И тут она, увидев стайку школьников, вывалившуюся из-за поворота, вскрикнула:
— Идут… Идут же! — Схватив куртку, простоволосая, выбежала на улицу. Но вот первая стайка, гомоня, прошла мимо — Роди в ней не было. Вторая прошла, третья. Напроказил… Оставили после уроков. Она уже побежала в горку, как вдруг увидела его: он шел, размахивая портфелем, без фуражки. Ворот школьной куртки распахнут. Ах да, у него пуговиц нехватка.
Родя увидел мать, остановился, отвернувшись и глядя куда-то поверх крыш в небо.
— Родя, Родион, ты что, не рад мне?
А он все стоял и стоял, пока она не схватила его за руку и не потащила домой.
— Фуражка-то где, Родя? Или у тебя фуражки нет? Дедушка писал, что купили. А ты что, сердишься на меня? Или забыл? Ну?
Сын неохотно шел за ней, боком.
— Да что ты молчишь? Не рад? А я жду-жду тебя! Хотела бежать в школу. Ну, дай портфель!
— Что я, маленький?
— А фуражка? Где фуражка? Простудишься. Ветер-то какой, так холодом и обдает.
Мать потянулась рукой, хотела погладить его по круглой, чернявой, стриженной под ежик голове, кажущейся такой большой, смешной и трогательной, но он дернулся, уклоняясь. Вера мучилась, не зная, как его расшевелить, о чем поговорить с ним, он был затворенный, чужой, настороженный, как звереныш. Как же с ним управляются дед и бабка?
— Отпусти, что ли, руку? Совсем вырвешь… — Сын стоял перед крыльцом, не ступая на него, пока мать не отпустила руку. Через сенцы прошли в избу, сын бросился к деду, сидящему у стола. Дед взял у него портфель, поставил рядом с собой на стул, посетовал, что ручка уже порвалась, а новый…
— Фуражку опять посеял? Так вот и станешь бегать туда-обратно?
Внук терся о его колени, мялся.
— Ну, где фуражка? — нестрого, но неуступчиво потребовал дед.
— На крыше…
— На крыше? Да что за игра у вас такая? Хулиган на хулигане.
— Сам отдал. На спор. Кто собьет с крыши.
— Кто собьет? Чем?
— Забросят и камнем. Ну вот… А моя застряла.
— Так от нее, поди, лохмотья одни остались?
Внук промолчал, а дед поохал-поохал — никуда не денешься, надо идти спасать. Вдруг завтра задождит, куда с непокрытой головушкой? Поднялся, огорченный:
— Пошли. На какой крыше-то?
Скоро они вернулись. Дед доложил: головной убор, вот он, достали шестом. Даже доволен, кажется: до зимы недалече, выдюжит. Вот только почистим. А пока они ходили, Вера с матерью снова и снова перебирали то, что тревожило ту и другую. Вера твердила одно: увозить надо ребят, чем скорее, тем лучше. С Роди тут спроса никакого, что из него выйдет? А бабушка свое: при отце-пьянице разве содержат ребенка? С ума сведет, дураком сделает.
— Да он и так уж дурачок, — нечаянно вырвалось у Веры.
— Ах вон оно что! Такая твоя благодарность? Спасибочко тебе, доченька, наикрасшее спасибо!
— Мам, ну прости, мам. Вот, право, язык и в самом деле враг. Я ж не хотела обидеть.
— Знаю, знаю, чего извиняться. Все вы нонешние, такие. Не одна ты.
— Мама! — Вера заплакала. — В таком случае подскажи, что делать-то мне? Имя-то свое как мне сберечь? И с детьми-то как? Не оспаривай меня, я — мать.
— Припоздала признаться. Дети вон уж выросли.
— Куда ж мне деться?
— Спроси ребят, что они скажут, так и делай. Они все понимают. А если хочешь знать мое окончательное слово: брось ты своего пьянчужку. Приезжай сюда. Вместе воспитаем детей.
— Нет, мам, я тебя однажды послушалась. К чему это привело, сама знаешь.
— Вот как…
Тут и пришли мужчины. Вера, схватив фуражку сына, охлопала ее ладошкой, огладила… Не успела с конфузом разделаться, как пришла Дашутка. Она выросла, округлилась. В прическе лента. Плащик красивый, коричневый, по фигурке. Ну, конечно же, дочь бросилась на шею матери, так обвила, что та охнула.
— Смотри, силачка! В спортзале все? Снаряды разные. Упадешь еще.
— Да ты что, мама! На районные соревнования поеду. Отбор выдержала.
— Хвалю, дочка. А растешь-то куда? Мать с тобой рядом — недоросток.
— Я что. Ты посмотри, какие у нас, в восьмом, есть дылды. Куда мне!..
Мать и дочь легли спать вместе, в горнице, в одной постели. Они и раньше, бывало, спали так, прижавшись друг к другу. Дочь любила это и переживала сейчас радость, как в детстве, когда ей вдруг перепадала необычная ласка. Спать вместе с матерью — это уже был какой-то другой мир.
— Мам, от тебя пахнет чем-то. Ты не знаешь? Горько так, резко.
— Силосом, чем. От него не отмоешься. Но я уж не чую.
— А я думала, коровами.
— Что ты! От коров хорошо пахнет, ежели они в чистоте. Молоком.
— Духи у тебя есть?
— Коровы не любят, дичают.
— Мам, а ты счастлива? От жизни и от работы?
— От жизни — нет. Знаешь ведь, каков твой отец. С годами, как я надеялась, опомнится, а он? Горечи много на душе. Унижение хуже смерти.
— Так сделай чего-нибудь…
— А что сделаешь?
— Что он для тебя? Опора? Любовь?
— Опора — нет. Любовь? — Она помолчала. — Любовь еще не прошла. А может, жалость. Только она, змея…
— Жалость… Из-за жалости-то…
— А что поделаешь? У каждой бабы есть своя слабинка.
— Какая?
— Рано тебе знать.
— А что рано? Вон у Наташи Олениной (помнишь ее?) мальчик есть, жених. Они любятся. Поженятся, как будет восемнадцать.
— Смешные, — сказала мать и подумала: «Рано они нынче все знают. Хуже или лучше? — И ответила сама себе: — Хуже, понятно, хуже. Никаких нежданностей, никаких открытий, волнений». И досказала вслух: — Ой, сколько еще всего будет у Наташи! Сколько раз еще рассохнется да вновь образуется! Не сочтешь! Они еще сами не знают себя. У меня вон сколько женихов было. Всем отказала, сама не знаю почему. А вот за Ивана, отца твоего, уцепилась. Спроси, чем пришелся, не скажу.
Дочь молчала. За стеной закричали полуночные петухи. Дашутка дослушала, вздохнула:
— Если бы мы все время вот так спали рядом. Сколько бы всего я узнала. А то, бывает, не спится, все передумаешь, сто раз себя спросить, а как ответить…
— Бабушку спрашивай. Она у нас мудрая.
— Бабушку! Она ведь из прошлого века. У нее одно слово: рано еще, мала.
Дочь незаметно заснула на каком-то вопросе, а мать еще долго не спала, боялась пошевелиться, думала, думала. Вроде семья у нее есть, ан нет, все пошло нараскоряку. Теперь хватит, увезу ребят, и, может, старички за ними потянутся. И опять будет семья.
Но утром Даша на вопрос матери, когда им лучше выехать, ответила не раздумывая:
— Что ты, мам, я не поеду. Не хочу его видеть. Как с ним жить? Нет, мам, не могу. Я с дедом-бабкой. А умрут — одна буду.
У матери остановилось дыхание от этих слов — вот чего она не ожидала от дочери. Бабушка, что ли, настроила?
— Да как ты так… Об отце родном? Ты из-за него не хочешь ехать? Ты его не любишь?
Дочь, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения — в школу ведь опоздаю! — все же подумала, прежде чем ответить. И ответила:
— Не люблю я его. Ты вот не видишь, а я вижу. Одичалый он совсем…
Мать готова была заплакать от обиды за Ивана, вцепиться в мягкие льняные волосы дочери — за себя. Но тут сын прервал их разговор:
— Я поеду. К папе. А ты басурманка, — сказал он сестренке. И, надев помятую фуражку, зашагал из дома первым. Оглянулся на мать, спросил: — Самолетом? Когда?
— Поездом, сынок.
— Самолетом интереснее.
И зашагал дальше, покачиваясь при ходьбе так же, как дед.
Отец спросил:
— Доктора-то что говорят? — Он все же верил в Ивана, хотел ему добра.
— Вызывали на обследование — не пошел. У него один ответ: здоров, и пусть они, врачи, катятся подальше. Ну а врач какая-то чудна́я. Сперва-наперво спросила, бывает ли у Ивана рвота. Услышала, что бывает, обрадовалась — выходит, что не все потеряно. Потом напирала на наши с ним отношения. Да как он реагирует на стрессы, то есть на острые ситуации, и чтобы их было поменьше. А как поменьше, ведь жизнь кругом? Да есть ли у него друзья и какие? Ну что у него за друзья — одни выпивохи. Как увидят друг друга, сразу гуртуются. Насчет работы и машин тоже странно выразилась: бывают такие, говорит, что, кроме работы, ничего не знают. Это, выходит, тоже плохо. Не умеют отдыхать, развлекаться — это, говорит, от душевной неразвитости. Я ей о гармони, так вроде, между делом, а она обеими руками ухватилась: это хорошо, сказала, пусть больше занимается. И еще, говорю, любит машины. Она на это знаешь что сморозила: увлечение хорошо, но плохо, если человек делается рабом машин. Тогда увлечение его болезненное.
Вот и уследи, когда хорошее искажается, делается плохим. Когда узнала, что дети не с нами, построжала. Не дело, говорит, а я что, сама не знаю? Но куда деться, если мечемся из стороны в сторону?
— Она не права, — заметил отец. — Дети с пьяным отцом, разве это годится?
— Ну, велела убедить мужа прийти в больницу. Говорит, есть возможность вылечить его, надежно вылечить, если сам пойдет навстречу лечению. А я представила, как дети узнают, что их отец психический. На всю жизнь удар.
— Ну и дура. Если можно спасти, надо спасать. Тут выбора нет.
18
Вера возвращалась домой с тягостным чувством незавершенного дела. Укрепы ждала от стариков — не дождалась. К Ивану мать так и не отошла душой, все равно он для нее безвыходно пропащий, а жена слюнтяйка. А что ей делать? Как подумает — рыдание подступает к горлу. Вина перед ним как перед непутевым ребенком. В дочке намеревалась опору найти — дочка вон что выкинула. Ныне дети скоро о себе начинают заботиться. Практичными становятся рано. А вот Родя молодец! И она, увозя его с собой, все время боялась, как бы чего не случилось с ним в пути. Вспомнила, как волновалась, когда утром перед дорогой Родя не пошел в школу и все перебегал от окна к окну, то и дело выглядывая на улицу, глазами встречая и провожая стайки своих одноклассников. Она порой жалела, что подвела его к такому испытанию. Взлохмаченный дед потерянно бродил по дому. Все у него валилось из рук, и он злился на себя, беспричинно покрикивал на старуху, с недоумением поглядывал на дочь, как будто не понимал, чего она тут, и все норовил заговорить с внуком. Но тот, казалось, уже отстранился от него, и это удручало старика, он чувствовал, что вот тут, сейчас зарождалось его будущее одиночество. Ему не терпелось удержать внука еще на день, только на день, хотя и знал, что Вера и без того заси