Он развел руками.
— Тогда почему не рассказать, что тебе удалось выяснить? Кому это навредит?
Я подумал об этом. Логика в его словах присутствовала. Если б я сказал, что Джил Перес остался жив после той ночи, ему бы это не помогло, потому что осудили его не за убийство Джила Переса. Но могло случиться другое. Дело серийного убийцы во многом напоминает карточный домик. Если вдруг выясняется, что одна из жертв не была убита или ее убил не серийный маньяк, весь домик может рухнуть.
И я решил промолчать. Да и потом, что я мог сказать до официального опознания Джила Переса? Поделиться предположениями? Я посмотрел на Уэйна. Он — псих? Я думал, что да. Но мог ли знать наверняка? В любом случае я выяснил все, что хотел. Поэтому встал:
— Прощай, Уэйн.
— Прощай, Коуп.
Я двинулся к двери.
— Коуп?
Я обернулся.
— Ты знаешь, что я их не убивал, так?
Я не ответил.
— А если я их не убивал, — продолжил Стюбенс, — ты должен задать себе вопрос, а что вообще произошло в ту ночь… не только с Марго, Дугом, Джилом и Камиллой. Что произошло со мной? И с тобой.
Глава 27
— Айра, взгляни на меня.
Люси выжидала момент, когда у ее отца более или менее прояснится в голове. Сидела, не спуская с него глаз. Сегодня он выложил старые виниловые пластинки. С обложки одной улыбался длинноволосый Джеймс Тейлор. На другой «битлы» пересекали Эбби-роуд (в том числе босоногий, а потому «мертвый» Пол). Марвин Гэй[37] замотался в шарф на третьей, с песней «Что происходит?», и Джим Моррисон смотрелся очень сексуально на альбоме «Дорс».
— Айра!
Он улыбался старой фотографии, сделанной в том самом летнем лагере. Желтого «жука» украсили цветами и знаками мира. Айра стоял на переднем плане, сложив руки на груди. Девушки окружили автомобиль. Все в шортах, футболках, с улыбками во весь рот. Люси помнила этот день. Один из тех, которые ты кладешь в коробку памяти и прячешь в дальний ящик, чтобы достать и заглянуть в него, когда тебе совсем уж худо.
— Айра!
Он медленно повернулся к ней:
— Я слушаю.
Барри Макгуайр[38] запел «Канун разрушения», классическую антивоенную песню, впервые прозвучавшую в 1965 году. Яростная, будоражащая, она, как ни странно, всегда успокаивала Люси. В песне рисовалась ужасающе мрачная картина мира. Взрывались бомбы, тела плыли по реке Иордан, кто-то тянул руку к атомной кнопке, ненависть давала о себе знать и в Красном Китае, и в маленьком городке Селма, что в штате Алабама, везде правили лицемерие и злоба, а певец насмешливо спрашивал слушателя, отчего тот так наивен и не понимает, что живет в канун разрушения.
Тогда почему эта песня успокаивала ее?
Потому что все, о чем в ней говорилось, было чистой правдой. И каким же ужасным был тогда мир! Планета действительно балансировала на грани уничтожения. Но выжила… и, пожалуй, даже расцвела. И теперь порой создается ощущение, что мир ужасен. Многие не верят, что нам удастся через это пройти. Но мир Макгуайра был не менее пугающим. Скорее, даже более. А если перенестись в прошлое еще на двадцать лет? Вторая мировая война, нацизм. В сравнении с этим шестидесятые годы казались «Диснейлендом». Через это мы тоже сумели пройти.
Мы словно всегда живем в канун разрушения. И, похоже, всегда идем дальше.
Может, нам удастся пережить то разрушение, которое мы несем с собой.
Люси покачала головой. Как наивно. Поллианна[39] в чистом виде. Уж она-то должна это знать.
Бородку Айре аккуратно подстригли, но волосы, седые, отливающие в синеву, по-прежнему торчали в разные стороны. Руки дрожали, и Люси задалась вопросом, а не начинается ли у отца болезнь Паркинсона. Последние годы выдались у него не очень хорошими. Но если уж говорить честно, радость лишь изредка освещала его жизнь последние двадцать лет.
— Что такое, милая?
Озабоченность в голосе звучала искренняя. Такой уж у Айры был характер: он действительно заботился о людях. Слушать не умел. Видел боль и сразу пытался найти способ ее облегчить. Эту черту в Айре замечали все: дети в лагере, их родители, друзья. А если ты единственный ребенок, человек, которого он любил больше всех, забота эта становилась теплейшим одеялом в самый холодный день.
Боже, каким замечательным он был отцом! Как Люси его недоставало!
— В регистрационной книге записано, что к тебе приезжал какой-то Маноло Сантьяго. — Она склонила голову. — Ты это помнишь, Айра?
Улыбка ушла.
— Айра!
— Да, — ответил он. — Помню.
— Чего он хотел?
— Поговорить.
— Поговорить о чем?
Он молча прикусил нижнюю губу.
— Айра!
Он покачал головой.
— Пожалуйста, скажи мне, — настаивала Люси.
Рот Айры приоткрылся, но он не произнес ни звука. Наконец выдохнул:
— Ты знаешь, о чем он хотел поговорить.
Люси смотрела поверх его плеча. В комнате они были одни. Песня «Канун разрушения» закончилась. «Мамас энд Папас» принялись рассказывать о том, что все листья коричневые.
— О лагере? — спросила Люси.
Айра кивнул.
— И что он хотел узнать?
Отец заплакал.
— Айра!
— Я не хочу туда возвращаться, — ответил он.
— Я знаю, что не хочешь.
— Он задавал вопросы.
— О чем, Айра? Что его интересовало?
— Пожалуйста… — Он закрыл лицо руками.
— «Пожалуйста» что?
— Я не могу туда вернуться. Ты понимаешь? Я не могу туда вернуться.
— Тебе это уже не причинит боли.
Он прижимал руки к лицу. Плечи тряслись.
— Эти бедные дети…
— Айра! — Люси видела, что его охватил ужас. — Папочка!
— Я всех подвел.
— Нет, не подвел.
Его сотрясали рыдания. Люси встала перед отцом на колени. Она почувствовала, что и ее глаза полны слез.
— Пожалуйста, папочка, посмотри на меня.
Он не смотрел. Ребекка, медсестра, заглянула в дверь:
— Я что-нибудь принесу.
Люси вскинула руку:
— Не надо.
С губ Айры сорвался очередной возглас.
— Я думаю, ему нужно принять что-нибудь успокоительное.
— Пока нет, — возразила Люси. — Мы просто… пожалуйста, оставьте нас.
— Я за него отвечаю.
— Все хорошо. Этот разговор не для посторонних ушей. Он расчувствовался, ничего больше.
— Я позову доктора, — не уступала Ребекка.
Люси собралась сказать, что в этом нет необходимости, но медсестра уже исчезла за дверью.
— Айра, пожалуйста, скажи мне.
— Нет… Я не мог защитить всех. Ты понимаешь?
Она не понимала. Попыталась приподнять его подбородок и отпрянула от его громкого крика. Убрала руки. Он попятился, сшиб стул, забился в угол.
— Нет!..
— Все в порядке, папа. Это…
— Нет!
Медсестра вернулась, а с ней еще две женщины. В одной Люси узнала врача. Вторая, как догадалась Люси, тоже медсестра, держала в руке шприц.
— Все хорошо, Айра, — проворковала Ребекка.
Они направились к нему. Люси преградила им путь.
— Вон отсюда!
Врач (на полоске пластика над нагрудным карманом Люси прочитала: «Джулия Контруччи») откашлялась.
— Он перевозбужден.
— Как и я.
— Простите?
— Вы сказали, он перевозбужден. Надо же! Кто из нас не перевозбуждается? Иногда я чувствую, что перевозбудилась. А вы? Почему же он не может возбуждаться?
— Потому что он нездоров.
— Все у него хорошо. Мне нужно закончить разговор, пока он еще в ясном уме.
Доктор Контруччи сложила руки на груди.
— Это решать не вам.
— Я его дочь.
— Ваш отец находится здесь добровольно. Он может уезжать и приезжать, когда ему вздумается. Ни один суд не признавал его недееспособным. Решать ему. — Контруччи посмотрела на Айру. — Сделать вам успокоительный укол, мистер Силверстайн?
Взгляд Айры метался из стороны в сторону, как у загнанного в угол зверька, в которого он, собственно, и превратился.
— Мистер Силверстайн?
Он глянул на дочь. Вновь заплакал.
— Я ничего не сказал, Люси. Что я мог ему сказать? — Айра зарыдал.
Доктор повернулась к Люси. Та смотрела на отца.
— Все хорошо, Айра.
— Я люблю тебя, Люси.
— И я тоже тебя люблю.
Медсестры подошли к Айре. Он вытянул руку и мечтательно улыбнулся, когда игла вошла в вену. Улыбка эта напомнила Люси ее детство. Отец курил в ее присутствии травку, нисколько не стесняясь. Глубоко затягивался, так же улыбаясь. И теперь она задумалась, а зачем ему требовалась травка? Она помнила, что после лагеря травкой он баловался все чаще и чаще. Наркотики были частью жизни Айры… частью «движения». Может, его увлечение травкой сродни ее пристрастию к спиртному? Может, у них обоих есть склонность привыкания к наркотикам? Или Айра использовал травку точно так же, как Люси выпивку: чтобы уйти от реальности, отключиться и не смотреть правде в глаза?
Глава 28
— Пожалуйста, скажите мне, что вы шутите!
Специальный агент ФБР Джефф Бедфорд сидел напротив меня за столиком ресторана, стены которого украшали фотографии местных телезнаменитостей. Подтянутый, худощавый, с пышными, заостренными на концах усами. Я точно знал, что уже видел такие усы в реальной жизни, но не мог вспомнить, где именно. Почему-то ждал, что к нему вот-вот присоединятся еще трое усачей, и они составят бравый квартет.
— Не шучу, — ответил я.
Подошла официантка. Не назвала нас цыпоньками. Я такого терпеть не могу. Бедфорд пробежался взглядом по разделу блюд и заказал кофе. Я намек понял и последовал его примеру. Мы вернули официантке меню. Бедфорд подождал, пока она отойдет.
— Это сделал Стюбенс, без всяких вопросов. Все эти жертвы на его совести. В этом раньше не было никаких сомнений. Нет и теперь. Тут вообще не в чем сомневаться.
— Первые убийства. Четыре человека в лесу у летнего лагеря.