Они, по-серьезному взволнованные, встали по обе стороны судьи, как на ринге боксеры, и все затихли, ожидая решения судьи. И вот судья заговорил:
— Венцов сыграл, не повторяясь, двадцать три мелодии. Бахтин сыграл двадцать пять, но из них пять повторов. Победил Венцов! — И Постник высоко поднял руку Ивана.
И тут вспомнили: приз, а приз-то какой?
— Гармонь! — выкрикнул Бахтин. — Ты выиграл гармонь, Иван.
Венцов, конечно, гармонь не взял. Но на другой день комендант Вахромеев привез ее на дом и сказал, что надо принять, не обижать директора.
…Ночью Бахтину позвонил Вавилкин, спросил, как прошел праздник «Березки».
— Прошел, да еще как! А Иван Венцов на самом деле гармонист первейший, — доложил Бахтин. — Я ему гармонь проиграл…
— Как же так, а? Василий Спиридонович…
— Честно, он переиграл меня. Хорошая гармонь. Всю жизнь со мной в машине. Помнишь?
— Как же… Жалеешь, наверно?
— Не жалею — к рукам, гармонист хоть куда.
В трубке послышался тихий смешок и раздалось:
— Значит, это тот Иван… Как он доставлял на боевые позиции орудия — блеск!
— Но почему он назвал тебя Кузьмой?
— Все правильно! В армии так получилось, что мало кто звал меня моим именем — Петр, все Кузьма да Кузьма, по отцу. Имя теперь редкое, нравилось.
Служить в армии Ивану Венцову нравилось. Воспитанному в детском доме, ему не пришлось трудно перестраиваться, подчиняясь армейскому распорядку, как это было со многими другими. Суровость, открытость отношений, коллективная суть существования, подчиненность всех одной идее защиты Родины — все это было близко его душевному состоянию. К тому же в артиллерии Ивану сразу же пришлась по душе техника. Он скоро стал классным водителем тягача, доставляющего орудие на боевые позиции. Но его сиротскую одинокость ничем нельзя было прикрыть — ни службой, ни письмами одноклассников, ни даже музыкой. Иван играл на гармони в самодеятельности. Удачливый во всей видимой его жизни, он в то же время душевно был неспокоен, потому что чувствовал свое отличие от других. Никто не знал об этом, но он-то знал, и не то чтобы маялся, но все же считал, что с ним что-то не так. Это чувство до конца дней своих переживают все ранимые натуры, потерявшие в войну своих близких — они и живут и чувствуют как все, радуются и празднуют, а может, и счастливы, но где-то в глубине их сердца что-то все болит и болит.
Иван льнул к людям добрым и мудрым, старшим по возрасту. Тракторист Карпыч остался в его душе на всю жизнь. В артиллерии после войны командирами была молодежь. Только в автопарке он встретил солдата неизвестно какого года службы, с морщинистым усохшим лицом и серыми грустными глазами и потянулся к нему. Он устроил Ивана в соседний совхоз немного подрабатывать в дни увольнения в город. Откуда было ждать Ивану переводов и посылок?..
12
Навстречу машина: голубое с желтым — милиция. Бахтин узнал за рулем капитана Прохорова, начальника местного отделения. «Сам» куда-то наладился. Здешние шоферы, да и не только они, именно так звали Прохорова — «Сам»! Одни — вкладывая в слово, ставшее почти кличкой, уважение, другие — испуг, третьи — неодобрение — мол, везде сам, всем бочкам затычка.
Посигналили друг дружке, встали на обочине. В шлеме и кожаной куртке, капитан, высокий, не затянутый ремнями, сейчас казался ниже ростом и менее строгим, и только темно-синие глаза строжились под нахмуренными бровями. Присели на бровке, закурили.
— Куда это сам помчался? — спросил Бахтин, тотчас одергивая себя — опять это «сам». Но Прохоров вроде не заметил, хотя, конечно, не мог не знать о своей кличке.
— К твоим соседям. Коней там увели. Лучших коней!
— Вот напасть! А наши не выныривают? — В Талом Ключе весной потерялись с луга три лошади и как в воду.
Капитан ответил не сразу. Впалые щеки его затлели алыми пятнами, дрогнули на скулах желваки — видно, сильно досадили ему конокрады.
— Я их достану. Не уйдут! — проговорил он глухо, сквозь зубы. В голосе его Бахтин услышал угрозу и, пожалуй, затаенную месть. И бесхитростно пожалел его:
— Тяжело тебе. Извини, Арсений. Снова я о том же…
Лет пятнадцать назад у Арсения погиб отец, капитан милиции. Его убили бандиты из двухстволки. Вскоре, похоронив отца, Арсений, статный и не по летам суровый парень, пришел за советом к Бахтину. «Хочу в милицию. Вы друг и однополчанин бати, рассудите».
Перед Бахтиным встала картина тех дней. Прохоров-старший, доставленный с операции, был еще жив. Лежал накрытый милицейским плащом…
— Не надо тебе в милицию, — сказал Бахтин Арсению. — Ты мстить будешь за отца, а это не работа.
— Всех переловлю, тогда будет некому мстить. А ловить их — это законно, — сказал тогда юноша.
Случилось так, что по истечении лет Арсений стал начальником отделения милиции в удаленном от райцентра углу Энергоградского района, в большом селе Талый Ключ, где когда-то работал и погиб его отец.
— Тяжко, Спиридоныч. А что делать? Служба по долгу и сердцу, — признался Арсений. — Помню, мать отцу то же говорила, что и вы мне. А он: «Кто людей будет переделывать? Дрянными они ведь не рождаются. Это у них не от природы. А испорченных можно возродить. Ну а если не поддаются, конец один…» Добрый и строгий он был. И я пытался подражать ему. А вот иные ни того, ни другого не понимают. Доброта поощряет к нарушению законов, а строгость якобы оскорбляет достоинство, покушается на их гражданские права. Не возьмут в толк, что я добр и строг могу быть лишь в пределах закона.
Прохоров тяжело вздохнул.
— Не переловил я всех воров, Спиридоныч, как обещал…
— Арсений, не узнаю тебя! Такой упадок духа. Что случилось?
— Подумаю, сколько у нас воспитателей… У вас, например, в совхозе. Детские ясли-садик. Школа: учителя, пионерия. Комсомольская организация. Профком. Партком. Но сколько же встречается нам сырых, будто не тронутых воспитанием людей? Почему, Спиридоныч, так? Вы старый коммунист… Ну почему? Почему пьяницы облепили ваш совхоз, как ржавые гвозди магнит? Может, я не то говорю?
— Говори, говори…
— Ну, спасибо. А то я одному начальнику как-то выложил наболевшее. Он не дослушал. «Отставить, — сказал. — Твое дело грабителей ловить, хулиганов приводить в чувство, порядок обеспечивать. А пьяницы что, тебе спать не дают? Есть кому о них позаботиться».
Бахтин готов был воспламениться: «Талый Ключ уже не такая развалина, как ты, Арсений, позволил себе нарисовать». Или: «Ага, магнит, значит, есть здоровое, а что там ржавые гвоздики…» Но сдержался, тяжело помолчал. Капитан был, конечно, прав. На людей у директора не остается времени.
— Парторг у вас подзажирел. Такой видный, справный… Как ему подступиться к простому человеку, скажем, на ферме? Да он ведро и то с платочком будет брать, не дай бог, запачкается…
— Да ты что взъежился на нас, в самом деле?
Бахтин и сам был недоволен парторгом. Но соглашаться с Прохоровым было неприятно.
На краю села Талый Ключ под старыми липами стояло неказистое, из досок строение, похожее на сундук. Это был магазин коопторга. Его так и звали «сундук». Кафе в селе не было, и выпивохи, которых дома уже не терпели, обычно кантовались у «сундука». То и дело тут возникало импровизированное кафе, и Прохорову приходилось очищать это место. Но, как ни странно, «кафе» возникало снова. В последнее время его стали строить из ящиков. Обычно ящики складывались у магазина, их брали, кому надо было где посидеть и выпить, и тогда «кафе» вырастало из них, будто игрушечное из кубиков. «Мои ящики, — говорила заведующая магазином Клава, основательная, как русская печь. — Где мне их иначе хранить, в помещении и так повернуться негде…»
Прохоров знал завсегдатаев «кафе». Но сегодня встретил тут новичка. Он был незнаком капитану и произвел впечатление рассудительного и сдержанного человека. Правда, капитан не знал, что Иван Венцов только что присел на ящики — направлялся домой, а его перехватили вот эти: Портнов по прозвищу Профессор, Звонарев по прозвищу Кошкарь и сосед Ивана, хромой инвалид Евдоким Иволгин. Иван был трезв.
— Сидеть, сидеть, ребята, — тихо, но твердо проговорил капитан, подходя к ним. Весь в ремнях, в белой каске, капитан в предвечернем бессветии казался явившимся из самого воздуха, если бы не виднелась за ним рогуля мотоцикла. — Портнов, вы куда?
А Профессор потихоньку отжимался и отжимался к липам, пока голос капитана не остановил его.
— Он у нас такой. Как вы покажетесь, в нем просыпается застарелый марафонец… — сказал Кошкарь, и крупные морщины на его лице задвигались, стараясь изобразить улыбку. Он был уже пьян, но страдающе-умные его глаза безбоязненно и открыто смотрели на капитана. Кошкарь чувствовал себя с ним независимо, не то что Профессор, все время снующий вокруг них и не знающий, как выбрать миг, чтобы исчезнуть. Обычно говорливый, полный неиссякаемых боевых воспоминаний, инвалид Иволгин пока что не сказал ни слова. Ждал, куда же повернет эта нежданно-негаданная встреча.
Прохоров присел, ящик затрещал под ним, капитан кинул сумку на импровизированный стол.
— Что, протокол снимать? — Кошкарь держал в руках инициативу.
— Не смейтесь, Звонарев…
— Ага, помните мою отцовскую?
— А как же! У всех были матери и отцы. — И вспомнил своего отца и его трагическую смерть. Первое, что отец всегда говорил вот таким, да и другим, кто, не укладывался в его представление о человеке: «Нет у вас стыда… Перед народом стыда нет!» И, чувствуя, как грудь наливается чем-то тяжелым, сказал тоном отца: — Совести у вас нет. Стыда перед народом.
Сказал и почувствовал, что надо было сказать что-то другое, какие-то другие слова найти. И Кошкарь тоже понял это, да и вспомнил, что не один раз слышал их от старшего Прохорова.
— Отец-то ваш, — сказал он, — царство ему небесное, вразумлял вот так же. Хороший был человек. Не жалел себя…
— Не трогайте его имя! — тихо, но напряженно произнес капитан. Ему надо было сразу же разогнать этих выпивох, но что-то сдержало его. Может быть, этот новый для него человек или напоминание об