Гельды был единственным ребенком и рос без отца. Отец погиб на фронте, и матери пришлось одной воспитывать сына. От горькой вдовьей доли или же просто от природы Сонагюль-эдже была чрезмерно обидчива. Чуть что — ударится в слезы или начинает осыпать сына попреками. Была она еще к тому же и набожной, почитала шариат и молилась в день по пять раз. Конечно, Гельды не мог поведать матери о своем чувстве. Кто знает, как она отнесется к этому. Понравится ли ей веселая, жизнерадостная девушка? Ведь порой даже громкий смех Гельды заставляет мать хмуриться. Допустим, даст она согласие на свадьбу, а в первый же день скажет своей невестке: „Надень-ка яшмак[9], милая! Я терпеть не могу болтливых женщин, что ходят с неприкрытым ртом“. Смешно и подумать, что Шекер наденет яшмак. Она, конечно, ответит свекрови: „Я пришла в ваш дом не затем, чтобы носить яшмак. Кому он нравится, тот пусть и носит!“ Вот как, разумеется, ответит Шекер, и тогда конец в доме миру и спокойствию.
Такие думы не выходили из головы Гельды. Представлял себе споры, становился мысленно то на сторону матери, то на сторону Шекер. И конечно же любовь побеждала.
Мать первая заговорила о его женитьбе:
— Не пора ли, Гельды-хан, привести в дом невестку? Я стара, мне трудно справляться с хозяйством…
Гельды подхватил разговор:
— Если ты одобришь мой выбор, то после посевной можно справить свадьбу.
— Что-то у тебя легко получается, сынок! — Сонагюль-эдже с сомнением покачала головой. — Ты уже выбрал себе невесту?
— Сказать? — Гельды снова колебался.
— Скажи. С кем же и поделиться, как не с матерью. — Внешне Сонагюль-эдже казалась спокойной, но в душе у нее всколыхнулась тревога. „Что за девушка? Чья? Откуда? Помоги, господи“, — про себя молилась она, шевеля блеклыми губами.
— Шекер тебе нравится, мама? — спросил Гельды.
— Кто? Кто? — Сонагюль-эдже привстала.
— Шекер-доярка. — Сонагюль-эдже поджала губы, не проронив ни слова. Ее молчание было плохим знаком, и все-таки Гельды настаивал: — Что ты скажешь о Шекер?
Сонагюль со слезами в голосе заговорила:
— А что мне о ней говорить? Ты ее выбрал, ты и говори.
— Значит, не нравится. Но почему? Или некрасива, или делать ничего не умеет?
— Ветреная она…
И тут Гельды проявил характер. Может быть, впервые в жизни. Он твердо сказал:
— А мне, кроме нее, никого не нужно!
Две недели после этого Сонагюль не разговаривала с сыном. Однако Гельды остался непреклонен, и она, поразмыслив, решила дать согласие на свадьбу. Ведь будет хуже, если сын женится вопреки ее воле. Перед людьми станет стыдно: вот, мол, какого вырастила, ни в грош не ставит ее. Надо смириться, видно, от судьбы не уйдешь.
Сонагюль-эдже сказала сыну как-то вечером:
— Я даю согласие на свадьбу, но помни: хозяйкой в этом доме буду я до самой своей смерти!
Первый месяц молодожены жили душа в душу, и мать им не мешала. Она все присматривалась к невестке. Гельды даже показалось, что Шекер понравилась матери и она довольна. Действительно, чего еще матери желать, если не счастья единственному сыну? Только живи, гляди на молодых да радуйся.
Но прошло немногим больше месяца, и Сонагюль сказала про невестку:
— Все бы ей из дома бежать… Бездомная…
А дело заключалось в том, что Шекер, хоть и надела на голову платок замужней женщины, не могла совсем распроститься с девичьими привычками. Ее подруги после работы веселой стайкой летели в кино, танцевали и пели в клубе, а Шекер теперь была лишена всего этого.
Каждый раз, когда диктор колхозного радиоузла оповещал о новом фильме, Гельды выжидательно смотрел на мать. Взгляд его был красноречив, понятен и Сона-гюль и Шекер. Он как бы говорил: „Скажи нам, мама, чтобы мы пошли в кино, отдохнули после работы, повеселились. Ведь мы еще молоды, у нас нет особых забот и детей пока нет“. Казалось, мать непременно скажет: „Идите, дети, идите!“ Да где там! Наверное, легче добраться до неба, чем дождаться таких слов от свекрови. Едва диктор произносил слово „кинофильм“, старуха вскакивала и с ожесточением выдергивала вилку из розетки. Воцарялось тягостное молчание.
Мелькали дни. Хлопчатник, ко дню свадьбы Шекер и Гельды выкинувший только первые листочки, теперь уже был выше пояса, на нем забелели коробочки. Шекер по-прежнему работала на ферме хорошо, только часто бывала грустной да после работы спешила домой.
Доярки пили чай в обеденный перерыв, когда к ним на ферму пришла Гюльджемал Тораева, секретарь комсомольской организации. Стала раздавать билеты на концерт — приехал танцевальный ансамбль из Ашхабада. Очередь дошла до Шекер, и Гюльджемал спросила:
— Пойдешь? Или только билеты зря пропадут?
Шекер покраснела.
— Почему это пропадут?
— Потому что ты, как наседка, сидишь все время в своем гнезде. Наверняка и на концерт не пойдешь.
— Откуда ты знаешь?
— Разве с таким мужем пойдешь куда-нибудь?
— Твое дело — дать мне билеты, а мое — пойти или не пойти! — Шекер, не допив чаю, вскочила и, гремя ведрами, скрылась в коровнике.
Когда Гельды пришел с работы, Шекер сидела принаряженная, в новом платье, на голове цветастый яркий платок.
— Куда это ты собралась? — удивился муж. Вместо ответа Шекер протянула ему билеты. Гельды повертел их в руках. — Мать знает об этом?
— Нет, — как ни в чем не бывало ответила Шекер. — А что?
— Нужно ей сказать.
— Ну вот и скажи.
— А может, не пойдем? Ты же знаешь… — Гельды взглянул на жену жалобно, как ребенок.
— Хочешь правду, Гельды? С этого дня я ничего не знаю и знать не хочу. Сегодня я чуть со стыда не сгорела, когда получала от Гюльджемал билеты. Наседкой меня назвала. — Шурша платьем, Шекер подошла к зеркалу, провела расческой по волосам, сказала: — Собирайся живее. Не каждый день к нам приезжают артисты из Ашхабада. Пойдем, немного побудем на людях.
— Значит, ты решила непременно пойти?
— Да. — Она сняла с гвоздя полотенце и протянула мужу. — Иди же, умойся, опаздываем! Дорогой поговорим.
Гельды не пошел умываться. Он перекинул полотенце через плечо, сел за стол и, облокотившись, задумался. Шекер подошла сзади, обняла мужа за плечи.
— Ну чего пригорюнился? Вставай!
— Я не могу пойти, — с трудом выдавил из себя Гельды и отвел руки жены.
— Почему не можешь? Боишься матери?
— Ты же знаешь: ей не понравится, если мы ночью пойдем на концерт…
— Какая ночь? Сейчас всего семь часов. Скажи мне, почему матери нравится, когда мы работаем с тобой наравне, едим за одним столом, но вдруг не понравится, если мы вместе сходим на концерт?
— Не знаю, не знаю… — нерешительно промямлил Гельды.
— Кому же знать, как не тебе? — наступала на него Шекер.
— Давай прекратим этот разговор…
— Нет, Гельды, давай поговорим. До замужества я не представляла тебя таким… таким бесхарактерным. Я вышла за тебя, потому что полюбила. Все мне у тебя нравилось: и лицо, и фигура, и глаза, и слова, и поступки. Но сейчас… Я гордилась твоими успехами в поле, думала: чего мне желать большего? Я люблю Гельды, мы будем вместе жить, трудиться, красиво одеваться, весело отдыхать. Он будет счастлив со мной, а я с ним. Но мне и в голову не приходило, что парень, который своим трудом прославился на весь Мургаб, находится под таким влиянием своей матери с отсталыми взглядами. Теперь я кое в чем убедилась…
В ее словах была только правда, и Гельды ничего не оставалось делать, как сидеть опустив голову. А Шекер, высказавшись, погрустнела: ей стало жаль мужа — ведь она обидела его, задела мужское самолюбие. Но было обидно и за себя: он не понимает ее.
— Раз я человек, то хочу жить по-человечески, хочу, чтобы уважали меня! — сказала она, и голос ее задрожал.
— Ну что ты плетешь? Кто мешает тебе жить по-человечески?! — воскликнул возмущенный Гельды.
— Ты и твоя мать, — резко ответила Шекер. — Мои желания для вас ничего не значат…
— Разве ты голодна или раздета? — Гельды не заметил, что повторяет слова матери.
— Как будто дело только в том, сыт человек или нет! Если весь смысл жизни свести к наполнению желудка или же к тряпкам, станет очень тоскливо жить. Человеку нельзя без друзей, без радости, без веселья. Я говорю о человеке, но и животное выдерживает недолго в четырех стенах. Думаешь, наша корова по своей воле стоит на привязи с утра до вечера? Нет, не по своей… В одной книге написано: человек должен жить красиво. Понимаешь, красиво!
— Ты так меня убеждаешь, точно я пень и ничего не понимаю! — сказал Гельды, бросив исподлобья взгляд на двери, ведущие в комнату матери.
— А если понимаешь, то борись за свое достоинство, не робей перед темнотой! Если хочешь знать, весь колхоз смеется над нами. Сегодня…
Шекер не договорила. Открылась дверь, и на пороге появилась свекровь, лицо ее было темнее тучи.
— Ты, невестушка, сегодня что-то слишком разговорчива, конца нет твоим речам! Кто же это у нас темнота? Повтори-ка еще!
— Достаточно и одного раза, если вы слышали.
— А мне хочется услышать еще раз!
Шекер промолчала. Свекровь надвигалась на нее.
Гельды испугался, что мать сейчас вцепится ей в косы, встал из-за стола:
— Мама, займись, ради бога, своим делом.
— Помолчи! — прикрикнула мать и сдернула с головы Шекер платок. — Больно нарядная ты сегодня! Значит, в хулуп собралась!
Шекер вырвала платок из рук свекрови.
— Да, в клуб!
— Пока я жива, ты не будешь таскаться по хулу-пам! — Сонагюль снова двинулась на молодую женщину. — Сплетен только нам не хватает! Погуляла девушкой — и будет! Теперь твоей заботой должен быть дом! Если станешь препираться со мной, уйдешь и с работы. Нам достаточно того, что зарабатывает Гельды. Не так ли, сынок? — Гельды не подал голоса. Старуха, оставив невестку, набросилась на сына: — Почему не отвечаешь матери? Онемел, что ли?
— Ну, мама!
— Что „мама, мама“? — передразнила его мать. — Хочешь новое имя придумать матери? Если ты считаешь себя мужчиной, прикрикни на жену, пусть помолчит, не шипит на твою мать!