отце, такое неуместное в устах пьяницы. И он сказал слова, неизбежные в этот момент.
— Если вам не стыдно, Звонарев, то как народу стыдно за вас. Людям стыдно. Вы лишили совхоз работников, семейство — отца, женщину — мужа. Народ — солдата-защитника.
— А народу можно бы пожалеть меня, — сказал Кошкарь, не смущаясь. — Он ведь большой, у него есть право на жалость. Что я один виноват?
Наконец нашел время вклиниться в разговор Иволгин:
— Вот меня ранило… Слышали у Твардовского: «Я убит подо Ржевом…» Нет, не убит, я был ранен. Не поверите, как за мной медики ходили… На руках носили. Кровь давали. С ложки поили-кормили. Вот народ был.
А Кошкарь ухватился за новую мысль и повел:
— Мы больные, отреченные дети народа. Мы теперь не нужны ему… И вы недобрый к нам, Арсений Петрович, — погоревал Кошкарь. — Чуть что, опять вина на нас.
— Хватит, Звонарев. Я вас наслушался. Ваша демагогия видна, как вода под тонким льдом. В совхозе не работаете…
— Как? Я был на посевной.
— Да. Для отметки. А потом шабашка. Но хоть заключайте договоры, платите налоги! Для пенсии, придет время…
— Не доживу, Арсений Петрович. Не беспокойтесь.
— А насчет лечения? Тоже не беспокоиться?
— Зачем? Когда надоем сам себе, пойду без вашей помощи. Дорогу знаю.
Прохоров попрощался, пошел к мотоциклу. Завел, сел, тронулся, но вдруг затормозил, позвал Иволгина. Тот подошел, скрипя протезом.
— А меня за что? Чем я досадил?
— О, господи! Что вы все боитесь? Воин! Садитесь, довезу до Холодов. Дед мой живет в Старых Щах. Занедужил что-то. Так что мне по пути.
— Спа-си-бо, — протянул Иволгин, сожалея, что в бутылке еще оставалось. Кошкарь и Профессор выдуют вдвоем.
13
— Каких-то лошадей Кошкарь видел в лесу, — сказал Евдоким Иволгин, когда по дороге в Холоды Прохоров поделился с ним своими заботами: розыском украденных в совхозах коней. — Кошкарь, когда трезвый, все по лесам да по лесам шастает. Гриб, говорит, мое хобби.
Сведения были интересными, и Прохоров досадовал на себя за то, что не заговорил с Кошкарем по-хорошему при встрече у магазина. Теперь кое-что уже знал бы. Как назло, Иволгин запамятовал, говорил или нет Кошкарь, когда он видел лошадей.
…Прохоров и не подозревал, что потом будет так трудно разыскать Звонарева. В деревне Нюркино, где проживали его жена и дочери, он давно не показывался, в магазин в эти дни не заходил, с друзьями не встречался. Опять же подсказал Иволгин, который неожиданно проникся уважением к капитану и загорелся помочь ему:
— Кошкарь у дирижера, у нас в Холодах. Из русской бани сауну делает.
Звонарев услышал гром мотоцикла, вышел из-под навеса, вытирая руки о передник, весь в рыжих пятнах свежей глины.
— Что же это? Никак, заскучали по мне, товарищ капитан? — И крупные складки на его сухом маленьком лице изобразили крайнюю озабоченность. — Неужто с путевкой к Смаге? Ах, лето, какое лето… — хрипло пропел он и, увидев хозяина, Илью Митрофановича, вышедшего на крыльцо, постарался предупредить его неизбежное при встрече с властями волнение: — Это касается только меня.
Илья Митрофанович был среднего роста, худощав, с интеллигентным лицом, уже тронутым слабым северным загаром и оттого кажущимся не по-стариковски свежим. Копна белых седых волос венчала его маленькую голову. Он стоял и смотрел, как от калитки по дорожке, красной от битого кирпича, шагал высокий, подтянутый капитан милиции в светло-голубой рубашке. Фуражку он нес в руке. Капитан не спешил, внимательно оглядывая участок. «Все аккуратно, все прибрано», — невольно подумалось ему.
Подошел к хозяину, поздоровался, извинился за вторжение, представился. Подал руку Кошкарю.
— Ко мне вопросы будут? — спросил Илья Митрофанович.
— Не предполагаю. Мы, если позволите, побеседуем тут.
Хозяин разрешил.
— Попрощаться зайду, — пообещал Прохоров.
— Буду рад. — Илья Митрофанович красиво, приступая на носки, поднялся по ступеням и исчез за дверью.
Капитан и Кошкарь сели на скамейки к темному дубовому столу — друг против друга. Помолчали. Кошкарь казался спокойным — чего волноваться из-за вчерашнего пустяка? Но если Прохоров заберет его отсюда под конвоем в больницу, какой позор ему перед Ильей Митрофановичем! Не покажешь больше глаз… И он начал первый:
— Не удержались, капитан. Я же говорил, как надоем сам себе, так и явлюсь в пансионат доктора Смагиной.
— Я не с этим, Федор.
— А с чем? Или насчет «кафе»? Так мы тогда тотчас смылись. Допили в другом месте.
— Хочу вот о чем. Понимаешь, веду дело о пропаже совхозных лошадей. Как и куда они могли деться?
— Плохой вы психолог, капитан. Коней я не ворую. Люблю их с детства. Но коль пришли ко мне с этим по-честному, то давайте прикинем. Не находите вы следа потому, что из совхоза доклад запаздывает. Порядочки там какие? Уведи корову, тотчас спохватятся: молочко-то каждый день из нее выжимают. А лошадь? Когда о ней еще спохватятся! Где укрывают? А о мертвых деревнях знаете? Там еще скотные дворы не порушены. А деревеньки-то кругом лесом заросли. Ни дорог, ни тропинок. Докумекали?
— Докумекал. Обшарили, что можно.
— А что нельзя? Там и ищите. За болотами да за дебрями.
«Что-то он молчит, что видел лошадок в лесу. Что за лошади?» — подумал Прохоров.
— Откуда у вас такая картина? Уж очень ясная.
— А почему ясная? Сам бы так делал. Не знаю, как у них там, кто ворует, а вот кажется просто. А может, куда хуже, ведь у воров тоже забота.
— Да-да! Умно получается у вас, Федор…
— Считайте как хотите. Может, из-за ума я и отошел от общей жизни. — Он помолчал, задумался. — А жизнь хорошо начал. Мастерить по дереву отец приучил. Он же проводил в строительный техникум. В войну я саперил. Переправы — это мое было дело. Соберешь-сколотишь, а немец как вдарит — все в щепки. И опять заново. А вернулся — Энергоград строил. Немало там хорошего поделал. Бригада у меня плотницкая была, это, скажу, серьезно. Разные люди, надо каждому уноровить, дать прожиток. Ты ему накинешь, а он тебе бутылку. Так вот и пошло. Ну, еще левая работушка по деревням да дачным поселкам. Не утомил я вас, товарищ Прохоров?
— Что там, рассказывайте, если охота.
— Охота! Вы ведь как на нас глядите? Враждебно: отбросы, мол… А я в люди все хотел выйти. Глядел, как иные живут: квартира в городе, дача у реки. Пластаешься у какого на даче, мысль покоя не дает: «А я что — хуже, обсевок в поле?»
— Такой дом пропил… Чем тебе не дача?
— Да, верно. До сей поры от него оторваться не могу.
— Дальше-то как, Звонарев? Все под гору? Видите, что ждет вас?
— Вижу. Затемнение не проходит. Отгоняю, а оно опять. Дерганый сделался. И руки, вот…
Он вытянул руки: пальцы дрожали.
— Да, скоро работать не сможете. Совсем!
— Подержусь еще.
— Какая стать — по частникам?
— Есть, есть стать. Тут работу в живом виде смотрят, И платят: ты — им, они — тебе. Что заработал.
— А пить-то, пить зачем?
— Теперь я это не знаю, Арсений Петрович. Не знаю, но собой овладеть нету силы.
«Вот сейчас я спрошу, каких лошадей он в лесу видел», — подумал Прохоров. Но Кошкарь не дал ему открыть рта, продолжал:
— Накатывает такое, Арсений Петрович: сам себе немил, унижен, обманут, никому не нужен. «Нет выхода», — в Московском метро надпись такую вешают. Как прочитаешь, мороз по коже. И пойдешь искать, с кем бы да что… И найдешь, и все как рукой… И размечтаешься. И думаешь: что же такое, почему никто не видит, на что я способен?.. Дали бы мне большую контору. Люблю руководить людьми.
Прохоров, сдерживая улыбку, проговорил:
— Эх вы, Санчо Панса! Зачем людей мучить? Занимайтесь своим делом. Дом-то весь как игрушка. Ум у вас сохранился рассудительный. Когда трезвый…
— Нет, сейчас я угнетен. Самое паршивое что? Когда перед работой выпить хочется. Мужик он, Илья Митрофанович, добрый. Как что сделаю для него и ежели еще понравится, покормит хорошо, не побрезгует со мной выпить и заплатит уместно. Уважительный человек! — Кошкарь вдруг загрустил, опустил глаза. — Баню я ему реставрирую. Сауну как есть сотворю. Что тут хитрого? Но вот камин не доверяет. Моей вере поджилки режет напрочь. Сомневается насчет камина. Думает, перебью врубелевские изразцы. Я нашел ему печурку на колесах — вся в изразцах. Плитки снять и камин облицевать. Не верит — побью. Наперед работы не дает ни глотка. А я не могу, чтобы не глотнуть. Вот в чем противоречие. А глотнул бы и сделал.
— Возьмите и осильте себя.
— Легко сказать. Что с нами поделаешь?
— Сказать, что бы я с вами сделал? Я загреб бы вас всех — и на остров. Строили бы завод, мастерские, жилье. Работали бы и жили своей республикой. Зачем тогда вам контора? Сами бы управляли и кормили себя. Тут уж не на кого надеяться.
— А отпуск будет? — практично спросил Кошкарь. Видно, проект Прохорова ему понравился.
— Для семейных. А вам он зачем?
— А что, я согласен, — неожиданно бодро отозвался Кошкарь. — Я понял, жизнь не оставит мне ничего. А я — человек…
— Интересно, интересно, — услышали они голос хозяина. До него дошел курьезный разговор собеседников. — Товарищ капитан, заходите. У меня тоже кое-какие мыслишки есть.
— Спасибо. Вот только закончим, — ответил Прохоров и тотчас с вопросом к Кошкарю насчет лошадей, которых тот встречал в лесу. Когда? Сколько? Кто был с ними? И, увидев, как Кошкарь смешался, растерялся даже, Прохоров вмиг подумал, что у него вот, у Кошкаря, разгадка всей конокрадской истории. Стоит только добиться, чтобы он рассказал все.
— Коней украли? И хороших? — заинтересовался хозяин, но капитан попросил дать им возможность закончить беседу. Тот извинился и ушел. А Кошкарь наморщил лоб, и взгляд его, устремленный куда-то в сад, остановился на крайней кривой яблоне, будто он увидел на ней что-то необычное. А яблоня была стара, разлаписта. Один из ее скелетных сучьев отошел далеко в сторону. Среди негустой листвы виднелась завязь, торчали засохшие веточки.