Шел я к дому Абадан и думал, как там меня встретят. Встретили — хуже не бывает. Стою в дверях, а старушка сидит на веранде, чай пьет. Хоть бы пройти пригласила. Мне бы повернуться да уйти — не могу. Ноги словно прилипли к полу. Наконец набрался духу и спросил, дома ли Абадан. Старушка не торопилась с ответом. Лицо суровое. Еле пробурчала: „Может, и дома. Тебе-то что?“ — „Хотел бы повидаться…“ — „Нет, хан мой, теперь и не мечтай об этом! Ишак чешется о свою ровню! Иди поищи такую, как ты!“
Я стоял и думал: „Вот, Пендикули, ты и докатился… Что делать?“ Вдруг слышу — в комнате плач. Больше я не раздумывал. Крикнул: „Абадан!“ — и ворвался к ней. Она лежала на кушетке, при моем появлении даже головы не подняла. „Абадан! Абадан-джан!“ Ее имя я повторил сто раз, да что толку?
— И что же все-таки тебе сказала Абадан?
— Прогнала. „Уходи!“ — говорит. И рукой махнула…
Я взглянул в лицо шоферу. Оно прояснилось, словно хмель совсем улетучился.
— Вот, братец, какие дела. Подумываю, не уехать ли куда-нибудь подальше, в Чарджоу или Керки. Стыдно на глаза знакомым показаться. Давай-ка опрокинем в последний раз да встанем. Мне еще ночлег нужно искать… — Пендикули обернулся к официанту и поднял два пальца. Официант не заставил себя ждать. Пендикули сжал рюмку, как-то жалко улыбнувшись, спросил: — Ну, за что выпьем?
Я обернулся на шум шагов. Человек в кителе подошел к нашему столу.
— Сколько ты еще намерен пить, Пендикули? Не пора ли кончать?
Пендикули вскочил.
— Салтык-ага! Это ты? Салам алейкум! Садись! — Он суетился, хватался то за стул, то за рюмку. — Вот, на, выпей ради встречи!
— Я не пью. — Салтык Годжали надавил на плечо Пендикули, усадил его на место. — Тебе известно, что с твоей матерью?
— С моей матерью?.. — как эхо, повторил шофер.
— Да, с твоей!
Больше башлык не сказал ни слова. Он круто повернулся и пошел к двери. Мне показалось, что он прошептал с презрением: „Бродяга!“
Пендикули сидел мрачный, губы его шевелились. Вдруг поднялся, поискал взглядом официанта, не увидев его, мотнул головой, сунул руку в карман и бросил на стол несколько мятых рублей. Не попрощавшись со мной, ринулся к двери.
Я видел в окно, как он бросился к машине, на которой уезжал Салтык Годжали. Пендикули бежал по лужам, разбрызгивая воду, и кричал во все горло:
— Салтык-ага, постой! Возьми меня!
Машина притормозила. А потом скрылась в полосе дождя.
— Караев! Положи билет на стол.
Гельды, не смея взглянуть в лица товарищам, сидевшим тут, в клубе, весь красный, поднялся с места и, тяжело ступая, словно к его ногам были привязаны пудовые камни, подошел к столу президиума. Вялым, безвольным движением вынул из внутреннего кармана пиджака комсомольский билет. Когда клал его на край стола, дрожали не только руки, но и лицо.
Секретарь колхозной комсомольской организации Гюльджемал Тораева взяла билет Гельды, полистала, сказала негромко:
— Ты свободен.
Гельды мешкал, не уходил.
— Хочешь что-то сказать?
— Я хочу сказать, что ты все же добилась своего! Добилась своей цели! — ответил Гельды, багровея еще больше. — Что ж… посмотрим…
— При чем здесь я? У меня нет к тебе личной вражды. Я выполняю волю собрания.
Гельды резко повернулся и вышел из клуба, но тут же, у входа, остановился, не зная, куда идти.
Солнце давно село, спала дневная жара, и дышать стало легче. Мягкий ветерок, время от времени набегая, играл листьями молодых тополей, посаженных всего два года назад, когда на берегу канала рождался новый поселок.
В окнах загорались огни, слышалась приглушенная музыка. Какой-то бахши, кажется Сахи Джепбаров, с чувством воспевал косы Лейли.
В другое время Гельды остановился бы, прислушался к песне, слова бы мимо ушей не пропустил, а то и сам бы стал подпевать. Но сейчас ему было не до песен.
— Гельды! — услышал он возглас позади.
Оглянулся — в дверях клуба стоял закадычный друг Чары-тракторист. Чары догнал его, взял под руку, потянул в переулок:
— Пойдем скорее!
Гельды удивился:
— Куда ты меня тянешь? Почему ушел, разве собрание уже кончилось?
— Где там! Когда ты видел, чтобы Гюльджемал закруглилась раньше полуночи? Просто я решил взять тебя с собой…
— Куда взять? Куда ты меня тянешь?
— Как куда? К себе. Посидим, побеседуем, пропустим по рюмочке. Для человека в беде нет лучшего утешителя… Вот увидишь, сразу на душе полегчает.
— Нет, если я сейчас выпью, мне станет хуже… — Гельды приостановился, попытался высвободить руку. — Я лучше пойду домой. Хочется побыть одному, подумать… Надо же! В двадцать три года я стал феодалом! Из комсомола исключили!
— Пойдем ко мне, — не отставал Чары. — Хочешь, на дутаре сыграю. А что хорошего ждет тебя дома? Шекер ушла. Одна мать. Да и та небось слезы проливает. Очень весело! Ей-богу, послушай меня, идем!
— Нет. Оставь меня одного… — Гельды с трудом высвободился.
Чары с досадой махнул рукой и вернулся в клуб. Две улицы, узкий переулок… Гельды миновал их. А вот и его дом. Аккуратный домик с верандой… Кажется, матери нет: в окнах темно, веранда тоже не освещена. Поднялся по ступенькам, нащупал в темноте выключатель. Резкий свет ударил в глаза. Огляделся — на столе ужин, в фарфоровом чайнике — чай. Уходя, мать позаботилась о нем.
До еды он не дотронулся, чай пить не стал, закурил и со вздохом опустился на старый диван.
Эх, тяжко! А ведь еще неделю назад жизнь была прекрасна. Беда — как злой ястреб на голову… А все из-за Шекер. Нет, она ни в чем не виновата! Виноват он сам, тряпка…
— Убить меня мало! — с досадой прошептал Гельды и скрипнул зубами.
В том, что случилось, Шекер и впрямь была ни капельки не виновата. Добрая, веселая, она никому в жизни не причинила вреда. Она полюбила Гельды всей душой, доверила ему свою судьбу, свою жизнь, а он не смог оградить ее от неприятностей и обид…
Гельды вернулся из Байрам-Али с дипломом механика-водителя, Шекер же в тот же год окончила среднюю школу. Она не поехала в город учиться дальше, как многие из ее подруг, а надела белый халат и стала дояркой. Когда она, стройная, черноглазая, с косами толщиной в запястье, явилась на ферму, доярки встретили ее с недоверием. Разве такая красавица захочет возиться с коровами? Просто блажь у девчонки.
— Поработает дней пяток, а на шестой сбежит! — предсказывали одни.
— Нет, — возражали другие. — Будет стараться изо всех сил, чтобы обогнать нас и получить Героя. Золотую Звезду на груди носить…
Предсказатели ошибались. Просто Шекер была настоящей дочерью своего села. Еще девчонкой она свободное от уроков время проводила на ферме, ухаживала за животными. Разве же не понятно ее решение пойти на ферму дояркой? Возможно, она хотела работать так, чтобы быть примером другим. Она читала книгу по машинной дойке. Возможно даже, она мечтала носить на груди Золотую Звезду. И в этом нет ничего плохого.
Словом, когда Шекер пришла на ферму, за ней закрепили пять коров, а через месяц она уже доила десять. Как же был удивлен заведующий фермой, когда еще через месяц Шекер попросила дать ей двадцать коров.
— Сколько, сколько? — не поверил своим ушам заведующий.
А вскоре Шекер сказала:
— Дайте еще пять.
Заведующий нашел нужным предостеречь ее:
— Хорошо подумала? Справишься? Ведь так и посмешищем стать недолго. Пять лет назад двадцать пять коров доили двадцать пять женщин.
— Вот-вот, пять лет назад!
Председатель колхоза тоже не был в восторге от этой просьбы Шекер. Он охотно поддерживал смелые начинания и молодежь уважал, однако заметил:
— Нереально это.
А завистницы, которым не под силу было тягаться с молодой дояркой, снова принялись предсказывать:
— Надолго ее не хватит, выдохнется…
Нет, Шекер не выдохлась. Она справлялась с дойкой двадцати пяти коров и надеялась, что скоро получит тридцать. И ведь вот что было удивительно женщинам на ферме: такой напряженный труд совсем не выматывал девушку. Приходя домой, она не валилась на постель обессиленная, а читала, рукодельничала, бежала в кружок самодеятельности и не пропускала ни одного кинофильма.
Естественно, ее энергия, жизнерадостность многим нравились. Пожилые любили Шекер за трудолюбие и уважительность, молодые — за веселый нрав, верность в дружбе. Тропинка, протоптанная свахами к дому Шекер, не зарастала. Многие женихи считались завидными, но ни один пока не удостоился согласия Шекер.
Да, нельзя не заметить такую девушку, и чуть ли не первым в нее влюбился Гельды. Открыться ей он не решался, только ходил вокруг да любовался издали своей красавицей. Если же встречался с нею лицом к лицу на дороге или в клубе, краснел, терялся, не в силах вымолвить ни слова. Но в глубине души надеялся, что девушка к нему тоже неравнодушна.
Конечно, они объяснились бы, но когда? Счастливый случай ускорил события.
Возле колхозной конторы висела Доска почета. Каждый месяц на ней менялись портреты передовиков, тех, кто побеждал в соревновании, и только фотография улыбающейся Шекер не сходила с доски. И вот как-то ранней весной Гельды подошел полюбоваться своим портретом (его только-только вывесили на Доске почета) и увидел, что их с Шекер портреты рядом. Приятно защемило сердце от такого совпадения. Гельды оглянулся по сторонам — не заметил ли кто его радости? Возле него стояла Шекер!
Лучшей возможности для объяснения не придумаешь. И Гельды на этот раз не растерялся. Правда, сильно покраснел как всегда, но храбро выпалил:
— Нравится тебе, что мы здесь вместе, рядышком? — Видя, как вспыхнули у нее щеки, понял, что попал в цель.
— Неплохо, — ответила Шекер, улыбнулась и ушла.
Улыбка Шекер лишила его ночью сна, а днем покоя, но она же и удвоила силы, вдохнула энергию в Гельды. Когда он вспоминал эту улыбку, ему казалось — колеса трактора начинают вращаться быстрее. А весенняя земля, что парила под плугами трактора, голубое небо, по которому неслись легкие облачка, казались еще прекраснее, еще роднее, как чистое прекрасное лицо Шекер.