Нариман ДжумаевСТАРЫЙ ЧАБАН И ПУСТЫНЯ(перевела И.Савенко)
Солнечный день как-то сразу притух. Заметив это, Гулназар-ага оглянулся и увидел, что на краю горизонта нагромождаются бурые гряды облаков.
Он поставил верблюдицу на колени и принялся доставать теплую одежду. Тем временем ветви саксаула закачались, зашевелился песок на гребнях барханов, — призрачно-лохматое чудовище, наметившее себе жертву и уверенное, что ей от него не уйти.
Зимняя медлительная буря, в отличие от своих знойных июльских собратьев, не вздымалась песчаными вихрями в небо, не спешила расправиться с солнцем. Она неторопливо волокла за собой тяжелые тучи, что мимоходом затмят белый свет, упрячут под завесу снега все осеннее очарование Каракумов.
— Ага! Так и есть! Не послушались стариков, а теперь будете каяться! — в сердцах воскликнул старый чабан.
Жирный суслик, сидевший на задних лапах под кустом селина, юркнул в свою норку. Его нисколько не интересовало, чем так недоволен старый чабан и к кому обращена его речь здесь, среди безлюдных барханов. Быть может, и эта беззаботная тварь поняла бы досаду старика, если бы узнала, что по настоянию заведующего колхозной фермой перегон овец на зимние пастбища долгое время задерживался и только позавчера они наконец двинулись в далекий, трудный путь.
Гулназар-ага накинул на себя тяжелый чекмень с кошмовой подкладкой и уселся на землю, прислонясь спиной к верблюдице. В тот же миг верблюдица вздрогнула: упругая ладонь бури с силой хлестнула по ней, по видавшему виду чабанскому чекменю…
Когда Гулназар-ага, отбросив в сторону отяжелевший чекмень, встал на ноги, в воздухе уже носились снежные хлопья.
Мягкое осеннее солнце Каракумов надолго померкло. Поседевший небесный купол низко навис над землей. Ветер налетал яростными белыми порывами, запутывался в зарослях саксаульника, метался, завывал, как раненый волк. Но старому чабану чудилось, будто весь мир заворожен белоснежной тишиной…
"Сейчас отары, наверно, перевалили через темные барханы и находятся невдалеке от Горького колодца. Значит, если я пойду наперерез им, встретимся где-то возле Голой впадины…" — сосредоточенно размышлял старик.
Только после того как тронулся в обратный путь, он вспомнил, что должен был поспеть на колхозные торжества, которые устраивались в честь уходящих на пенсию.
Всю прошлую зиму небо скупилось на тучи. Пустыня ни разу не обрядилась в белоснежное одеяние. А теперь вот небо, опустившееся под тяжестью туч до самой земли, расщедрилось, как никогда…
Засыпала убаюкиваемая зимней стужей пустыня, мерно покачивалось большое деревянное седло под бегущей иноходью верблюдицей, но не наливались дремотной тяжестью плотные веки старого чабана. Гулназар-ага размышлял. Уже неделю преследовала его одна мысль, вот он и додумывал ее — не любил, чтобы в голове копошились нераспутанные, неясные мысли.
Неделю назад к чабанам приезжал безусый лектор. Рассказывал он вещи слышанные-переслышанные, но чабаны народ гостеприимный, какой бы ни был захудалый лектор, а все же в собеседники за чашкой чаю годился…
— Возьмем пример, так сказать, из местного материала, — говорил, между прочим, молодой лектор. — Всем известно, что Гулназар-ага всю свою жизнь был чабаном в глухой пустыне. А вот сын его — инженер. Теперь всем у нас открыты пути в интересную, полноценную жизнь.
— Погоди-ка, дорогой, — прервал его Гулназар-ага. — Не понял я: чем же это не интересна чабанская жизнь?
Лектор густо покраснел.
"Напрасно я из-за каких-то двух слов разошелся и обидел гостя. Может быть, он просто оговорился", — пожалел он потом парня.
"Нет, не оговорился, — думал теперь, покачиваясь в седле, старик. — Этот лектор с пренебрежением смотрит на барханы, те самые, на которые лет двадцать назад капнула кровь из его пупка. А как он за чаем расписывал городские рестораны! Чуть не подавился собственной слюной…"
Уж наверно Гулназар-ага больше его перевидал на своем веку разных ресторанов. На курортах бывал. Медали на Всесоюзной выставке получал. Но и после всего этого чабанская палка не казалась тяжелой. Плохая это жизнь, ничего она не стоит, когда ради сомнительных удовольствий приходится каждый день мучить себя нелюбимой работой…
Луна еще наводила на себя румянец перед тем, как отправиться на прогулку за дальние барханы, но ночной тьме не удавалось накинуть на землю свою черную кошму. Необычайно крупные звезды горели так ярко, будто старались и за себя, и за опоздавшую луну. К тому же им помогал отсвет чистых, белых снегов.
Любил старый чабан каракумские ночи. Какие бы бури ни бушевали днем, как бы ни давил гнетущий зной, ночью их побеждали трезвый покой и чистота…
"Надо быть гнилым саксаулом, чтобы равнодушно устоять перед колдовскими чарами Каракумов, — подумал старик. — Каракум! Обитель моя Каракум! Как мне рассказать о твоей неброской красоте? Сравнить ли ее с ухоженными руками красавиц доярок, что весной доят стриженых большеголовых овец? Или рассыпать похвалы твоим весенним лугам, покрытым яркими тюльпанами? А может, начать перечислять твои несметные богатства? Упомянуть о подземной нефти Каспия? Нет, мое скудное красноречие бессильно перед твоей красой и изобилием. Не стану превозносить тебя, стоя у глобуса и утверждая, что нет на земном шаре такого уголка, где бы не переливались солнечными бликами туркменские смушки, где бы не ценились наши цветистые ковры, где не славились бы статью и резвостью ахалтекинские кони…"
Гряды серебристо-серых барханов казались однообразными, как пепельные стада овец. Но старый чабан различал, знал, как называется каждая из окрестных возвышенностей, холмов, урочищ, так же как приметы любой из овец своей отары. Разве найдется в Южных Каракумах такое урочище, где бы не дымился костер, разожженный Гульназар-чабаном.
Вот наконец из-за двугорбого холма выглянула луна. Это тот самый бархан, у зеленого подножья которого лет пятьдесят тому Гулназар был произведен из подпасков в чабаны. Старик отец, вручая ему свою чабанскую палку, наказывал быть терпеливым, не ссориться с хозяевами. "Ибо силы ваши неравны", — предостерегал он, подразумевая под силой хозяина количество овец, которыми он владеет. Не подозревал тогда Гулназар, что скоро соотношение сил изменится самым простым путем: стада будут отданы тем, кто трудится.
"Отара наша вечная, — говорил тогда отец Гульназару, — как вечны Каракумы. Будут обновляться овцы и бараны в стаде, будут умирать наши верные помощники — собаки и рождаться новые щенки, будут сменяться их хозяева, но эта чабанская палка должна жить и передаваться из поколения в поколение…"
Палка твердая, тяжелая, будто железная. Никто не знает ее возраста и происхождения. Но всем известно, что она существует с тех пор, как существует чабанский род Гулназаров.
Художница-луна, взобравшись на самую макушку стройной песчаной акации, одиноко стоящей на высоком холме, мигом разрисовала бледное полотно пустыни причудливыми угольно-черными тенями.
По расчетам старого чабана, скоро он вступит в пределы древнего разрушенного города. Хоть это место для него связано с дорогими воспоминаниями, Гулназар-ага не старался приближаться к нему. Всякий раз, когда меж холмами внезапно всплывал веретенообразный купол гробницы, величаво дремавший в самом центре развалин, сердце Гулназара-ага выходило из повиновения, оно начинало бешено колотиться, как у юнца при первом свидании с любимой. И не удивительно: ведь в сердце жила память о том, что происходило здесь давным-давно, когда он тайно встречался с длиннокосой Сяхрагюль…
С тех пор на барханах и лугах сорок пять раз расцветали и увядали тысячеликие цветы Каракумов. Не встречает его больше на пороге дома улыбающаяся Сяхрагюль, оставившая ему сына и двух дочерей. Но Каракумы хранят память о ней, то здесь, то там напоминая Гулназару о неповторимых днях счастья.
Вон вдали уже возникли знакомые очертания купола. Сердце старого чабана застучало сильнее. И вспомнилось, как однажды на том месте, где сейчас находился, он на людях невзначай обнял свою жену. Молва о чабане, который "поцеловал свою жену при народе", распространяясь от колодца к колодцу, перехлестнула через границы Каракумов. Удивляясь необычному поступку чабана, люди качали головами. Эх, не знали они, что за красавица жена у Гулназара-ага! Не ведали и того, что каждое возвращение из пустыни домой было для Гулназара истинным праздником, что он всегда переступал порог своего дома с таким трепетом, будто входил к невесте впервые после свадебного обряда.
От горизонта до горизонта распластался мертвый город. Огромное пространство усеяно глазурованными и неглазурованными, расписными и однотонными, орнаментальными и гладкими черепками. Можно подумать, что здесь на протяжении сотен лет проводились всемирные состязания по битью кувшинов и разной посуды.
Однако сейчас мертвый город мало чем отличался бы от окружающей пустыни, если бы кое-где не маячили очертания гробниц. Безжизненный город лежал, прикрытый ненадежным снежным саваном. Песок, неустанно штурмующий сады и посевы, почему-то не замел могильный холм над прахом города, уничтоженного рукой древнего завоевателя. Может, мудрый Каракум хотел этим сказать, что он не причастен к преступлению.
Скитаясь по пустыне, Гулназар-ага встречал немало таких разрушенных городов. И ни в одном из них не замечал уцелевших от разрушения дворцов или каменных жилых зданий. Лишь гробницы со следами былой роскоши молчаливо ожидали своей естественной смерти.
"Да, древние захватчики уничтожали то, что завоевывали, избирательно они щадили лишь кладбища и гробницы", — подумал Гулназар-ага.
И вспомнил, как некоторые из первых грамотных людей, появившихся здесь лет сорок назад, винили в гибели этих древних городов пески.
"Да и сейчас многие боятся пустыни. Напрасно. Добр и плодороден мягкий песок Каракумов, если он лежит под травяным одеянием. И лишь когда сорвут с него покров, голый песок становится добычей бездумных ветров. Сколько ни ездил по пескам, редко встречал место, где бы ничего не росло. Даже на такырах приспособились сеять хлопчатник. А у Каракум-реки — так он называл канал — уже несколько лет разравнивают бульдозерами барханы и собирают отменные урожаи. Видно, не за горами то сказочное время, когда в Каракумах отарам будет тесно от садов и посевов…"