26
Бахтин, как всегда, рано выехал из дома. Но, изменив своему правилу с утра непременно наведаться на одну из ферм, он наладился на строительную площадку в Талом Ключе. Правда, все здесь еще только зачиналось. Разбиты первые улицы, отведен участок под застройку торгового центра, Дома быта, детского комбината. Со дня на день поджидая приезда комплексной бригады сельстроя, совхозники уже огородили место работ, поставили удобные подсобки для рабочих. Из трубы одного из домиков зазывно вился дым, на окошках белели занавески. Но от строительной бригады еще и духом не пахло, не оказалось тут и коменданта Вахромеева, которому Бахтин назначил встречу. Назавтра потаторы, работавшие на огородке стройплощадки, выезжали в дальние совхозные леса.
В домике Бахтин наткнулся на Портнова-Профессора. Тот топил печку. На скрип дверей оглянулся, проворно встал. Лицо его было красно. Бахтин подумал, что это от жаркой печи, ведь от выпивки Портнов всегда бледнел. Но на столе стояла бутылка водки. Перехватив взгляд директора, Портнов объяснил:
— Жду коменданта… Уляжем последнюю, простимся с большой жизнью. Пошто же ты нас лишил ее, Василий Спиридоныч?
— Лишил? Большая жизнь, Портнов, это большой труд. А где Вахромеев?
— В Холодах… Зачищает недоделки.
— Значит, подновили Ивану дом?
— А как же! Ведь обещали. Спасибо за материалы. А то где бы Вере их взять?
— Что, довольна она?
— Еще бы! Вот ее, родную, она и поставила, — Портнов кивнул на поллитровку.
— Вера Никитична? Не похоже!
— А, Василий Спиридонович, чужой пьет — не свой.
Бахтин уже шагнул к столу, чтобы взять бутылку, но остановился. А вдруг не врет Портнов и бутылку эту преподнесла ему Вера? Она же противница…
— Ну, чтобы последняя. Завтра, как стеклышко!
— Какой разговор, Спиридоныч! — Портнов поспешно схватил бутылку, сунул в карман брюк. — Не оскорбили — благодарствую, товарищ директор.
Над бригадой коменданта Вахромеева в совхозе посмеивались — алкоголики, они не то что лес, и пеньки пропьют. В районе затею не одобрили — то ли дело разбросать всю эту неустойку по здоровым коллективам, способным повлиять на спившихся. Но Бахтин махнул на это рукой — еще неизвестно, кто на кого повлияет. С детства верящий в здоровое человеческое начало, он не переставал надеяться, что даже самых безнадежных можно остепенить. Особенно после того, как они с Прохоровым побывали у доктора Смагиной и получили «добро», Бахтин с надеждой ухватился за создание отдельной бригады, названной кем-то потаторской. Немногие знали, что означает это слово: потатор да потатор. Иные думали — лесоруб или пильщик. А когда выяснилось, что потатор — это тот же алкоголик, все уже привыкли к названию, потому посмеялись и менять не стали, да и потаторы не обижались — все же не алкоголики. В официальных же разговорах их называли «комендантские» — по прежней должности бригадира, в документах значились как двенадцатая комплексная бригада.
Вахромеев, отправляясь на лесозаготовки, был строг и важен, грусть овевала его дряблое лицо, туманила большие водянистые глаза. Наверное, ему вспоминалась далекая военная пора, когда он, юный красивый лейтенант, вел в первый бой свой взвод. Потом много было боев. Дважды пули бросали его на землю, и дважды он после излечения в госпиталях возвращался на фронт. Правда, во второй раз его не послали на передовую. Он остался в тылу комендантом небольшого прусского городка. С этой должности он и вернулся на Родину и, кажется, навечно остался «комендантом». Это шло ему, и он не сердился, если люди порой забывали его фамилию.
Он сидел на первом ряду в автобусе, распахнув сильно поношенную шинель, — ушел в отставку в звании майора. На затертой гимнастерке разноцветно пестрели три ряда орденских колодок. Везя свою бригаду на лесоразработки, взглянул ли он на себя со стороны? Когда-то незаурядный армейский офицер, а теперь вот… Что же сотворяет с человеком проклятое зелье?
В заброшенной лесной деревне, где топились лишь две избы со стариками-жителями, нашлись пять пустых вполне приличных домов, поставленных после войны. Их-то и подновили для постоя бригады. Вахромеев поселился отдельно, прихватив с собой в качестве «адъютанта» Фильку Дроздова, коротконогого, длиннорукого парня лет тридцати двух, бывшего механика доильных аппаратов. Двое поварих поселились у стариков, побоялись уединиться: чего хорошего можно ждать от потаторов?..
У Вахромеева была самая большая изба. В ней и собрались для последнего разговора перед завтрашним выходом на делянки. Было тепло от разогретой русской печи. Зимний день смигнул. Зажгли керосиновую лампу. Огонек краснел, задыхался от табачного дыма. Комендант Вахромеев сам курил, не переставая. Бахтин отупел от всего этого, его клонило ко сну. Кто-то уже весело разговаривал — столковался со старичками-деревенцами или, обманув коменданта, прихватил с собой?
Комендант строго сказал:
— Приказ по гарнизону издам завтра. После трех нарушений, наказуемых, естественно (он не сказал — как), виновный увольняется из бригады. С люмпенами нам не по дороге. Это распространяется на всех, кроме поваров, и на меня — тоже.
Комендант говорил еще долго и громко, но Бахтин не слушал его, он был напряжен и как бы готовился что-то сказать. После того как он побывал у доктора Смагиной, его все чаще возвращало к словам Вавилкина «преодолеть себя». Бахтин видел в них большую, долго действующую идею, вбирающую в себя необозримо многое. Преодолеть себя! Ох как это нужно человеку каждый день, каждый час. На фронте без этого не рождается ни солдат, ни командир, а в обычные наши будни — человек-работник.
«Как я был посвящен в солдаты? Добровольцем, раньше своего возраста угодил на фронт. Хлестко решетил макеты танков на полигоне, умел стоять у орудия на месте каждого номера. На фронт ехал с запалом: «Ну, погодите!» А увидел первый немецкий танк и будто к земле приклеился. И сейчас стыдно — как с трудом отрывал себя от земли, с испугом глядя на широко раскрывающийся рот заряжающего, слыша его зверскую матерщину». Теперь он знал — чтобы стать солдатом, он должен был преодолеть себя. Тогда он не думал, как это называется, но стал подавать снаряд за снарядом, забывая, что немецкие танки ползут на него, — он делал дело. И когда упал, обливаясь кровью, наводчик, он не думая встал к приделу. Тут через перекрестие увидел близко немецкий танк и не испугался его. Ударить по нему было уже просто.
И когда комендант попросил сказать напутственное слово, Бахтин рассказал, как всю жизнь преодолевает сам себя. Иное ему удавалось, другое — нет. Поведал, как отец учил его не ездить из леса с пустыми дровнями, и мальчик Васька преодолел себя, не растерялся, и как солдат Бахтин стал солдатом, и как директор Бахтин, преодолев себя, начал переводить совхоз на бригадный подряд.
27
Рано утром Федор Звонарев тайком ушел из больницы.
«Не получилось, — думал он, глядя на морозную дымку, в которой все как бы растворялось. — Ежели лечился, чтобы вылечиться, радоваться я должен, а я не радуюсь». Странное чувство давило сердце: будто впервые он выходил в жизнь и выходил робко. Да что же изменилось-то? Ничего, ровным счетом ноль целых. И хотя он убеждал себя в том, уверенности не было. Прежде всего он не знал, куда ему деться, когда вернется в Талый Ключ. «В сундук?» Там найдутся знакомые? «Нет», — он покрутил головой. Асфальт каменно отзывался на стук резиновых подошв его кирзачей. Где-то во лбу шаги больно отдавались. Вот сейчас он выйдет на шоссе, повернет направо, к остановке.
Подошел автобус, заскрипели-заскрежетали двери. Сошли две старушки и молодая озабоченная женщина — узелки в руках. На него не взглянули. Он ступил на подножку, поднялся. Место было — сел. На него не оглянулись — впечатления никакого не произвел. Оно и понятно — знакомых тут не перепало. Они пойдут дальше. Вот начнутся свои поля, перелески, деревеньки. А там и Холоды близко. Стоп! Вот он где сойдет. Надо очухаться малость. Как он встретится с пустым своим жильем, не представлял, воображение ничего не рисовало. А вот дом-сказку дирижера, свой бывший, оно нарисовало сразу. Тропиночка посередке участка. Домик справа на бугорке. Кружевная оторочка по краям крыши. Крылечко в белой деревянной путанице. Веселое!
Автобус катился и катился. Открывались и закрывались двери на остановках. Входили и выходили люди. Все было, как было, но все же не так. Что-то стало по-другому с ним. Может, не с ним, а в нем. Не помнил он, чтобы о себе ему думалось с такой жалостью. Какая-то короста вроде отторглась от души. А, брось, ничего не отторглось, только разложилось все. Вот и Холоды. И остановка так названа. Как ее минуешь? Что на земле для него есть зацепчивей? Обязательно чем-нибудь скребнет по сердцу. Только бы дирижера застать. Зимой он раньше любил наведываться. Скрипит валенками по снежку, прислушивается, будто к музыке. Чудной, ребенок…
Кошкарь бросился из автобуса, едва только успела раззявиться дверь. Если бы он, старикан, тут стоял, Кошкарь хлопнулся бы перед ним на колени, закрыл глаза, руки вытянул впереди себя; на, гляди, пальцы не шелохнутся, любую работу исполнят. Не изуродуют Врубеля, ни одной плиточки не раскрошат. Этот проклятущий Врубель во сне ему как кошмар являлся. Лицо потрескалось, осколочки глазури блестят, как потные. Он затирает трещины, затирает, а они делаются все шире. Кровь болью исходит из ладоней. И он просыпался в слезах.
Переставит он плиточки, снимет их тихо-смирно и на другое место притрет. Ну, что тут хитрого? Ради чего же он столько маялся у Смагиной? Пусть и не домаялся…
Его дом манит к себе невыносимо.
Не шел, а бежал по деревне, даже к дружкам не свернул. Вот и он, единственный на всей земле проулок, коротенький, что воробьиный шаг, узенький — от забора до забора едва машина уместится, не нахожена тропинка, снежок легкий из-под сапог выпархивает. А воздух! После удушливой палаты «психички» легкие того и гляди разорвутся от простора. А к домику — лишь бороздка в снегу. Давно старина не хаживал, давно. Кошкарь постоял, раздумывая, и шагнул на едва приметную вмятину. Вот и калитка с кружевным козырьком. На столбиках резьбу пощеляло — что ни говори, против солнца, воды, мороза мало что на земле может устоять. Что ж, на то и руки человеку — не дать работе своей состариться. Дверка сроду не запиралась, и Кошкарь, отоптав снег, открыл ее. Она скребанула, оставила неровный след на снегу. Проступаясь, пошел к дому. Потоптал он эту стежку в любую пору года, да!.. Дом ниже стал, уйдя в сугробы. По верхней бахроме снег улегся, крылом оползая вниз. И чем держится — диво, да и только. А вот и крылечко, гордость его, Кошкаря. Нет в мире другого такого крылечка. Это уж он точно знает. Оно однажды ему во сне приснилось, и он сделал его точно таким. А сны у людей не повторяются.