— Зла никому не хочу… А характер не переделаешь, нет. Добром хочу. Для добра люди родятся и родят для добра. Мы и к Серафиме все добром. Мы ее подменяем, жалеем. Но сколько можно? Бригада подрядная, зачем же нам полуиждивенка? Расстроим из-за нее весь подряд, бригаду развалим. Несправедливостью разорим души. Ты помоги мне, если можешь. Остепени ее. А то мы с Нового года станем пересматривать и складывать окончательный состав бригады. Доярки могут не подать голос за Серафиму. Тут уж ничего не сделаешь.
— Да ты что? Грозишь?
— Успокойся. Я к тебе по-соседски. Обговори семейно, пока себя против всех не восстановила. Кто на дядю станет работать. Коснись тебя — плюнешь и отвернешься. Ты гордый?
— Да, это есть…
— А другие что? Хуже тебя? Тоже гордые. И слушай еще, что я скажу. Это тоже по-семейному. Мы с главным зоотехником подсчитали… — Вера скинула шаль, чувствуя, как ей стало жарко. — Если судить по расходу кормов, надой должен быть выше.
— Уж так и можно подсчитать! — вскричал Иволгин, но Вера заметила, что он смутился.
— Можно. Это очень просто. Анализ кормов. Килокалории. Каротин. Учет особенностей породы коров. Не сходится у нас… — Вера развела руками. — Перейдет на подряд весь совхоз, считать будут строже.
— Куда ты клонишь, не пойму…
— Да понял ты все, Евдоким. Вижу, понял…
— Что… — Иволгин осекся, — уносят корма?
— Воруют. Пропивают. А мы коровам недодаем. Удоя недополучаем. А ты у нас охранник, на счету бригады. Доярки, телятницы, кормовики — они ведь тебя содержат. Сейчас у тебя постоянная оплата, а в конце года под расчет еще получишь. Я не хотела тебя обижать. Ты ведь кровь пролил… Вот и нога. Да убери ты протез со стола, боюсь я. Прости…
Вера волновалась. Она вовсе не собиралась вести эти разговоры, тем более о пропаже кормов. Фактов у нее никаких не было, кроме своих подсчетов. Хотя разве они ни о чем не говорят? Иволгин почуял ее слабинку, сразу высказал обиду:
— Если к нам пришла искать, то ошиблась домом. Как могла подумать? А, как?
— Что ты, что ты! — Вера замахала руками. — И не подумала. Просто расчеты. Не дай вечером корове пять килокалорий, утром недоберешь литр молока. Это как пить дать.
— Ну, ну, а нас не обижай… — Иволгин осторожно снял со стола развинченный протез, положил на пол. — Будить, что ли, Серафиму?
— Нет, не трожь. Вы лучше промеж собой… — Вера встала, засобиралась, накинула на голову шаль, запахнула телогрейку. — С Иваном помог бы, Евдоким… Ты вот можешь удержаться, а он?
— Да! У больного просишь здоровья? Коли так — спасибо! — Иволгин прошелся пальцем по пуговицам гимнастерки, застегнул верхнюю. Провел ладонью по небритой щеке. — Чем же я помогу?
— Не знаю…
— А как он? Вот нога развинтилась, а то съездил бы к мужику. Сосед все ж…
— Съезди, скучает он. По друзьям. А где они?
— Знаю про них… Портнов и Кошкарь — у Смагиной. Значит, скучает?.. Скверное состояние. Со скуки, бывало, и вспомнишь о благословенной. Так в самом деле не поедешь с ним в случае?..
— Легко сказать…
— Понятно…
— Вообще-то хочу я, чтобы он полечился. Я ведь у доктора Смагиной была. Она велела показать Ивана, а я пожалела. Как же, перед детьми стыд: отец психический, ненормальный.
— О, я против! — Иволгин запрыгал, заплясал на одной ноге. — Лечить надо, когда человек пропадает начисто. А если он еще сам может?
К дойке Серафима не успела. Она пришла, когда бригада собралась в красном уголке. Платок низко на глаза опущен, будто ей больно было смотреть на свет. Доярки оживились, засыпали ее шутливыми, с намеками вопросами. Серафима то зло отшучивалась, то еще хуже — обрывала. Потом поговорили о надое молока, о кормах и встали, чтобы разойтись, но Серафима остановила доярок.
— Погодите, бабы-девки, — косясь на бригадира, сказала она. — Хотелось при всех спросить тебя, Вера. И чтобы все знали. Чем тебе бригада не по нраву, другую хочешь?
Вера не думала, что Евдоким все перепутает, или Серафима так со зла повернула? Надо сказать все прямо, иначе конец работе, дружбе.
— Все не так, Серафима. Сама бригада будет себя складывать. Каждого обсудим, хорошее отметим, пожелания выскажем. Покритикуем — а почему нет? А потом голосовать. Все — за каждого. Знать, с кем пойдем, это первое условие подряда.
— Слышали? — Серафима оглядела подруг. Она вся была напряжена, будто принимала важное для себя решение. Вера не сводила с нее глаз, готовая ко всему. И вдруг заметила синяк под левым глазом у Серафимы. Губы у Веры дрогнули, но она сдержала неуместную улыбку. — Так слышали? — повторила Серафима. — Я хочу, чтобы за меня проголосовали. А чего ждать? Пойду наниматься в другую бригаду. Что, мало ферм?
— Ну, зачем, Серафима? Еще два месяца, подобьем итоги…
— Какие там итоги, Вер? Голосуй! Девочки, поднимайте руки. Кто «за»?
Доярки неловко мялись — одни ничего не понимали, другие не хотели выказывать свое отношение к подруге, а третьи просто считали все это вздором.
— Ну что стыдитесь? Голосуйте! Иль нет смелости, робкие больно? Кого боитесь? Вер, неужто тебя боятся?
— Я не волк, а ты не Красная Шапочка, — сказала Вера. Ей неприятна была эта затея Серафимы. Неприятно было и то, что наболтала Евдокиму, чего, может быть, и не стоило делать. Но отступать еще хуже…
— Так кто «за»? — вмешалась она.
Смело подняла руку только Ксюша Ветрова, остальные девушки зашумели: рано еще — два месяца, посмотрим. Двое проголосовали против: Стеша Постник и Зоя Прилепина. Остальные воздержались. Воздержалась и Вера. Она не хотела «давить» на бригаду. И Серафиму ей было все же жалко.
— Ну, ну, — сказала Серафима, поникнув. — Значится, упала моя популярность…
Она ждала, пока выйдут доярки, чтобы остаться с бригадиром один на один. Дождалась, прихлопнула дверь. Повернулась к Вере, перебиравшей за столом наряды на концентраты.
— Ну, подружка, я тебе припомню, — сказала, приступая к столу. Седые волосы ее выбились из-под шали, глаза лихорадочно горели. — Припомню этот синяк. По твоему навету.
Вера подняла глаза от бумаг.
— Евдоким, что ли? Вот размахался! — искренне удивилась Вера, не ожидавшая от инвалида такой прыти. — А насчет навета ты зря. Не было навета. Тебя же, дуру, хотела уберечь.
— Ладно, с тобой сочтусь, не унывай. Но мой голубок… Да я его… Учую душок-запашок — ночевать будет за порогом.
23
Поздно вечером у дома Бахтина сверкнули автомобильные фары, свет пробежал по стенам и окнам: значит, машина развернулась и встала. Василий Спиридонович был на кухне. Отблеск света, скользнувший по посуде, привлек его внимание. Когда он взглянул в окно, фары уже погасли. Но хлопнула дверца машины, и он понял — к нему гости.
— Заскучал по Талому Ключу. Извини, что поздно, — входя, оправдывался Вавилкин. — Да ты, гляжу, один и тоже скучаешь? — Гость снял о себя и повесил на крючок вешалки шапку и кожаную черную куртку.
Они вошли в зал — большую комнату на первом этаже, где стоял длинный стол, за которым принимали гостей, а по вечерам собиралась вся большая бахтинская семья на ужин. Широкие окна выходили на пруд, и в зале было еще светло от снега.
Вавилкин стоял у окна, едва улавливая за спиной движения хозяина. Тот, видимо, хлопотал насчет ужина.
— И что ты там увидел, никак не дозовусь? — наконец дошел до него голос Бахтина.
— Вспомнил, как ты сажал тут яблони… Дают урожай? — спросил Вавилкин, отойдя от окна.
— Как же, дают. Хотя какой еще с них спрос, молоды, — сказал Бахтин и, ставя на стол бутылки и кувшин с молоком, добавил: — Извини, Петр, все домочадцы в отъезде. И Анисья тоже. Общий выезд в московские театры, а мне пришлось поддежуривать по дому. Слышишь, вещает? — Сверху долетал, будто катился по крутой лестнице вниз, звонкий крик чем-то недовольного ребенка. Бахтин, не скрывая радости, прокомментировал: — Во защищается. Этот постоит за себя. Ну, так что, чем отметим наше свидание? «Столичная»? Молоко?
— Молоко! Работа еще сегодня. — Вавилкин тихо засмеялся чему-то.
— Ладно. Молоко так молоко…
— Вот и отлично, Спиридоныч. А заехал я, понимаешь, посоветоваться.
Налив из кувшина молока, Бахтин пододвинул поближе к гостю хлебницу с пирогами и шанежками, приговаривая:
— Ешь, ешь. Домашние. Анисья, знаешь ведь, ох хитрюга. Чтобы скрасить мое положение, напекла всякой всячины и улизнула.
— Театр — это хорошо. Знал бы, присоединился. А то никак не выберемся с женой.
— Учту. Помню твои слова: не жить бирюками…
— Так вот… — Вавилкин на мгновение задумался. — А что ты скажешь, Спиридоныч, если мы вас на бюро послушаем?
«Ах вот почему он нас толкнул на райисполком!» — запоздало прозрел Бахтин.
— По какому вопросу?
— А что, нечем поделиться? — Вавилкин отпил молока, пощелкал языком от удовольствия. — Оформили коллективное членство в Обществе советско-чехословацкой дружбы?
— Как же, оформили. Об обмене делегациями условились. В следующем году мы поедем в один словацкий городок, кстати, за него я воевал и там меня пуля немецкая подцепила.
— Интересно.
— Но не только с этим нам идти на райком. Ты уж открывай карты: что тебе от нас надо?
— Открою, а как же! — Вавилкин встал, снова подошел к окну, пригляделся к лежащим на снегу теням. Обернувшись, продолжил: — Понимаешь, Спиридоныч. Жизнь родила соревнование как средство воздействия на души людей, на сознание. Мы же зачастую превращаем его в метод голого выколачивания плана. И только. А как человек преодолевает в себе лень и вялость, инертность, трусость, в общем, качественно растет — мы этого не замечаем. На следующий месяц, квартал, год опять: «Давай, давай!»… Что, не так?
— Так-то так. Но куда ты клонишь, Петр?
— Куда, куда! Да я и сам еще не знаю. Только выполнение любой задачи — это преодоление человеком самого себя и его рост в этом процессе, в том числе и духовный рост. Вот тут мы упускаем дело из рук. Меня это давно мучает: всякий раз мы начинаем работу с человеком с нуля, не учитывая, что дал ему предыдущий опыт, а значит, его расхолаживаем и сами много теряем, ибо работаем впустую. А надо бы как делать? Вот передовые люди, они широко шагают. Скажем, Постник. Его бригада собрала по двадцать пять центнеров с гектара зерна. Небывалый урожай! А может он дать больше? Наверняка! Значит, надо изучить, как он добился, как люди в этом участвовали, какие есть резервы. На следующий год, скажем, его бригаду надо ориентировать на двадцать семь центнеров. Шажок вперед заметный! И вот чтобы не было э