Андрей Платонович еще не ушел из конторы. Со мной поздоровался приветливо. Мы с ним давно знакомы. Когда я еще был мальчишкой, Андрей Платонович работал в Мары агрономом. Часто приезжал в наш аул, останавливался у башлыка. Потом его назначили директором нового совхоза на канале. И после этого он дважды гостил в нашем колхозе. Мне он нравился — добрый, отзывчивый, веселый, по-туркменски хорошо говорит, через каждые два слова голубчиком называет.
Андрею Платоновичу мой запыленный, грязный вид не понравился. Взял меня за руку, отвел в сторону: «Почему поздно, голубчик? В гости или по делу?» — «Хочу устроиться на работу в совхоз». — «На работу?» — «Ла, работать, — ответил я и добавил: — Вы сами говорили мне, чтоб я ни минуты не задерживался и шел к вам, если Салтык Годжали начнет меня обижать». — «Но я же шутил, — задумчиво проговорил он. — Колхоз дал тебе разрешение?» — «Я его не брал». — «Почему же? Разве ты не член колхоза?» — «Ну и что с того? Не захотел больше там работать и пришел!» — «Э-э, голубчик! — Андрей Платонович покачал головой и поднял палец. — Не хитри! Если хочешь остаться в совхозе, говори правду!»
Я боялся, что он отошлет меня назад, если узнает правду, и решил увильнуть от прямого ответа. Сказал: «Вы разве против, чтобы колхозная молодежь шла работать в совхоз?»
Только зря я хитрил, ведь Андрей Платонович — человек бывалый, его не проведешь.
«Ты не старайся сбить меня с толку. Я не люблю людей с тайным умыслом, голубчик! Если тебя прогнали — так и скажи, если нет, говори „нет“. Кажется, он начинал сердиться. Но я и на этот раз не сказал ему правды. „Салтык Годжали не ценит меня, Андрей Платонович! Обижает! А там, где меня обижают, я ни за что не останусь, хоть золотом осыпь… — Заметив, что он призадумался, я перешел в наступление. — Если бы я был ленив на работу или что… Вы же хорошо знаете меня…“
Видимо, мои слова подействовали.
„Я, голубчик, знаю, что ты хороший шофер, — сказал он с улыбкой и указал рукой на самосвалы. Они, как нарочно, выстроились по ту сторону улицы. — Видишь вон ту машину, что с краю?“
Я увидел новенькую машину, с еще не сорванной с дверцы пломбой. „Вижу“. — „Так вот, она будет твоей. Завтра в восемь ноль-ноль сядешь за руль, ребята возят кирпич, ты тоже будешь возить. А сейчас иди в общежитие, отдохни. Вон дом с верандой! Иди туда“.
Так он мигом уладил все мои невеселые дела.
От радости я чуть не подпрыгнул. Позабыв даже поблагодарить, побежал в общежитие.
„Подожди-ка!“ — остановил он меня.
Я вздрогнул, чуть не упал, споткнувшись. Может, Андрей Платонович передумал? Но он только спросил, есть ли у меня деньги. Я вывернул карман и обнаружил рубль. Андрей Платонович покачал головой, сунул мне в карман пиджака десятку: „Завтра в бухгалтерии получишь аванс“.
В совхозе проработал около года. Вначале, как и говорил Андрей Платонович, я возил кирпич. Наверное, из того кирпича выстроили домов десять, не меньше. И каких домов! Стой да любуйся. Потом я возил на хлопковые поля навоз и азот. Тучная целина, до которой раньше не доходили человеческие руки, дала невиданный урожай. Кажется, раза два я получал премию. Зимой снова перешел на стройку. Одновременно строились семь двухквартирных домов. Андрей Платонович сказал, что одна из комнат будет моей, когда возведут эти дома. Я думал: получу комнату и привезу сюда мать. Но, видно, счастье не по пути со мной…
— Отчего же?
— Вот слушай. Мы возили цемент. В день делали по пять-шесть рейсов. Кажется, был мой третий рейс. Только выехал на дорогу, смотрю — трое с вещами. Мешки, сумки… Подняли руки. Проехать бы мимо, но опять подвела дурная привычка. „Трое. С каждого по два рубля. Итого шесть“, — подсчитал я и остановил машину. Один сел ко мне в кабину, двое забрались в кузов. Пожилой мужчина, тот, что сел со мной рядом, оказался шутником и балагуром. За разговорами я и забыл об осторожности. У самого совхоза ссадил их, взял за проезд и еще деньги держал в руке, глядь — останавливается газик. Вот тебе и на! Андрей Платонович. „А, он ко мне хорошо относится, за такую мелочь не будет ругать, покачает головой и поедет дальше!“ — подбадриваю я сам себя. А он словно застыл, смотрит из машины. Когда я поймал этот взгляд, мне сразу вспомнился башлык, каким он был в последнюю нашу встречу. Тошно мне стало.
Андрей Платонович тихо спросил: „Ты, голубчик, возишь цемент или людей?“ У меня язык не повернулся ответить. „Если не сводишь концы с концами, почему не сказал мне?“ — укоризненно добавил он и уехал.
— Что же было после?
— После? Не дожидаясь расчета, я собрал свои пожитки и удрал из совхоза. Стыдно было в глаза глянуть Андрею Платоновичу.
Пендикули посмотрел в окно. Дождь уже шел вовсю, но парень, пожалуй, не замечал дождя.
— Вот так. Поработал я, братец, не в одном и не в двух местах, всего не перескажешь? Расскажу о последней своей работе, и на этом кончим. — Пендикули закурил, сделал несколько глубоких затяжек. — Да, братец, очутился я в третьем автопарке. Позвали знакомые ребята. Пошел. Приняли. Особенно не расспрашивали. А мне того и нужно. Дали новенькую трехтонку. Хоть птицу обгоняй на ней. Куда посылают, туда и еду; что приказывают, то и делаю. Не получал премий, как в совхозе, но работой на первых порах был доволен. Сам знаешь, настроение шофера зависит от начальства. Директора нашего звали Сопы Союнов. Директор был что надо. Понимал человека. Щедрый, широкий. И расположения его нетрудно добиться. Пригласил с получки в ресторан, поставил пару котлет да пять бутылок пива, после этого можешь делать что твоей душе угодно. Я радовался, думал — наконец-то пофартило. Но… Ох, всегда найдется какое-нибудь „но“! Недолго длилась эта благодать.
Однажды я вернулся из очередного рейса, решил позвать начальника поужинать. В этот день мне кое-что перепало. Просунул голову в дверь директорского кабинета и увидел, что на месте Сопы Союнова сидит тощий человек с большущими круглыми глазами. „Тебе кого?“ — „Сопы“. — „Его нет“. — „А где он?“ — „Об этом спроси у прокурора“.
Я и попятился. А он говорит: „Как твоя фамилия?“ — „Я… я — Пендикули“. — „Не Мурадов ли? Шофер Девяносто второй машины?“ — „Он самый“. — „Ну, если он самый, садись!“
Сажусь. Он взглянул на часы и спрашивает: „Сколько сейчас времени?“ — „Сами же видите: пять!“ — „А когда ты должен был вернуться?“ — „Кажется, в три“. — „Отвечай точно“. — „В три!“ — „Где же ты был целых два часа?“
И взял он меня в оборот! Тут только я догадался, что передо мной новый директор. Если скажу, что спустил баллон, спросит, где запаска. Соврал, что испортился бензонасос, еле-еле, мол, починил. С трудом отвязался от него… С того дня и началось…
— А как фамилия этого директора? Может, я его знаю?
— Петросян, Ашот.
— А, Ашот-ага! Опытный руководитель.
Пендикули хмыкнул, покачал головой.
— Да уж куда опытней! За неделю прибрал к рукам весь автопарк. Попробуй только „слевачить“! Тут же попадешься. А шоферы, что было на ходу дремали, широко глазки раскрыли. Завсегдатаи шашлычных, что носили фуражки набекрень, выпрямили козырьки, за руль стали садиться прозрачные как стеклышки. Собраний стало меньше, каждую минуту учитывали. А напротив Доски почета появилась черная доска…
— Ты о себе расскажи!
— Если рассказывать о себе, то одним из первых на эту черную доску попал я, братец. Так опозорился, что готов был сквозь землю провалиться. Давай-ка опрокинем по рюмочке, пока мухи не нападали.
Пендикули протянул руку к рюмке, но выпить не успел. Внимание его привлек газик. Разбрызгивая лужи, он остановился прямо перед нашим окном. Из газика вылез высокий мужчина. Пендикули, вытянув шею, вглядывался в него, в его китель. И пока этот, в кителе, шел по залу в поисках места, Пендикули продолжал молча вглядываться, словно хотел узнать и не узнавал. Человеку в кителе подали чайник. Пендикули осушил рюмку.
— Знакомый, что ли? — спросил я.
— Похож на Салтыка Годжали, моего бывшего башлыка. Но что-то сильно изменился. Может, его брат. Ну да кто бы ни был, какая разница. Слушай дальше. Кажется, была суббота, и погода стояла неплохая. Настроение у меня было отличное. Хотел пойти погулять немного, но… опять соблазнился! В субботу „налево“ заработать — раз плюнуть. К концу дня вернулся в гараж, гляжу — люди толпятся возле черной доски, будь она неладна. Разглядывают, смеются: „Вот так поддели!“, „Получил по заслугам!“
„Кого это там пропесочили?“ — думаю. Подошел к толпе. Люди расступаются, дорогу мне освобождают. Как глянул на карикатуру — волосы дыбом! Себя узнал. Нарисовали меня так: мчится машина, в кузове полно людей, а я высунулся из кабины и протягиваю к ним руку. На ладонь летят рубли… Под рисунком подпись: „Пендикули, Пендикули, влюбился в длинные рубли“. Один из наших шоферов, весельчак Байджан, увидел меня и говорит ехидно: „Стишки-то ничего!“
Я весь холодным потом покрылся. В глазах потемнело, голова закружилась. Байджан заметил мое состояние, взял под руку, усадил на скамейку. Я уронил голову на грудь. Не знаю уж, сколько времени так сидел, но вдруг перед моими глазами — Абадан. Я так и подскочил. Смотрю — никого нет. И шоферы все разошлись, чтобы не мешать мне думать…
— А кто такая Абадан?
— Абадан? — Пендикули удивленно взглянул на меня. — Разве я тебе не говорил? Она счетовод в автопарке. И такая красавица, такая красавица — глаз не оторвать. Не знаю, как другим, но мне она кажется такой. С первого дня… И она ко мне относилась неплохо, а я, если день ее не увижу, места себе не нахожу. С нетерпением ждал субботы. В субботние вечера мы ходили в парк, потом на берег Мургаба. Садились рядышком, смотрели на звезды, на луну, мечтали… Даже о дне свадьбы договорились… Вот кто такая Абадан! Мне приходилось бывать у нее в доме. Старушка мать приветливо встречала меня. „Заходи, сынок, заходи!“ Не знала, где усадить меня, чем накормить. „Наверное, проголодался, дорогой?“ Теперь же я сидел на скамейке, смотрел на черную доску и думал, как отнесется к моему позору Абадан. Сказать по правде, больше всего я из-за нее и переживал.