До рассвета было еще далеко. Вера выбежала на крыльцо, чтобы идти на ферму, вдохнула морозного воздуха и тут увидела странный золотисто-красный свет над дальним концом деревни. Она постояла минуту, раздумывая, что же это может быть, и тут увидела первые космы выбившегося на простор огня и поняла: пожар!
К дышащему жаром огнищу сбежался народ. Красные облака огня плясали на осунувшемся лице Веры. С ужасом в глазах глядела она, как в стороне возились мужики, бесполезно пытаясь оживить полузакоченелое тело Кошкаря, должно быть, задушенного приступом белой горячки.
Торопясь на ферму, Вера пробежала мимо дубового кресла с высокой спинкой, стоявшего на поляне посреди сада. Снег возле него утоптан. Она представила, как тут сидел Федор и глядел на горящее рукотворное чудо. «Не пора ли нам? Пора!..» — дико прозвучал в мозгу его осевший и хриплый, но все еще живой голос. Вера бежала на ферму вся не своя. «Вот и у нас все к концу. Катится как с горы — не удержишь», — подумала она, видя в пожаре, в судьбе Кошкаря смутную судьбу своей семьи. У них тоже все шло к своему концу. Иван выпишется из больницы, уедет куда-нибудь, и что ждет его, никто загодя не скажет. И она уже ничего не сможет сделать с собой — ее долготерпение кончилось. Кажется, еще вчера она верила, что все будет ладно, как любил говорить Иван, но пожар и потрясшая ее смерть Кошкаря не оставляли больше надежды. Видя тоску в глазах Веры, Серафима пробовала поговорить с ней, успокоить, но все тщетно. Да Серафима и сама не находила места, потом разревелась и стала просить у подруг хотя бы «стограммушечку» для успокоения души. «Так уж, так все во мне остыло», — говорила она умоляюще. Но все, даже Ксюша, раньше готовая в любой миг выручить свою наставницу, осуждающе мотала головой: «В такой безумный день, баба Серафима…» И как-то так получилось, что говорили они теперь о Федоре Звонареве, редкостном мастере и редкостной души человеке, враз забыв все крепкие слова, которыми его ругали еще вчера. И недобро вспомнили жену и дочерей, отказавшихся от мужа и отца, хотя раньше считали их просто раз несчастными. Во всем этом сказывалась особенность русской женской души, которая всегда норовит прислониться к той стороне, где бо́льшая обида и непоправимость. Вера принимала это на свой счет, как будто и ее вина в том, что Кошкаря уже нет. И о ней, когда Иван уедет и загинет, скажут то же.
28
Готовя к выписке, Ивана разминали лечебной гимнастикой. Отвердевшие рубцы стягивали кожу, коленные суставы едва сгибались. Ходил он на прямых ногах, с трудом присаживался на край кровати. Чем дальше затягивалось лечение, тем несноснее делалась для Ивана больница. Хотя физическое угнетение оставалось где-то позади, теперь другие муки, похуже осенних мух, донимали его. Он еще не знал, что может так страдать от одиночества. Раньше что? Раньше у него была «подруга верная». Как только ему делалось невыносимо от тоски, он искал ее. Сто пятьдесят граммулечек, и он извлечен со дна самого глубокого колодца, откуда даже днем видны лишь далекие, суеверно пугающие звезды. Он иногда вспоминал, как однажды теща велела ему почистить колодец. Он спустился, увидел из глубины те проклятые звезды и решил, что сошел с ума… Попервости в палате с ним соседили сносные мужики. Жены по воскресеньям мыкали кое-кому по четвертинке, и они подносили Ивану. И он делился с ними (куда денешься?), когда бригадники соизволяли посещать его. А дружки — ой и ах! — двое лечатся, а третий, инвалид, сам-друг с женой завязал. От Веры и ждать нечего. Родю же он стыдился посылать. Да и денег откуда они с ним возьмут? Родя…
Люди находят усладу в общении. Им бы только язык почесать, а послушаешь, что они мелют, — непробивная глупость и пустота. А, да черт с ними: чем бы дите ни тешилось, лишь бы не ревело. А Ивана всякие гости теперь угнетали.
Родя пришел к отцу, как всегда, после уроков.
Солнце красно садилось за дальними лесами. Над Талым Ключом, над стройкой стлались вечерние дымы. В окнах низких домишек грустно тлели стекла — то ли от отблесков зари, то ли от рано зажженных лампочек. Больница на крутояре чернела старыми деревянными стенами. Черные ветви берез трещинами ложились на заревой лоскут неба.
Родя заходил в палату как домой. Врачи и сестры видели, что Иван никого так не ждал, как сына, и не мешали их встречам. Мальчик входил, раздевался, аккуратно клал шапку и шубейку на кровать отца, оглядывался. Больные менялись часто, и он не всех их хорошо помнил. Разве что лысого старика, который всегда спорил с отцом; пожалуй, его он долго не забудет, хотя тот уже выписался. Был он незлой, но такой привязчивый, что из-за одного слова готов был горло перегрызть. И ни в чем не уступал отцу. Родя не соглашался с ним — что он все точит да точит.
Сегодня, взглянув на отца, Родя сразу заметил, что тот не в себе. Не иначе, навестил его тот лысун. Больные между тем сгребли со стола костяшки домино, приглашая мальчика заняться уроками, как он привык это делать, встали вокруг, готовые помочь. Остался сидеть лишь отец, вытянув ноги под столом. Родя сел к столу, поставил на стул потрепанный портфельчик, повернулся к отцу.
— Пап, что с тобой? Ты заболел?
— А-а, наоборот, выздоровел. Доктор грозит скоро выписать. А мать что не пришла?
— Когда ей…
— Пусть готовит одежонку, не забудь передать.
— Гармонь вчера привезла. Починили. Сгоняла за двадцать километров.
— Некуда время деть, — проворчал отец и, увидев, как лицо сына погрустнело, тотчас поправился: — Ну, спасибо за новость…
— А играть меня научишь?
— Научу! Хотя плевое дело, по-моему, на слух. Тебе надо по нотам. Ныне без них засмеют.
— Вместе будем.
— Будь ладный. Ну, что у тебя сегодня? Какие науки? — Ивану нравилось, что сын приходит к нему и соседи по палате видят, что мужик он, Иван, не хуже других. Мальчик пододвинул к себе портфель, достал учебники. Иван стал просматривать их. — География? — Отложил. — Дома сделаешь. Математика… Пожалуй с нее начнем. В прошлый раз все правильно было?
— Все, все… Да я сам сделаю. Лучше русский язык. — Родя вытащил учебник, раскрыл. — Имя прилагательное… Правописание суффиксов и окончаний.
Кто-то побежал в соседнюю палату, там лежал бывший учитель русского языка. Притащили старика пенсионера, седого, в очках, с ввалившимся ртом. Он сел за стол рядом с Родей, и они начали готовить уроки. Иван, а с ним и его однопалатники потянулись покурить. Скоро отец вернулся, трудно сел за стол и, подперев щеку рукой, задумавшись, глядел на сына, как он старательно пишет, как грызет конец школьной ручки, задумывается, прихмуривая большие, как у матери, глаза. Темно-русые волосы его лезли на уши, на шею. «Пора подстричь, — подумал Иван и вдруг будто впервые увидел его. — Как же это я? Сколько обманывал сына. А он ведь знает все…»
— Пап, ты что? Нет, с тобой что-то. Ты такой смурый. Что тебе, жизнь не нравится?
— А? Что ты сказал? Жизнь не нравится? Откуда знаешь? — И, не видя рядом с сыном очкарика, удивился: — Все, что ли? Во молодец!
— Все, пап. Остальное так себе, сделаю дома. Ну, мне пора. А то мама, ведь знаешь ее. Пустится меня искать.
«Она пустится, жизни не даст», — вдруг озлобился Иван.
— Послушай, пап… Я спасти купил, рыбу ловить. И этот с катушкой…
— Спиннинг…
— Во, спиннинг… Ты меня научишь? Мама говорила… Ты везучий на рыбу, всегда приносил…
— Научу! Что тут хитрого. Только ручешки твои больно маленькие. — А сам поглядел на свои руки и недовольно поморщился.
«Не мужицкие ладони. И пальцы, гляди-ка, истончились. Ну!»
— Так ты кати. Ходит ли автобус-то?
— А я с вахтой. Доярки ездят на дойку. Как раз. До самого дома.
— Хитрый…
— Скорей выходи, будем вместе ездить.
— Вот напомнил. Так предупреди мать: не завтра, так послезавтра, слышишь? Чтоб одежонку.
Вера принесла ему зимнюю одежду. Она была бледна, подавлена. Сообщила: из военкомата была повестка на переподготовку. «Да куда тебе…» Иван, с трудом натягивая брюки на плохо гнущиеся в коленях ноги, спросил с язвительной подозрительностью:
— Что, не рада возвращению. Без мужа светлее?
Помолчав, не отвечая, Вера, с трудом преодолевая ком в горле, сказала:
— Кошкарь-то… нет больше Федора…
— Как нет?
— Плохо кончил, к тому все шло…
И Вера заплакала.
«Чего это она?» — удивился Иван, пытаясь с трудом натянуть брюки, — дрожали руки, не слушались пальцы… И только тут дошел до него весь непоправимый смысл случившегося: нет больше Кошкаря! Он не любил его, но все же жалость к нему, не унывающему при любых поворотах жизни, сдавила горло.
— Тебе что, жалко его? — приступил к жене Иван.
— А ты думал? Как увижу нашу жизнь… Что еще осталось…
— Расскажи хоть, что случилось-то, — попросил Иван.
Вера, рассказав, что слышала и видела сама, снова всхлипнула.
— О нем только и говорят…
Иван мучительно трудно спускался по лестнице. На крыльце споткнулся, едва не загремел по ступеням. Она придержала его. Вышли с больничного двора. Морозный туман крыл село. Смутно серела обшарпанная церковь. Было неясно и глухо.
И вот они молча идут по селу. Ивану не дает покоя смерть Кошкаря. Как это скоро происходит с человеком. Спроси, кто виноват, скажут в одно горло: сам! Сам родился, раскрыл рот в крике, сам и захлопнул. Жутко Ивану: жизнь и смерть, как все это близко одно от другого. Нет, не это главное. Федор показал ему, что впереди одна черная дыра, а за ней — ничего… Почему-то Иван представлял это «ничего» пустыней, где в слабом полусвете то ли дня, то ли ночи бродят какие-то смутные тени. Они грудятся, куда-то несутся скопом, затем разбегаются в разные стороны. Теперь среди тех теней и Федор Кошкарь. Ивану вдруг сделалось не по себе, и он вздрогнул всем телом.
— Ты чего? — жена крепко стиснула его руку выше локтя.
— Да зябко что-то, — едва выговорил он обмершими губами. — Давай поживее!
— Куда уж тебе…