. Это ты сделал. Союзники. Их бомбардировщики. Они ненавидят Германию. Нет, прав все же был Гитлер. Весь мир боится Германию и от этого ненавидит ее. Раньше я считал его сумасшедшим, но теперь вижу, что он был прав. — Мышонок копнул еще глубже, но фотографий не было и там, одна лишь зола да угли. Тогда он перебрался к наполовину сгоревшим книгам и принялся искать фотографии, что раньше были расставлены на полках. — Я заложу тебя. Вот что я сделаю. Сначала я сдам тебя, а потом пойду в церковь вымаливать себе у Бога прощение. Боже мой, я убил немца! Я убил немца вот этими своими собственными руками! — Он горестно застонал, и по давно небритым щекам опять покатились слезы. — Где же фотографии? Ну где же наши фотографии?
Майкл опустился на колени рядом с ним.
— Тебе нельзя здесь оставаться.
— Это мой дом! — выкрикнул Мышонок с таким надрывом, что, казалось, задрожали пустые оконные рамы с выбитыми стеклами. Его глубоко запавшие глаза налились кровью. — Я здесь живу, — добавил он, но на этот раз из его горла вырвался лишь срывающийся шепот.
— Здесь больше никто не живет. — Майкл встал. — Гюнтер ждет. Пора идти.
— Идти? Идти куда? — В эти минуты Мышонок напоминал Майклу русского военнопленного, не видящего особой надобности в побеге. — Ты английский шпион, а я гражданин Германии. О Господи!.. Как я мог допустить, чтобы ты втянул меня во все это? Душа горит! Господи Иисусе, Боже милосердный, прости меня!
— Это Гитлер виноват в том, что были сброшены бомбы, которые убили твою семью, — сказал Майкл. — Ты думаешь, никто не оплакивал мертвых, когда нацистские самолеты бомбили Лондон? Думаешь, что твоя жена и дети были лишь единственными за всю войну, кого уже мертвыми вытащили из разрушенного дома? Так считать может только дурак. — Он говорил очень тихо, но взгляд его зеленых глаз пронзал Мышонка насквозь. — Варшава, Нарвик, Роттердам, Седан, Дункирк, Крит, Ленинград, Сталинград. Гитлер сеял смерть везде: на севере, юге, востоке и западе — так далеко, куда только мог добраться. Сотни тысяч лишились жизни, а ты плачешь здесь над обломками единственной комнаты. — Он покачал головой, чувствуя одновременно и жалость, и в то же время переживая глубокое презрение. — Твоя страна умирает, ее убивает Гитлер. Но прежде чем довести это дело до конца, он будет убивать, не останавливаясь ни перед чем, стараясь истребить как можно больше вас же самих, вас — немцев! Твой сын, жена и дочки… Что Гитлеру до них? Думаешь, значили они что-нибудь для него? Вряд ли.
— Заткнись! — Слезы, словно фальшивые бриллианты, блестели у Мышонка в бороде.
— Я сожалею, что на твой дом упали бомбы, — продолжал Майкл. — И я очень сожалею, что они падали в Лондоне. Но когда здесь к власти пришли нацисты, то они должны были где-то упасть.
Мышонок не ответил. Он не смог найти фотографий среди этого разгрома и теперь сидел на выжженном полу, раскачиваясь, как старый еврей на молитве.
— Есть ли здесь у тебя родственники? — спросил Майкл.
Мышонок немного подумал и замотал головой.
— Тебе есть куда пойти?
В ответ — снова безмолвное «нет».
Мышонок зашмыгал носом и утерся рукавом.
— Мне нужно выполнить задание. Ты бы мог пойти вместе со мной, если хочешь, конечно. В том месте ты будешь в безопасности. А оттуда Гюнтер, возможно, сумеет вывезти тебя из страны.
— Мой дом здесь, — упрямо сказал Мышонок.
— Ты все еще так: считаешь? — переспросил Майкл и замолчал; ответа не последовало. — Ну разумеется, если тебя больше привлекает жизнь на кладбище, то это твои трудности. Как знаешь. Если ты хочешь встать и пойти со мной, то пойдем. Я ухожу.
Майкл повернулся спиной к Мышонку, прошел через опаленные пожаром комнаты и, оказавшись на лестнице, спустился вниз. Гюнтер и Дитц сидели в повозке, по очереди отхлебывая из бутылки со шнапсом. Ветер стал еще холоднее. Майкл ждал, остановившись у развороченного взрывом входа. Он решил, что даст Мышонку еще две минуты. Если он не выйдет, тогда Майклу придется решать, что делать с ним дальше. К своему великому несчастью, Мышонок слишком много знал.
Прошла минута. Майкл смотрел, как двое детей копаются в груде обгоревших кирпичей. Они нашли пару башмаков и затеяли из-за них драку. Майкл услышал, как скрипят ступени, и вздохнул с облегчением. Мышонок спускался вниз, выходя навстречу унылому свету серого, пасмурного вечера. Задрав голову, он посмотрел на небо и, оглядываясь по сторонам, обвел удивленным взглядом соседние дома, как будто видел всю эту улицу впервые в жизни.
— Ну ладно, — сказал он наконец. Голос его был усталым и бесцветным. Веки на глазах покраснели и припухли. — Я иду с тобой.
Как только Майкл и Мышонок забрались обратно в повозку, Гюнтер тронул вожжи, и неповоротливая деревенская кобыла двинулась с места. Дитц протянул Майклу бутылку со шнапсом, и Майкл, отпив глоток, предложил ее Мышонку. Маленький, убитый горем человечек лишь покачал головой; он сидел ссутулившись, понуро опустив голову, и глядел на свою открытую ладонь, державшую Железный крест.
Майкл не знал, как бы он поступил, если бы Мышонок не вышел. Убил бы его? Не исключено и такое. Ему не хотелось думать об этом. Он был профессионалом своего дела, и ради этого дела приходилось идти на все. Он должен был выполнить стоящую перед ним задачу любыми путями, чего бы это ему ни стоило. «Железный кулак». Франкевитц. Блок. Доктор Хильдебранд и его оружие. И конечно же, Гарри Сэндлер. Что общего может быть во всем этом? И для чего нужно было рисовать пробоины от пуль на зеленом металле?
Ему придется выяснить это. И в случае неудачи провалом может закончиться не только его миссия, но и высадка союзников в Европе.
Размышляя об этом, он откинулся назад, привалившись спиной к дощатой стенке повозки, зная, что рядом, прямо у него под рукой, лежит спрятанный в сене автомат. Мышонок все еще продолжал разглядывать Железный крест, поражаясь, что такая маленькая безделушка из холодного металла должна будет стать той последней, единственной вещью, имеющей для него смысл в этой жизни. Затем он снова зажал медаль в кулаке и сунул ее в карман.
Глава 3
Конспиративная квартира находилась в берлинском районе Нойколн. Здесь были выстроены черные от копоти заводы, а неказистые дома тесно толпились вдоль железной дороги. Гюнтер постучал в дверь одного из домов, и на его стук вышел худой юноша с коротко постриженными русыми волосами и неулыбчивым лицом с выдающимся вперед острым подбородком. Дитц и Гюнтер препроводили своих подопечных в дом и поднялись вместе с ними по лестнице на второй этаж, где Майкла и Мышонка пригласили пройти в гостиную и оставили там одних. Минут десять спустя на пороге появилась женщина средних лет с вьющимися седыми волосами, в руках у нее был поднос с двумя чашками чая и тонко нарезанными ломтиками ржаного хлеба. Она не задавала вопросов, и Майкл тоже не стал ни о чем ее расспрашивать. Оба они, и Майкл и Мышонок, жадно набросились на чай и хлеб.
На окна гостиной была опущена светомаскировка. Примерно через полчаса после того, как был подан чай, Майкл услышал донесшийся с улицы шум мотора остановившейся машины. Подойдя к окну, он слегка отодвинул штору и выглянул на улицу. За окном стемнело, а вдоль улицы не было ни одного фонаря. На фоне сгущающейся темноты вырисовывались черные силуэты зданий. Но Майклу был виден черный «мерседес», припаркованный у обочины тротуара, и теперь он смотрел, как водитель, выйдя из машины, обошел вокруг нее и открыл дверцу сидевшему в ней пассажиру. Он видел, как на землю сначала ступила изящная женская ножка, а потом появилась и сама ее обладательница. Она взглянула вверх, на узенькую желтую полоску света, выбивавшуюся из-под темной шторы. Лица ее было не разглядеть. Водитель хлопнул дверцей машины, и Майкл отпустил уголок шторы.
Он слышал голоса, раздававшиеся внизу. Гюнтер говорил о чем-то с незнакомой женщиной. Изящное немецкое произношение. Очень правильное. Она говорила как настоящая немецкая аристократка, но в то же время было в ее речи нечто странное, такое, что Майкл еще не сумел точно определить для себя. Он слышал, как кто-то поднимается вверх по лестнице, как женщина приближается к закрытой двери в гостиную.
Ручка повернулась, дверь открылась, и женщина вошла в комнату.
На ней была черная шляпка с опущенной черной вуалью. В обтянутых черными перчатками руках она несла черный саквояж. На ней было темно-серое платье в крапинку, а сверху него наброшено пальто из черного вельвета. Из-под шляпки выбивались золотистые кудри — густые, волнистые, светлые локоны были рассыпаны по плечам. Это была стройная высокая женщина — ростом, наверное, метр семьдесят пять, во всяком случае не меньше, — и Майкл видел, как сверкнули ее глаза за вуалью, когда она посмотрела на него. Взглянув мельком на Мышонка, женщина вновь обратилась к нему, Она плотно закрыла за собой дверь. Майкл потянул носом воздух, вдыхая запах ее духов: нежный аромат корицы и кожи.