– Мне кажется, я схожу с ума. Ведь я ничего не знаю!
– Тебе только кажется. На самом деле в твоей памяти могут храниться очень интересные воспоминания. Давай просто представим, пофантазируем: что могло вызвать такую реакцию человека, чтобы он убил женщину посреди белого дня, да ещё и при свидетелях?
Я задумалась. Казбич отпила чёрную заварочную жижу и даже не поморщилась.
– Может быть, он почувствовал опасность?.. – осторожно предположила я. Выглядеть глупой я не боялась, поскольку ожидать от меня каких-то реально сильных предположений следователю полиции было бы странно.
– Да, это серьёзный мотив, – к моему удивлению, согласилась Казбич. – Страх разоблачения толкает людей на необдуманные поступки. Представь, что какое-то время преступник мог контролировать ситуацию, но вот появилась ты, и он вдруг решил, что твоё появление, а тем более встреча с Лилей, может нанести урон его… – Казбич пощёлкала в воздухе пальцами. – Да чему угодно! Ему кажется, что, устранив проблему и возложив вину за неё на другого, он остаётся в стороне. Но дело в том, что всё учесть невозможно.
– Точно. Откуда бы ему было знать, что Георгий в это время находится у тебя, – усмехнулась я и тут же спохватилась: – Прости, я имела в виду совсем другое… Не то, что это будешь именно ты, а вообще, что…
– Он хорошо знает Георгия и его привычки, – не обращая внимания на мои извинения, задумчиво произнесла Казбич.
– Да, мой отчим самый настоящий леший, – хмыкнула я. – Волк-одиночка. Честно сказать, меня бы не удивило, если бы всё это оказалось правдой… думаю, и другие отнеслись бы к случившемуся так же. Но дело в том, что я ничего не знала о Лиле и о том, что она сделала. Не знала всех подробностей, – поправилась я. – Послушай, разве, когда человек умирает, с него не снимаются обвинения?
– В соответствии с пунктом 4, часть первая, статьи 24 Уголовного Кодекса Российской Федерации смерть подозреваемого или обвиняемого является одним из оснований для отказа в возбуждении или прекращении уголовного дела, за исключением случаев, когда производство по уголовному делу необходимо для реабилитации умершего, – отчеканила Казбич.
Я выдохнула, а Казбич продолжила:
– Георгий рассказал мне, как всё произошло. Твоей матери не успели предъявить обвинения в хищении. Она ведь была заведующей, старшим фармацевтом и отвечала за всё, что происходит в аптеке. В тот день, когда к ней нагрянули с проверкой, выяснилось, что некоторые препараты заменены, а каких-то вообще не оказалось на месте. Также были обнаружены липовые рецепты с поддельными печатями. В общем, ситуация получилась очень нехорошая. Твоя мать вернулась домой, и у неё случился инфаркт. Проверка и так должна была быть, получается, Лиля написала на неё докладную. Мне очень жаль, что так произошло, Марьяна.
– А доказать, что это дело рук Лилии, никак нельзя было? – испытывая невыразимую горечь, спросила я.
– Она уволилась по собственному желанию, свалив всё на твою мать. Доказать её причастность в данном случае не получилось в связи со смертью основного свидетеля.
– Люди думают, что моя мать… – Я проглотила комок и сжала переносицу, чтобы не заплакать.
– О каждом из нас что-нибудь да думают. И не всегда хорошее. – Казбич потёрла шрам и поморщилась, словно испытывала резкий приступ головной боли. Что, в общем-то, было бы немудрено после столь крепкого чая, который она пила.
– Хочешь воды?
– Нет, всё нормально.
– А что произошло с тобой? – спросила я и дотронулась до собственной брови. – Если не хочешь, можешь не рассказывать, – поспешила добавить, чтобы она не подумала, что во мне говорит лишь обычное любопытство. Теперь мне очень хотелось знать о Казбич всё.
– Это напоминание о том, что надо всегда бороться за свою жизнь. Всегда, даже если жить уже не хочется.
Её слова озадачили и немного напугали меня. Я никогда особенно не задумывалась о том, что душевное состояние напрямую зависит от физического. Грипп не в счёт, а больше я ничем особо и не болела, слава богу. И откуда мне было знать, что чувствует молодая красивая девушка, когда её лицо оказывается обезображено. И уж тем более, как ей удаётся сохранить в себе внутреннюю силу, вызывающую уважение, а не жалость.
Я боялась и жаждала услышать её рассказ. Это невозможно объяснить простым любопытством, это было желание приобщиться к кругу тех, кто обладает настоящей силой и смелостью, а Казбич казалась мне необыкновенно смелой женщиной.
13
– Слушай, есть что-нибудь из еды? – Казбич приложила ладони к животу. – На нервах всегда много ем.
Я с сомнением оглядела её тонкую талию и узкие бёдра.
– Конечно, вроде были колбаса и яйца. Хозяйка из меня так себе… – Я стала доставать из холодильника продукты. Супа уже не было, отбивных тоже.
– Ничего, если я закурю? – Казбич вытащила из заднего кармана джинсов пачку и открыла форточку.
Я нарезала колбасу. Когда масло нагрелось, положила куски на дно сковородки. Обжарив их с одной стороны, перевернула и залила яйцами. Я ждала, когда Казбич что-нибудь скажет, и не торопила её.
– Мне было двенадцать. Мы с матерью вдвоём сначала жили. Она на фабрике швеёй работала. Мужчины у неё, конечно, были, но надолго не задерживались. А один остался. Дядя Толя…
Что-то в её словах заставило меня обернуться. И сразу стало понятно, что не зря она озвучила это имя. Совершенно обычное, надо сказать, такое же, как дядя Коля или дядя Гоша, как представила мне мать моего будущего отчима при первом знакомстве.
– Это он сделал?
– Погоди, не перебивай. – Казбич продолжала крутить сигаретную пачку в руках, так и не закурив. – Он её бил, однажды так ударил, что челюсть сломал. А когда она в больницу попала, я в подвале ночевала, чтобы домой не возвращаться. Мы в пятиэтажке жили, в последнем подъезде, в съёмной квартире. Подвал никогда не запирался. Туда, конечно, много народу шастало, но зато было тепло. А я мелкая, щуплая, втиснусь за каким-нибудь скарбом и сижу.
Я выключила газ под сковородкой и прижалась спиной к краю раковины, почувствовав болезненный спазм в солнечном сплетении.
– Ждала, когда свалит, потом портфель брала и в школу уходила. В тот год я во вторую смену училась, так что почти не пропускала. Уроки прямо там делала, по-быстрому. Сама понимаешь, в подвале особо не поучишь. Я вообще всё быстро научилась делать – есть, мыться, соображать. Друзей-подруг у меня не было. Ну, знаешь, таких, чтоб пожить или постираться. Да я и не искала никого. Хорошо, дворовые ребята в обиду не давали, знали, что у меня за жизнь была. Курить вот научили.
Я смотрела на её пальцы, нервно комкающие сигаретную пачку, и взволнованно ждала продолжения. – Мать вернулась, мне тоже пришлось, – она усмехнулась, – я за мать боялась. А она после больницы ни бе ни ме ни кукареку. Криворотая, а всё равно перед ним на цырлах ходила. Понимаешь, есть такие женщины, для которых мужик – счастье в окошке. А то, что он невменяемый и может ударить так, что камнем на пол валишься, это ничего… это он от любви…Он уголовник был, Толя этот, его все боялись. Участковый наш подъезд стороной обходил. Вечно под какой-то дурью находился, я его в адекватном состоянии и не видела ни разу. Однажды он ночью ко мне пришёл, так я в чём была, в том на улицу и выскочила. Как сейчас помню: новогодние каникулы, в окнах гирлянды светятся, блин! Хорошо, соседка пустила, с балкона меня увидела. Она тоже одинокая была, но вот как моя, себя не вела. Она потом и в соцслужбы позвонила, когда дядя Толя ей дверь поджёг и сына её избил. В общем…
Казбич повернулась ко мне. Лицо её заострилось, зрачки потемнели.
– С того случая недели две прошло. Однажды он ко мне в комнату ввалился. Вижу, угашенный уже, и водкой несёт. Мне бы мимо него проскользнуть, а он встал напротив, и никак мне его не обойти. Сначала какую-то байду нёс. Мол, плохо учусь, не слушаюсь его. А потом стал подходить всё ближе, ближе… Учить, говорит, буду… Мать в соседней комнате сидела, слышала всё. Она всегда всё слышала… Я визжала, царапалась… Он огромный, в наколках. Я ножницы увидела, портновские, схватила их. А он мне руку сломал. Одним ударом, представляешь? А потом этими ножницами…
Я зажала ладонями рот. Казбич приподняла край водолазки и показала бугристые шрамы на животе.
– Он меня, как свинью, колол и резал. Я потом думала, хорошо, что глаз не выколол, по косой прошло.
Не удержавшись, я кинулась к ней и обняла. У меня текли слёзы и болело внутри. То, с каким спокойствием она рассказывала о том, что с ней произошло, проникало в меня жалящими болезненными ударами. Я словно сама пережила насилие, но не могла даже представить, что чувствовала маленькая девочка Воля…
– Имя у тебя такое… – всхлипнула я, желая хоть как-то приободрить её, показать, что я на её стороне. – Прям…
– Когда я родилась, она меня Валентиной назвала. А когда я паспорт получала, решила, что буду Волей. Тётка в паспортном сначала возражать стала, что, мол, за имя такое! Откуда! Оттуда, говорю! Из сказки! – расхохоталась девушка.
– Из какой сказки? – Я шмыгнула носом и тоже рассмеялась.
– «Старик Хоттабыч». Пионера Вольку помнишь? Вот и я, только Валька. Одну букву всего лишь заменить.
– Надо же… А ведь верно! Обалдеть, как же я сразу не догадалась?
– Да нет, на самом деле сказочный Волька – это Владимир. Но Воля звучит! Звучит же?
– Звучит!
– Вот так-то. В общем, настояла я тогда и никогда потом об этом не пожалела. Какая из меня Валентина? – Казбич глянула на сковородку и облизнулась. – Готово?
Вытерев глаза, я кивнула и стала нарезать хлеб.
– А твоя мать, где она сейчас?
– Спилась. Меня в детский дом отправили, когда её материнских прав лишили.
– А этот?..
– Посадили. А на зоне, знаешь, таких как он, не жалуют. – Она криво усмехнулась.
– Получается, ты в полицию пошла, чтобы…
Казбич покачала головой:
– Романтики в нашей работе нет. Главное – желание помогать людям. Мне двадцать восемь, в полиции я с восемнадцати. Поступила полицейским-кавалеристом. Потом получила юридическое образование и стала работать в следствии. У меня были хорошие учителя, так что я не обольщалась насчёт отношения ко мне в коллективе. Впрочем, мне даже повезло, я была наравне с мужчинами, поблажек мне никто не делал. Ну и я тоже.