— Коровы покусали его и смешались со стадом, — объясняла Кася. — А теперь вся скотина озверела, к ней даже приближаться опасно. Нешка, что нам делать?
Дракону, возможно, и ведом способ очистить скотину от порчи. А мне — так нет.
— Коров придется сжечь, — промолвила я. — Я надеюсь, потом Дракон как-нибудь поправит дело, но я не знаю, чем тут еще можно помочь. — По правде сказать, невзирая на весь ужас и страшный урон, я обрадовалась, я ужас до чего обрадовалась. По крайней мере, это не огнедышащие чудища какие-то и не смертоносное поветрие; здесь я могла сделать хоть что-то. Я извлекла из сумки огнь-сердце и показала его Касе.
Когда мы добрались до Дверника, никто со мной спорить не стал. Наша старица Данка при виде меня удивилась не меньше Каси и наших мужчин, но ее одолевали заботы не в пример более важные.
Все здоровые мужчины и те из женщин, кто покрепче, трудились посменно — оскальзываясь на льду, удерживали бедную измученную животину в загоне с помощью вил и факелов. Руки их немели от холода. Прочие жители деревни делали все, чтобы не дать им замерзнуть или умереть с голоду. Это было состязание — чьи силы иссякнут раньше — и деревня проигрывала. Селяне уже и сами попытались сжечь скот, но было слишком холодно. Дрова еще не успевали заняться, как коровы расшвыривали костер. Я рассказала Данке, что у меня за зелье, она закивала и послала всех, кто не был занят у загона, за ледорубами и лопатами — расчищать противопожарную просеку. А затем обернулась ко мне.
— Нам понадобятся твой отец и братья, чтобы привезти еще дров, — без обиняков заявила Данка. — Они дома, работали всю ночь. Я могу послать тебя за ними, но тебе и им, чего доброго, придется еще тяжелее, когда тебе наступит срок возвращаться в башню. Ты по-прежнему хочешь пойти?
Я сглотнула. Данка была права — но как я могла не ответить «да»? Кася по-прежнему крепко держалась за мою руку. Вместе мы побежали через всю деревню к моему дому.
— Можно ты войдешь первой и предупредишь их? — попросила я.
Так что, когда я переступила порог, мама уже плакала. Она никакого платья вообще не видела — только меня; мы бросились друг другу в объятия, да так и осели вместе в груду бархата на пол, а отец и братья, сонно пошатываясь, вышли из задних комнат — и обнаружили нас. Мы все зарыдали, наперебой твердя друг другу: плакать некогда. Я сквозь слезы объяснила отцу, что надо сделать. Он и братья выбежали запрягать лошадей, которые, слава небесам, были в безопасности в своем собственном крепком хлеву рядом с домом. Я, жадно ловя эти последние мгновения, присела за кухонный стол с мамой. Она снова и снова гладила ладонями мое лицо, а по ее щекам все бежали и бежали слезы.
— Мамушка, он меня не тронул, — заверила я, ни словом не обмолвившись про принца Марека. — Он хороший.
Мама не ответила, просто еще раз погладила меня по волосам.
Отец просунул голову в дверь:
— Мы готовы.
И мне пришлось уйти. Мама сказала:
— Погоди минутку, — и исчезла в спальне. И тут же вернулась, неся узелок с моей одежкой и разной мелочью. — Я подумала, может, кто-нибудь из Ольшанки захватит это для тебя, — сказала она, — по весне, когда в башню повезут дары с праздника. — Мама снова поцеловала меня, на миг прижала к себе и выпустила. Стало еще больнее. Не то слово как больно.
Отец заезжал в каждый из деревенских домов, братья спрыгивали с телеги и забирали из дровяных сараев все то, что еще недавно сюда сгрузили — подчистую, до последнего прутика, — и перетаскивали огромные охапки дров на сани с высокими дышлами. Когда сани наполнились доверху, мужчины подкатили к загону, и я наконец-то увидела злополучную скотину своими глазами.
Коровы уже сами на себя не походили: их обезображенные туши страшно раздулись, рога выросли громадные, тяжелые, искривленные. Некоторые ощетинились стрелами и даже парой копий, которые глубоко вошли в плоть и теперь торчали точно какие-то страшные шипы. Тварей, выходящих из Чащи, убить зачастую было невозможно — разве что сжечь или обезглавить; раны лишь доводили их до бешенства. У многих животных почернели передние ноги и грудь: это они затаптывали огонь. Коровы кидались на массивную деревянную ограду, взмахивали чудовищными тяжелыми рогами и гулко мычали — и от этого привычного, обыденного звука просто мороз подирал по коже. Им противостояла группа мужчин и женщин и целый лес вил, копий и заостренных кольев: люди тычками отгоняли чудищ назад.
Кое-кто из женщин уже вгрызался лопатами в землю, здесь, рядом с загонами почти не заснеженную, сгребая прочь сухую спутанную траву. За работами надзирала Данка. Она поманила отца ближе; наши лошади, почуяв в воздухе порчу, беспокойно зафыркали.
— Значит, так, — объявила старица, — мы будем готовы еще до полудня. Мы накидаем к ним в загон дров и сена, а потом подожжем факелы с помощью зелья и перебросим внутрь. По возможности не трать лишнего, вдруг нам понадобится вторая попытка, — добавила она, обращаясь ко мне. Я кивнула.
Подходили еще помощники: отдыхающих людей будили до срока, ведь для последнего великого усилия каждая пара рук была на вес золота. Все понимали: как только вспыхнет пламя, скотина в панике попытается проломить заслон. Все, кто был способен удержать в руках хотя бы палку, занял свое место в строю, готовясь сдерживать страшный напор. Прочие перебрасывали в загон тюки сена, загодя разорвав завязки, так что сено в беспорядке рассыпалось; мои братья принялись закидывать туда же охапки дров. Я беспокойно переминалась с ноги на ногу рядом с Данкой, сжимая в руках склянку и чувствуя, как под пальцами вихрится и пульсирует горячая магия, как будто знает — скоро ее освободят и приставят к делу. Наконец, сочтя, что все подготовлено как должно, Данка протянула мне первую «вязанку» для розжига: длинное сухое бревно раскололи надвое до середины, а в трещину напихали мелких веточек и сена и надежно обвязали.
Огнь-сердце взревел и попытался выплеснуться из склянки, едва я сломала печать; мне даже пришлось придержать пробку. Зелье недовольно отхлынуло назад, я резко выдернула затычку и плеснула — скорее чуть капнула — на самый конец «вязанки». Бревно вспыхнуло мгновенно: Данка едва успела спешно перебросить его через заграждение и тут же отвернулась и, морщась, сунула руку в сугроб: пальцы у нее уже покраснели и покрылись волдырями. Я что есть сил заталкивала пробку обратно; к тому времени, как я подняла глаза, пламя уже поглотило загон до половины, а скотина яростно ревела.
Неистовство магии застало нас врасплох, хотя мы, конечно, все были наслышаны об огнь-сердце — про него упоминалось в бессчетных балладах о войнах и осадах, а еще в историях о его создании: дескать, чтобы сделать одну-единственную склянку, требуется в тысячу раз больше золота, самые могущественные маги варят этот эликсир в котлах из цельного камня. Я благоразумно умолчала о том, что вообще-то взяла зелья из башни без спросу; если Дракон на кого и разгневается, то пусть только на меня одну.
Но легенды — это одно, а увидеть такое своими глазами — совсем другое. Мы все оторопели, а порченая скотина прямо обезумела. Десять коров сбились в кучу и атаковали заднюю стену — ударили в нее всей тяжестью, не обращая внимания на стрекала и колья. Мы все отчаянно боялись рогов и зубов чудовищ, да что там — даже прикоснуться к ним боялись: ведь пагуба Чащи так легко передается. Горсточка защитников отпрянула назад, Данка яростно вопила, заграждение уже начинало подаваться.
Дракон научил меня — с мрачным упорством он занимался со мною снова и снова, до бесконечности! — нескольким мелким заклинаниям починки, восстановления и подновления. И не то чтобы я так уж в них преуспела, но отчаяние придало мне сил: я вскарабкалась на пустые отцовские сани, указала рукою на заграждение и воскликнула:
— Паран кивиташ фарантем, паран парам кивитам!
Я знала, что где-то один слог пропустила, но получилось почти похоже: самая крупная поперечина, которая уже треснула, встала на место целехонькая и внезапно выпустила веточки и новые листья, а старые железные крепления распрямились сами собою.
С места не стронулась одна только старая Ханка. «Больно я сердитая, чтоб помереть-то», — отмахивалась она потом, когда все наперебой восхваляли ее за храбрость. Ханка сжимала в руках лишь обломок деревянной ручки от граблей: зубья уже отломались и застряли у быка между рогами. Обломок внезапно превратился в длинный заостренный блестящий металлический прут — стальной, между прочим! — и Ханка ткнула им прямо в раззявленную ревущую пасть одной из коров, яростно рвущейся наружу. Копье пронзило коровий череп насквозь, вышло с другой стороны, громадная зверюга всей тяжестью рухнула на забор и мертвая осела на землю, перегородив путь остальным.
Худшее было позади. В течение еще нескольких минут мы сдерживали натиск чудищ в других местах, но наша задача становилась все легче; к тому времени всю скотину охватило пламя и в воздухе разлилась непереносимая тошнотворная вонь. Охваченные паникой, коровы утратили всю свою извращенную хитрость и снова стали просто животными: они напрасно кидались на заграждение и друг на друга, пока не погибали в огне. Я еще дважды использовала заклинание починки и под конец уже обессиленно повисала на Касе, которая забралась в сани поддержать меня. Дети постарше бегали туда-сюда, тяжело дыша, с ведрами полурастаявшего снега, и тушили падающие на землю искры. Все до одного мужчины и женщины, изнемогая от усталости, размахивали стрекалами; лица их раскраснелись и повлажнели от пота, а спины мерзли на холодном ветру, но все вместе мы удержали-таки зверюг в загоне, и ни огонь, ни порча не распространились дальше.
Наконец пала последняя корова. Внутри загона шипел дым и потрескивал жир. Мы все обессиленно расселись неровным кольцом вокруг загона, вне досягаемости чада, и смотрели, как огнь-сердце успокаивается, догорает, все обращая в золу. Многие раскашлялись. Не слышно было ни разговоров, ни одобрительных возгласов. Для торжества причин не было. Мы все порадовались, что самой страшной опасности удалось избежать, но цена оказалась непомерной. Пламя довело до нищеты не одного только Ежи.