Эгер стоит на высоком плато. Он древен и знатен. О стены его разбились полчища янычар. Непреклонно сражался Эгер. Вместе с мужчинами на стенах крепости стояли и женщины. Ленке с каким-то особым трепетом думала, что женщины обороняли город.
— Сервус, Мансур! — раздалось в телефонной трубке в редакционном кабинете Сергея. Он встревожился: зря Ленке звонить не станет.
— Сервус, Ленке!..
Хотел спросить, но не спросил, что есть у нее нового.
— У тебя все в порядке? Как здоровье Евдокии Савельевны?
— У меня все нормально, Ленке. А вот здоровьем мамы не похвастаюсь.
— Что с ней? Может, лекарства какие, так я пришлю.
— Большое спасибо. — Он и на этот раз сдержался, ни о чем не спросил. Тогда Ленке не выдержала:
— Ты что, потерял веру? Кто бы мог подумать!
— Я стал суеверным, Ленке. А сегодня понедельник…
— У меня в руках документ, выписка из государственных актов от двенадцатого октября сорок первого года. Кристина усыновила мальчика-сироту Иштвана и дала ему свое имя. Мы нашли это в Эгере.
Сергей молчал. Он не знал, что сказать. То, что он услышал, было неожиданно и обещающе. Но в то же время ничего еще не значило. Никто ведь не знает, что Кристина усыновила именно Сашу Мансурова, не знала она и сама. Мальчик мог быть кем угодно, только не Мансуровым. Ну, может, она знала, что он русский, но могла ли она сказать об этом кому-либо? Разве что отцу…
— А о его происхождении, конечно, ничего?
Ленке на этот вопрос даже не ответила. Помолчав, с надеждой сказала:
— Остается их встреча. Но есть препятствие, Сергей. Раньше мне казалось все куда проще, а теперь… Иштван взрослый… Стоит ли лишать его веры, что Кристина ему родная мать?..
Об этом они с Палом говорили всю обратную дорогу из Эгера. Ленке была убеждена, что встреча Иштвана и Евдокии Савельевны неизбежна, даже необходима. Но Пал на этот счет сомневался. Откроют ему, что Кристина вовсе не его мать, а настоящая мать так и не найдется? Евдокия Савельевна не признает его. Зачем человека на всю жизнь оставлять в смущении? Сознание его сформировала память о матери. И что она была красива и любила его — это разве мало для него значит? И Ленке заколебалась…
И вдруг позвонил Иштван:
— Товарищ Ковачне, я лечу в Москву. В нашей группе трое. Агрономы из лучших хозяйств. Это что-то вроде премии, — сказал он. Ленке почувствовала в его голосе волнение и подумала: «Сейчас или никогда!» Но как ему сказать, чтобы он встретился с Евдокией Савельевной?
За день до его отлета Ленке позвонила в Москву.
— Он вылетает. В делегации аграриев. Сам мне сказал, что ему жаль чью-то страдающую мать. А Маргит напутствовала его: «Иштван, навести ее». Ему впервые захотелось узнать о ней все, что я о ней знаю. И слушал меня, глубоко задумавшись, и так походил на тебя, Мансур, когда ты кого-нибудь слушаешь.
— Ленке, Ленке, ты так торопишь события… Ведь никто в мире не знает, кто была та женщина в лохмотьях…
В день прилета Иштвана Немешкери Евдокия Савельевна вновь почувствовала угнетающую слабость. Сын считал, что она боится не узнать своего сына, но мать твердо сказала: «Ну кто лучше матери знает свое чадо, Сережа?» И сын успокоился. Кажется, успокоилась и мать. Она уже все знала о нем, молодом венгре, который не знал и не хотел другой матери. Она понимала его. Венгр, не знающий ее языка; у него жена, ребенок; свой госхоз, где он выращивает помидоры, паприку, разные цветы И, зная все это, она жестоко страдала от странной обиды, скрывая это унижающее ее состояние даже от себя самой.
Мартовский день начался синим звонким утром с крепким заморозком. Мансуров позвонил в аэропорт, затем вызвал машину.
— Мама, ты полежи, отдохни, — сказал сын, убегая.
— Да, да, — согласилась она. — Я и сама думала.
И вот опять Шереметьево, пункт его частых расставаний и возвращений, ворота в пестрый мир. И опять эта пустынность, рожденная огромностью поля. «Как все странно, — думал он. — Что я буду чувствовать, сидя рядом с ним? И при их встрече?» Он имел в виду, конечно, гостя и мать.
Делегацию венгров из трех человек встретил представитель Министерства сельского хозяйства. Прилетели две женщины и он, Иштван Немешкери, так что узнавать его Сергею и не потребовалось.
— Йо напот! — сказал Мансуров. — Добрый день! — представился как корреспондент газеты. Иштван, передавая ему приветы от Ковачне, долго держал его руку. Пока шло оформление, Мансуров стоял чуть поодаль, наблюдал за венгром и не мог найти в нем хотя бы чуточку того, в чем он узнал бы себя.
Погода, как и бывает весной, на глазах портилась. Вдруг стало пасмурно и сыро. Приглушенно и неразборчиво гудел аэродром, и Мансуров с сожалением подумал, что на этот раз приехал сюда не за тем, чтобы улететь. Ничего особенного он не почувствовал, и когда сели рядом в машине. Оба вели себя друг с другом как иностранцы — приветливо, сдержанно. Иштван изредка посматривал на Мансурова. Ему почему-то было жаль его, ведь он так много знал о нем от Ковачне. Жаль было и ту женщину, которая, конечно же, ошиблась, признав в нем что-то такое… Но нельзя не поверить в искренность их заблуждений.
Вечером Сергей прямо с работы заехал в гостиницу «Россия». Немешкери ждал его, чтобы поехать навестить Евдокию Савельевну. Другого времени у него не было — назавтра они отправлялись на целину. Когда Сергей вошел в номер и увидел его, то едва удержался, чтобы не броситься к нему и не обнять — до того было сильно в нем необъяснимое чувство, которое он до этой минуты все время давил и давил. Сдержался он и на этот раз.
— Мы поехал к Евдокия Савельевна, — трудно сказал Иштван, и от сознания того, что он не забыл и осилил эту длинную фразу, которой его учила Ленке, улыбнулся победно. «Он совсем еще мальчик!» — почему-то с тоской подумал Мансуров.
По пути на Ломоносовский проспект в редакционной машине Мансуров и Иштван все норовили беседовать, но у одного смешно получалось по-венгерски, у другого так же смешно по-русски, и обоим было весело, и на это время в дороге они забыли, куда и зачем едут.
Дождь упал на мартовский снег, и без того влажный, хоть отжимай. Туман заволок, ослепил окна.
Внук Саша играл на дворе, не разлежаться бы, сходить за ним. Но слабость одолела ее. В забытьи она увидела склонившееся над ней лицо Сергея и рядом почти такое же смугловатое лицо, знакомое и незнакомое. Взметнулись ресницы чуть припухлых глаз с сиреневатыми белками, и знакомые карие глаза вопросительно остановились на ее лице. Она открыла глаза, но в комнате никого не было. «Я так хочу увидеть его, — подумала она. — Даже если это не Санька, все равно я хочу его увидеть. Но сердце никогда еще так не волновалось, просто извелось все. Оттого оно и обессилело, что ожидания взяли у него всю его былую могутность. И все же отчего так мало радости, а боль так велика? Будто я найду его и тут же потеряю. Неужели нет на земле справедливости?» Она снова задремала или впала от слабости в забытье.
Иштван и Сергей вошли в комнату, когда она еще лежала, прикрыв глаза.
— Ты побудь тут, — сказал тихо Сергей, — а я сбегаю за сыном.
— Йо! Харашо! — так же тихо ответил Иштван, вглядываясь в лицо Евдокии Савельевны: Он смотрел долго, не отрываясь, все больше и больше привыкая к нему. И не ожидал, что с ним могло это случиться: он вспомнил ее лицо! Забытое, потерянное памятью, оно надвигалось откуда-то из неясности, все приближаясь и приближаясь. Он увидел, как дрогнули ресницы, заморгали, сдвинулись коричневые веки. И серые глаза открылись: по-старчески блеклые, но ясные и чистые. Они просительно-требовательно смотрели на него. Во всем, что она видела в нем и что приблизило его к ней, не было той мягкости, которая должна бы быть у него, если бы это был он. В нем было что-то чуждое — и в том, как он стоял, и как держал руки, чуть вывернув наружу ладони, — это была привычка агронома, всегда возившегося с землей, и как склонял голову, совсем немного склонял, с достоинством, но все же не так, как делал бы он, если бы это был он.
— Ты Иштван? — спросила она. — Садись и прости меня, не могу приподняться — голова кружится. Но это пройдет. В непогоду я страдаю. Садись, Иштван, — повторила она вместо того, чтобы сказать «Саша». И заметила, как он с облегчением подвинул стул и сел к ее кровати, сел без суеты, как должен был бы сесть он, если был он. Она не сводила с него глаз, странно холодных и в то же время нестерпимо горящих последней надеждой. Наклонившись к полу, он достал что-то, завернутое в белую бумагу, из раскрытого загодя портфеля и, приподняв и показав ей, поставил на пол:
— Это Кекнелю, вино. Товарищ Ковачне, Ленке, говорила — ваше самое любимое. Его надо пить, оно лекарство, нет лучше лекарства.
— Спасибо, Иштван, — сказала она вместо того, чтобы сказать «Саша». — И Ленке передай спасибо. Славная она женщина. Ты говоришь по-русски?
— Нам мало надо слов. Кое-как меня научила товарищ Ковачне.
— Как ты доехал?
— Очень здорово. Самолет Малев. Хорошо! Провожала меня жена Маргит и ребенок. Как это: сын, дочка? Сын! Бела, это так его зовут.
«Какой молодец! — похвалила она его про себя. — Саша на его месте сделал бы то же самое. Но это не он. Саша узнал бы, заплакал, бросился ко мне. Маленький, он был такой ласковый… В чем ты обвиняешь его, безумная старуха? Твой сын однажды, совсем еще крохотуля, начал чужую жизнь, которая сделалась его жизнью. Но чего ты еще хочешь от этого человека? Чтобы он все начинал сначала? Прожил еще одну жизнь, не зная, станет ли она для него счастливой? Хочет ли он сам этого?»
— Я тебя узнала на снимке. Будто ты мой Сашка. Двадцать пять лет я ищу сына. Все глаза проглядела, думы все передумала…
Она замолчала, вопросительно глядя на него. Но подумала, осуждая себя: «Недоброе ты дело делаешь, старая. Зачем смущаешь его? Ах, тебе легче будет умирать? Но каково ему? Его жене Маргит, его мальчику Беле. Какое имя славное…»
Но против своей воли она спросила: