— Шекер, хоть ты не упирайся! Ладно уж, обойдемся без концерта! Оставь…
— Нет, после всего, что было, я не могу „оставить“, Гельды, — сказала Шекер. — Если хочешь, пойдем, а не хочешь…
— А если не хочу?
— Сиди дома. Сиди со своей матерью! — Шекер взяла со стола один билет и направилась к двери.
— Не смей! — Старуха, раскинув руки, загородила ей дорогу.
— Силой не удержите меня. Уйдите с дороги…
— Не уйду! — Сонагюль обеими руками толкнула невестку в грудь.
Шекер пошатнулась, но не упала.
— Пустите, говорю вам!
— Сынок, уйдет она, держи! — завизжала старуха и ухватила Шекер за косу.
Если бы Гельды замешкался, разъяренная Сонагюль вмиг бы расправилась с опешившей Шекер. Он встал между женщинами, схватил мать за руки:
— Стыдись, мама!
Сонагюль пыталась дотянуться до Шекер, Гельды загородил жену, но, не рассчитав движений, нечаянно ударил ее локтем в висок. Он даже не понял, что случилось, когда увидел лежащую на полу Шекер с закрытыми глазами.
— Шекер! — послышался позади него возглас.
Это вошла Гюльджемал Тораева. Прямо с порога бросилась она к подруге.
— Вай-вай! Откуда она свалилась на нашу голову? — забормотала испуганная появлением Гюльджемал старуха и юркнула в свою комнату.
Шекер открыла глаза. Гюльджемал помогла ей подняться, уложила на диван. Гельды стоял потрясенный, с бледным, без кровинки лицом.
— Что это такое? — спросила его Гюльджемал. Он молчал, не зная, что ответить. — Я вижу, ты не только запер бедняжку в четырех стенах, но еще и поднял на нее руку? — Гюльджемал с презрением смотрела на Гельды. — И после этого ты можешь называть себя комсомольцем? Нет… Ты феодал!
— Что хочешь говори, Гюльджемал… Ты… права… Я все выслушаю от тебя… — бормотал убитый происшедшим Гельды, не смея посмотреть девушке в лицо.
— Я что! Ты не передо мной — ты перед всеми комсомольцами будешь держать ответ! — сердито сказала Гюльджемал и ушла.
Шекер не долго оставалась в доме после ухода подруги. Она снова повязала голову ярким платком, в котором собралась на концерт, и, не говоря ни слова, скрылась за дверью.
Все произошло как во сне. Гельды стоял, ничего не понимая. Из оцепенения его вывел истошный голос матери:
— Ну чего стоишь словно кол! Беги, догони ее!
Гельды, очнувшись, бросился вслед за женой.
— Шекер, подожди! — кричал он. — Подожди же-е-е!
Шекер, не оглядываясь, быстрым шагом шла к дому своих родителей.
После этого случая прошла неделя. И вот сегодня состоялось комсомольское собрание, последнее для Гельды. Теперь же он валялся на диване, уставясь взглядом в темное окно.
По ступенькам, охая и всхлипывая, поднялась на веранду мать. Вытирая глаза уголком платка, стала рассказывать:
— Чтобы мне пропасть, боже мой! Как только проводила тебя на собрание, пошла к Шекер. Вначале с ее матерью поздоровалась. „Пусть жена к мужу идет! Молодые должны уступать старикам!“ — „Пусть идет, — отвечает мать, — я ее не держу, не на той пригласила. Только запомни, Сонагюль: не для того я растила свою дочь, чтобы она в твоем доме была бесправной служанкой!“ Чего только, сынок, она мне не наговорила! Злость в ее глазах так и кипела. А я что ж? Раз виновата, сиди прикусив язык. Да ты слушаешь меня или о своем думаешь? Вижу, от матери ничего путного не добиться, тогда я к самой Шекер: „Идем, невестушка, говорю, идем, дорогая. Не надо сердиться. Слова поперек не скажу тебе! С этого дня делай что твоей душе угодно. Не то что в хулуп — в Ашхабад летайте на самолете“. Вот что я ей сказала! И еще сказала: „Я слепая была, хоть и с глазами, поддалась наущенью шайтана, дала волю своим рукам, но в сердце я против тебя зла не таю… Серна моя, ты уж на первый раз прости полоумную старуху!“ Да ты слушаешь меня, Гельды, или нет? Я что — стенке рассказываю? Так вот, я ей сказала, что ты ушел на собрание. Как бы, говорю, книжку не отобрали, а ругать — пусть поругают. А она знаешь что, негодная, мне ответила? „Что, говорит, вы так убиваетесь? Ведь не хороните…“ Встала и ушла. Словно по лицу меня ударила. Ноги у меня аж подкосились. С трудом добралась до дома… А тебе что сказали на собрании, сынок?
Гельды встал с дивана и вышел во двор.
— Сынок! Куда же ты? — крикнула встревоженная мать.
Гельды шел пыльной улицей к дому, где теперь жила Шекер. И не хотел идти — ноги несли помимо его воли. Дома ли она? Может, ушла к подруге отвести душу, а может, легла пораньше спать. Ведь завтра вставать чуть свет. В окнах темно, освещена только веранда, но она пуста.
Внезапно в одном из окон загорелся свет. Гельды вздрогнул — он увидел стоящую посреди комнаты Шекер. Став на цыпочки, он следил за каждым её движением. Шекер подошла к зеркалу, но не задержалась перед ним, поправила волосы и отошла. Села за стол, раскрыла книгу, тут же захлопнула ее, поднялась. Схватившись обеими руками за голову, заходила по комнате. Мучится, может, обвиняет себя в том, что рушится семья. Нет, ни в чем ты не виновата!
Гельды рванулся к окну, хотел крикнуть: „Шекер-джан, прости меня! Лишь бы ты простила, и все будет хорошо!“ Он хотел крикнуть, а вместо этого чуть слышно прошептал имя жены. Язык не повиновался ему. Мысли, одна противоречивее другой, помешали окликнуть Шекер. А вдруг она не захочет с ним разговаривать? Просто уйдет из комнаты. К тому же лохматая дворняжка, лежавшая под верандой, учуяла кого-то и предостерегающе тявкнула. На собачий лай, того гляди, выйдет теща. На язык она острая. Скажет, не стыдно — слоняешься по чужим дворам, тревожишь собак!
Гельды почувствовал, как запылало лицо, словно и впрямь теща произнесла свою неласковую речь. Он оторвал взгляд от освещенного окна и поплелся дальше по улице, сам не зная куда.
Ноги его привели к дому с зелеными воротами. Здесь жил друг детства Гочак, секретарь райкома комсомола. Сейчас Гочака дома не было. Встретила его мать, любившая Гельды как родного сына.
— Входи, сынок, входи!
— Шаллы-ага дома? Я хотел бы с ним поговорить.
— Дома, дома! Где же ему быть, — откликнулась весело женщина.
Она провела Гельды в комнату Шаллы-ага. Отец Гочака, крупный старик с пышной белой бородой — ему шел седьмой десяток, — сидел, облокотись на подушки, с наслаждением попивал зеленый чай. Гельды учтиво поздоровался. Шаллы-ага поднял голову.
— А, это ты, Гельды-хан! Жив-здоров? Проходи, садись! — Он указал на ковер рядом с собой. — Как дела, Гельды-хан?
— Хуже некуда, Шаллы-ага.
— Да, слышал, слышал… Что ж ты собираешься делать?
— Не знаю. Пришел к вам за советом. Как вы скажете, так и поступлю…
— Что же я могу тебе присоветовать?
— Я хочу, — нерешительно начал Гельды, — написать жалобу Гочаку: пусть мне вернут билет… Поговорите с Гочаком…
Глаза старика блеснули гневом.
— Мать, ты слышишь, что мелет этот дурень? — Он оттолкнул от себя пиалу с зеленым чаем. — Будет творить зло, а я со своей седой бородой должен идти в заступники ему?!
— Отец, ну зачем так! Твои уши не слышат того, что говорит язык, — вступилась за Гельды хозяйка.
— Слышат! Даже очень хорошо слышат! — все больше горячился Шаллы-ага. — Вот ты недавно комсомолец и уже потерял комсомольский билет, а я партбилет сорок пять лет ношу! Моя борода поседела оттого, что я боролся с такими, как ты! С теми, кто унижал женщину, не считал ее за человека! Тебе досталась такая жена, а ты… а ты… Жаль, что я не был на собрании, я бы сказал…
Гельды еле унес ноги от сурового старика.
„Неужели мне уже никто не поможет и я так и останусь с позорной кличкой „феодал“? Нет, нельзя терять надежду, — успокаивал он себя, — у меня есть друг, и моя участь в его руках. И как бы ни сердился Шаллы-ага, друг меня поддержит“.
Гельды пять дней ждал ответа на свое заявление. На шестой получил по почте приглашение в райком. Он ликовал: „Вот это да! Быстро разобрался в моем деле Гочак! Побранит для видимости и отдаст билет!“
Вручив руль хлопкоуборочной машины своему помощнику Чары, Гельды поспешил в райком комсомола, даже не сменив рабочей одежды.
До райцентра довезла первая же попутная машина. В райкоме комсомола было назначено совещание; просторный коридор перед залом и веранду заполнили нарядно одетые юноши и девушки. Все были оживлены, и только Гельды мрачно молчал. Сердце, что-то предчувствуя, ныло. „Обошлось бы… — тоскливо думал он. — В жизни не обижу Шекер. Дурак я был, дурак…“
Из комнаты выглянула девушка и спросила:
— Гельды Караев здесь?
— Я.
— Идите на бюро.
Гельды поздоровался со всеми членами бюро. Заметил, что в комнате сидит и Гюльджемал Тораева. Гочак начал с того, что знает Гельды с детства, вместе росли у одного арыка, вместе вступали в пионеры и в комсомол… „Как тонко ведет разговор!“ — восхищался другом Гельды.
— А сегодня… — Гочак закашлялся, помолчал немного и с трудом сказал: — Сегодня его комсомольский билет — вот он, лежит перед вами…
— Я осознал свою вину, Гочак, — пользуясь паузой, вставил Гельды. — Верни мне билет.
— Нет, Гельды, я не могу вернуть тебе билет. Это решает бюро…
Одни за другим выступали члены бюро, и Гельды стало ясно, что осознать вину мало, надо исправиться, надо доказать людям, что все плохое позади и что старое не повторится.
— Поработай, Гельды, поживи, подумай. Если простит тебе Шекер, если простят товарищи и скажут, что ты снова душою чист, вот тогда и приходи, тебе вернут комсомольский билет независимо от того, буду я здесь работать или нет, — сказал в заключение Гочак.
…Когда Гельды вернулся в поле, солнце уже посылало на землю косые лучи. Заметив приближающегося друга, Чары, сидевший за штурвалом, крикнул:
— Ну как, Гельды, соколом вернулся или курицей?
Гельды не ответил, сказал только:
— Ты устал, наверное, давай сменю.
Чары с досадой почесал затылок, сожалея, что выскочил со своим неуместным вопросом.
Гельды дважды опорожнил бункер и в третий раз повел машину по рядку хлопчатника. Белые коробочки розовели от заката. Гельды посмотрел в ту сторону, где остался помощник: тот что-то кричал и показывал рукой. Проследив взглядом за его рукой, Гельды увидел: вдоль межи к нему идет Шекер в своей яркой зеленой косынке.