А письма приходили редко. Может, и не так уж редко, но она все больше нуждалась в них, потому что впервые стала испытывать чувство одиночества. И только теперь она как следует поняла, что значила для нее бабушка Луша. Жизнь бросала ей под ноги невероятные испытания.
Ее потрясла встреча в отделе кадров лесобазы. Худая, почему-то до крайности взвинченная женщина, не спросив ни о чем, заставила заполнить анкету и, оформив приказ, велела расписаться. А когда, опомнившись, Даша заявила, что не хочет и не будет тут работать, а станет лесничим, поедет на кордон и что написала заявление в обком комсомола — пусть дадут ей путевку как добровольцу лесного хозяйства, дерганая женщина, кажется, впервые увидела ее.
— А родители? Они тебе что говорят?
Тут, услышав ответ, женщина будто только сейчас узнала, что Даша на свете одна-одинешенька, хотя об этом было написано в анкете, взмахнула руками:
— Бедное дите! — она уперлась глазами в лицо девушки. — На кордон? Но у тебя распределение. Два года полагается отбыть срок. А кордон? Это мужское дело. Вот выйдешь замуж… Лесничии, они больше семьями живут. А теперь… Завтра выходи на работу. По закону.
Так Даша стала технологом лесобазы. Каждое утро прыгала по бревнам на работу, вечером с работы. Навязчивая мысль как бы выйти замуж и уехать на кордон не давала ей покоя. Ждать Илью еще целый год? И куда он денет свои пароходы?
Илья… Он был так далеко. По его письмам она догадалась, что он где-то строит железную дорогу. Ему присвоили звание ефрейтора. Он был полон оптимизма и не понимал, почему так мучается Даша. До их встречи уж не так долго. Все будет как надо. Суннатулла тоже успокаивал ее как мог. В большом городе своя квартира, кино. А сосны? Вон они, в парке. Если бы в городе рос хлопок, он всегда бы жил тут…
Смешной, смешной Суннатулла… Что с ним происходит? Он вдруг сделался не в меру стеснительным, а в больших черных глазах его кричало яростное ожидание. Каждую свою свободную минуту он был непременно с ней. Вместе прыгали с бревна на бревно, когда она прямиком через пролив бежала к городу, а он встречал ее где-нибудь у воды, на кромке плота.
Однажды он мысленно увидел ее головку среди черных голов своих сестер и братьев там, в Голодной степи. И не удивился.
Осенью, перед первым снегом, когда заречные луга весь день уже белели нетающим инеем на хрусткой отаве, вернулся Илья, а с ним Иванцов и Репин. Втроем они явились на улицу Надежды Дуровой, к знакомому дому. Суннатулла был в карауле и в городской отпуск пойти не смог. Всякий раз с этих пор, когда друзьям давали увольнительную, он почему-то оказывался в наряде.
И в последний раз, самый последний, они придут тоже втроем, но теперь среди них не будет Ильи.
Об этом, однако, позже…
Даша узнавала и не узнавала Илью. Какой он стал стройный, подтянутый и взрослый. Иванцов и Репин как были сутулыми школьниками, так и остались, а Илья распрямился, развернул грудь. Даша относилась к нему как к старшему и даже чуть-чуть побаивалась. Уже не юная безотчетная любовь, но и женская привязанность держала ее сердце. Теперь чаще всего Иванцов и Репин, попив чаю, куда-то отправлялись, оставляя Дашу и Илью одних. А те и не замечали, что друзья, чувствуя себя лишними, ушли. Что поделать? Любовь — чувство эгоистичное.
Однажды Илья пришел озабоченный, что-то не клеился у них разговор. Даша сразу заметила его возбужденное состояние. Губы у него были какие-то не те, она-то уж знала. И он не торопил ее, как торопил еще недавно, когда они переживали сладостное время узнавания друг друга. Даша всякое слыхала от бывалых девчонок: первое оскорбление чувства, а потом разочарование. Но у нее ни оскорбления, ни разочарования не было. Неужто Илья к ней остыл? Но Илья сказал:
— Дашута, меня отпустили на час. Минут тридцать протолкался в загсе, чтобы все разузнать. В понедельник подадим документы…
Даша едва сдержала радость. Месяц как она почувствовала с собой что-то неладное, а сейчас ей вдруг стало все ясно: она беременна! Но откуда узнал об этом он?
«Да нет, может, не то, не то»…
— Так ты согласна?
— Решай сам.
— Ох! — недовольно крутнул головой. — Подавать или нет?
— Да что за спешка? — едва сдерживалась она, чтобы не заплакать от счастья. И все же еще спросила: — Что случилось?
Его подмывало рассказать ей все, но в последнюю минуту он остановил себя.
Накануне его вызвали к замполиту майору Звягину. Тот, большелобый, мрачно взглянул на него из-под сивых бровей.
— Не тянись! Сядь! Разговор будет долгий. Что за притон вы устроили на улице Дуровой? Вчетвером к одной… То один, то другой…
«Притон… То один, то другой… Вон оно что!»
Илью будто прикладом по голове. Он тихо поднялся, весь наливаясь непонятной решимостью:
— Товарищ майор…
— Сиди, сиди, ефрейтор… Отвечай по существу.
Илья сел. Значит, письмо… И накатали его не иначе как соседушки востроглазые… А они-то, четыре пустоголовых байбака, как же все это не учли? Еще Суннатуллу уговорил развлекать девушку, а он, дуралей, взял да и влюбился…
— Товарищ майор, Даша моя жена…
— Ну, ну! На свадьбу не забудь.
— Никак нет, товарищ майор.
И он сказал Даше:
— Майора на свадьбу пригласил, замполита. Хороший мужик. У нас его недолюбливают, но он хороший: строг к себе и ко всем.
— Ладно, — согласилась она и засмеялась от избытка чувств: — А может, генерала?
— У нас нет, а выписывать из другой части дорого обойдется.
Бабушка Луша завещала ей бросить это проклятое жилье. А у нее вот будет свадьба. Будет девочка-крохотуля. Своя! А может, парень? Свадьба. Родится ее крохотуля и будет жить. И никуда она не уедет. Здесь она родилась и здесь будет…
В тот день мело. Ветер нес снег вдоль прямой улицы. Трое солдат спешили сквозь метель. Это были Илья и двое еще — Иванцов и Суннатулла — свидетели в загс. На этот раз Репин оказался в наряде. Солдаты шли посередке улицы, намереваясь остановить такси, — заранее заказать не догадались, но такси как назло все не было. Пришлось пойти пешком до улицы Надежды Дуровой, где их ждала Даша. Оставалось совсем ничего, как в ближайшем переулке послышался треск, будто приглушенный стрекот автоматных очередей, донеслись истошные крики. Солдаты свернули за угол: огонь и дым! Пожар! И они бросились к горящему одноэтажному деревянному дому, охваченному пламенем. Обезумевшая женщина рвалась в дом, но ее держали. Треск лопающегося шифера заглушал ее крики.
— Что там? Кто? — крикнул Иванцов, подбегая.
— Там дети.
— Что же вы стоите?
— Ждем пожарных.
Солдаты бросились в огонь, и скоро Суннатулла выскочил из дверей с девчушкой лет трех на руках, Иванцов с собакой, Илья вывел полузадохнувшегося седого старика, который кашлял и задыхался, и, передав его с рук на руки, снова скрылся в дверях.
Ему кричали: «Стой, Илья! Не бегай! Все рухнет вот-вот!» И он, конечно, не побежал бы, если бы не слабый детский стон, который он слышал, пробегая со стариком. Он не мог тогда бросить старика, как теперь не мог оставить без помощи ребенка. Если бы он не слышал стон, но он слышал его…
Был миг, когда людям показалось, что никнет огонь и замолкли взрывы шиферной крыши, а взоры, обращенные к дымному зеву дверей, из которых вот-вот должен был показаться Илья, уже видели какое-то еще не ясное движение. Но в этот миг просели подгоревшие стропила, провалился потолок, и столб белого пламени и красноватых торопливых искр взметнулся над улицей.
Ахнули мужики. Заголосили бабы. Запоздало заревели гудки пожарников.
У Даши Ответовой родилась от Ильи девочка. Назвали ее Надежда.
Минуло семь с небольшим лет, и в первый день сентября Надя пошла в школу. Накануне ветку клена, что вот уже сколько лет жмется к окошку, прошила первая краснота — будто листочки затлели на ветру, обещая холодный осенний пожар на всем белом свете. Прохладно голубело в то утро небо над городом. Стремительно проносились над лугами Заречья молчаливые, редеющие по краям черные облачки скворчиных стай и не сразу, а постепенно таяли в небесной прозрачности.
Много было на улицах ребятни с родителями и без них. Шли и шли. Да что в том особенного — привычная картина. Но все нет-нет да и оглянутся на необычную семью — на девочку с голубым бантом в каштановых волосах, на маму в зеленом костюме, на черноволосого худого Суннатуллу и двух мальчуганов, видать, погодков, черных, как скворчата, с оливковыми личиками и коричневыми глазами, полными удивления и восторга по случаю того, что их старшая белолицая сестра пошла в школу.
Не знали они, что до самого перекрестка провожал их докучливый взгляд из-за шторки. Туго шли мысли в усталой выседевшей голове Домахи: «Годков-то сколь миновало, а? — И вспомнила с испугом смерть бабы Луши у телевизора. — Семь, поди? Нет, восемь. Живут в клятой фатере, и ничего. Как же ничего — Надька вот, солдатская дочь… А эти бесенята — Ивашка и Ахметка… Фу-ты!»
И отодвинулась от окошка.
НИКАНОРОВ
В смутные весенние сумерки Никаноров вернулся из-за города. Едва стянул с онемевшего плеча ремень, сильно врезавшийся в полушубок, сбросил ящик у крыльца. Звонко хрупнул под ним уже прихваченный заморозком снег, набухший дневной солнечной влагой. Дом уходил высоко, суживаясь к темно-голубому небу, где ненужно волочилась кривая сабелька тонкого, едва народившегося месяца. Ниже по дому, будто на шахматной доске, выборочно светились окна. Вот и его, на третьем этаже, справа. Это на кухне. Зоря Петровна, так и знай, топчется у плиты, что-нибудь соображает на ужин. Она всегда хлопочет. Ее руки, руки учительницы биологии, привыкшие к вечным гербариям и коллекциям, не знают покоя и теперь, дома. В немолодые уже годы глаза ее остались пристально-зоркими, а лицо требовательно-добрым. И жизнь с ней легка обманчивой легкостью. Он знает, едва он переступит порог, как начнутся вопросы, а если что не так, «самые верные» советы. А у него ноги дрожат. Челюсти сомкнулись так, что под ушами больно. А губы спеклись, заклеили рот. Нет, претило ему появляться в доме при таком жалком состоянии духа. Где-то бы посидеть малость, прийти в себя, обдумать, что с ним приключилось нынешним днем, а уж тогда и являться пред ясные Зорины очи. Врать он ей не соврет, да и все равно ничего от нее не упрячешь. Тем более расхристанный он такой, расхлябанный на все шарниры.