На краю мертвого города старого чабана подстерегала беда. Если не считать пребывания в госпитале после ранения на войне, Гулназару-ага никогда не приходилось иметь дела с врачами и лекарствами. И вот он лежит на снегу с искаженным от боли лицом, не в силах шевельнуться. А в головах у него уныло, с виноватым видом, стоит верблюдица. Это она сбросила своего хозяина, ступив в яму, занесенную снегом. О том, что он недолго был в беспамятстве, Гулназар-ага узнал по расположению луны, которая желтела на небе, словно яичный желток.
Старый чабан попытался встать, по острая боль в ноге не позволила. "Похоже, и вправду придется обратиться к этой самой… пенсии", — вздохнул он, снова покорно укладываясь на снег.
И представил себя пенсионером. Вот он лежит под тенистым карагачем на ковре, подложив под локоть мягкую подушку, и пьет чай. Свежие газеты уже прочитаны, и, движимый неясной надеждой, он то и дело оглядывается на калитку. Но нет, калитка не скрипнет. Люди на работе. Охая, старик поднимается и, опираясь на свою бывшую чабанскую палку, бредет в чайхану. Там перед пузатыми чайниками, как обычно, сидят благообразные старики…
"Что за чушь лезет в голову!" — опомнился Гулназар-ага и снова попытался встать на ноги. Но и в этот раз ничего не получается. Больно колени дрожат. Ничего не поделаешь, снова лёг.
— Неужели придется распрощаться со всем этим?.. — говорил он, оглядываясь вокруг.
Ему показалось, что черная стена разлуки, словно пыльная буря, неотвратимо надвигается между ним и пустыней. Любимая степь останется за этой стеной. Она будет жить и цвести без него, Гулназара. Ее будут любить и украшать без него…
Из глаз Гулназара-ага покатились слезы. Такие же крупные и горячие, как в день смерти жены. И эти теплые капли внезапно отрезвили старика, будто его окатили ведром студеной воды.
— Слезами обливаешься, Гулназар? Может, еще шелковый платочек на голову накинуть?! — выкрикнул он и, сорвав с головы папаху, утер ею лицо.
Прикосновение ли мохнатой папахи успокоительно подействовало на него или собственный окрик, но Гулназар приободрился.
— Не знал я, оказывается, себя, — пробормотал старик. — Не думал, что у меня внутри припасен целый бурдюк слез. Ничего, это из меня ненужная слабость вышла. Сил еще хватит. Не дадут отару — останусь работать при колодце. Не у меня одного больное сердце, и другие трудятся. Председатель наш, к примеру. У него ведь работа тяжелей…
Эта мысль окончательно укрепила Гулназара в решении возвратиться в пустыню.
Только сейчас он вспомнил о лекарствах, которые хранились у него в хурджуне…
Гулвазар услыхал едва уловимый рокот мотора и уверенно определил, что это едет вездеход с буровой, где работал мастером его сын.
"А может, и сын едет?" — радостно пронеслось у него в голове. И впервые за последние годы поймал себя на мысли, что душой примирился с сыном и радуется встрече с ним.
Хотя старый чабан никогда ни словом об этом не обмолвился, всем было известно, что Гулназар-ага в обиде на своего сына, который, "сойдя с дедовских троп", вместо известной всему Каракуму чабанской палки взял в руки гаечный ключ…
Но с тех пор как, открыв в сердце Каракумов подземное озеро с чудесной водой, сын его прославился на всю пустыню, Гулназар-ага стал замечать у себя привычку заводить разговор о подземных кладовых, таящихся в глубинах под песками.
А сейчас ему вдруг нестерпимо захотелось пожать руку сына, ощутить всем сердцем, что есть на свете родные сильные руки, работающие на благо Каракума. Он даже решил передать в эти руки дедовскую палку.
Вездеход еще не остановился, а Гулназар-ага уже успел заметить в кабине щегольскую папаху зоотехника, заведующего фермой.
"Неужели едет за помощью? Что-то случилось?.."
Но, не обнаружив на лице у заведующего фермой признаков тревоги, старик вздохнул с облегчением.
Вслед за обладателем белой папахи из машины выскочил сын Гулназара-ага.
— Здравствуй, отец! Куда держишь путь? — осведомился он, здороваясь.
— Мой путь известен! Вот вы куда? Как овцы?
— Отары сразу повернули назад. Сейчас уже, верно, приближаются к месту. Спасибо буровикам! Это они вовремя подсобили! — сообщил зоотехник.
— А если так, куда спешите? — старый чабан подозрительно уставился на заведующего фермой. "Вместо того, чтобы в такую минуту быть при деле, носится по пустыне, ищет заблудившегося старого чабана Гулназара".
Старику уже мерещилось, как по Каракумам распространяется молва об этом постыдном для него случае.
Заведующий фермой, уловивший недовольные нотки в голосе старого чабана, сразу смекнул, в чем тут дело.
— Не думай, Гулназар-ага, — начал он, — что я по своей воле отлучился от поста. Так решили чабаны и буровики. Съезди, мол, в аул да по пути захвати Гулназара-ага…
— Откуда ты начал путь?
— От длинных хребтов.
— Ты бы мог ехать не таким окольным путем.
— Сейчас я тебе все объясню. Путь этот тоже плод коллективных раздумий. Сперва мы вспомнили, в какое время тебя проводили. Затем рассчитали, где и когда тебя могла настигнуть буря. По нашим расчетам вышло — возле Красивых пастбищ. Верно?
— Да-а…
— Затем обмозговали твой обратный путь, наперерез отарам…
Гулназар-ага слушал, а на душе у него все теплело и теплело. Ему казалось, что в сердце засветилась радуга, которая своим благодатным сиянием обнажила всю тщету и мелочность недавних опасений, как бы не поползла о нем недобрая молва.
— Верблюда оставим сыну. А мы с тобой поедем в село, — решительно сказал заведующий фермой.
— Но вы же сами рассчитали — мне не в ту сторону… Ты поезжай в аул. А мы с сыном поместимся на моем мохнатом "В-4", — кивнул старик на верблюдицу.
Сын в это время разглядывал черную яму, мятый снег вокруг нее и догадался, что здесь произошло. "Вот почему он не разжег костра, — соображал он. — Домой бы ему сейчас".
То же самое думал и зоотехник. Он тоже обратил внимание на яму. Но оба знали, что нет на свете силы, которая заставит старого чабана свернуть с пути, так верно рассчитанного его друзьями.
Александр АборскийС ПРИЕЗДОМ
С обычным для туркменской степени шиком и звоном прошел поезд. Задержался на минутку на разъезде и загремел дальше в глубь пустынного перегона. Остались рельсы, разделявшие горы песка, знак "Берегись поезда", приземистое здание с вывеской "Разъезд № 67", да позади него жилой дом для местных служащих. И больше ничего не осталось перед глазами девушки, еле успевшей выгрузить чемоданы, корзину и сумку с провизией. Тяжелую сумку с домашними копчениями и банками она не догадывалась положить на песок и держала в руках. Оглянувшись вокруг, принялась плакать. И так стояла эта русская девушка, чисто одетая, с модной прической и вся в слезах.
Она не сразу заметила свидетеля ее одиночества, железнодорожника, проводившего поезд. Застегнутый на все пуговицы, образцовый, как на картинке, он был законным свидетелем, но девушка со своим горем пока не обращала на него внимания.
— Встретил, называется! Спасибо тебе, Василий! — захлебываясь в слезах, причитала она и порывалась грозить, только не знала, в какую сторону посылать угрозы. — А еще обманывает, совести ни капли нет: "От станции в машине, как в санях". Если бы знала…
Она плачет, а свидетель, исполненный участия, продолжает следить за нею. Он смуглолиц, статен, в форменном кителе и картузе, в руках зачехленные флажки. Он высоко несет голову, ходит не сгибая колен, а сейчас глядит на нее с явным состраданием.
— Простите, не знаю имени-отчества… товарищ дежурный! — заметив его, обращается пассажирка.
— Товарищ начальник… Овез Адамович, к вашим услугам! Чем могу?.. — мгновенно откликается он.
— Видите, вот! — махнула девушка рукой на чемоданы.
— Бывает! Бы-в-вает! — сочувственно пропел начальник, разводя руками, затем плавно развернулся, намереваясь скрыться в служебном помещении. У ступенек деревянного крыльца замедлил шаг, прислушиваясь к словам пассажирки.
Разумеется, она дура, последняя дура и растяпа. Собиралась проследовать мимо злосчастного "№ 67" в Байрам-Али, к тетке, и подруги ей так советовали. Пусть бы Василий Петрович Круглов, подлец, разыскивал ее, мотаясь по пескам. Явился бы как миленький, а она б еще подумала: оставаться ей в проклятой пустыне или вернуться домой. Вот и верь им: ведь говорил, мол, доедешь в машине, как в санях… Да здесь и впрямь пропадешь, одна-единственная будка торчит, а кто живет в ней, неизвестно. Ночь застигнет в песках, чужие люди и обогреться не пустят. Не обязаны: мало ли разных, обманутых. Песок да песок, змеи, скорпионы… Начальнику ясно, в общем: несдобровать теперь некоему Василию Петровичу Круглову, который пока неведомо где и за которого расплачиваются молчаливые барханы. Не пора ли, однако, чуточку ободрить и утешить девушку? Ведь и по службе не возбраняется вмешиваться в судьбы пассажиров, в исключительных случаях даже положено так поступать. И служебных хлопот, правда, у начальника предостаточно, но если дело касается человека…
— Где он, собственно, ваш любезный-разлюбезный, если не секрет? — не спускаясь с крыльца, осведомился он. — На канале, да? На каком объекте, извините?
— Черт его знает! — ответила девушка. Она достала платок и высморкалась. — В отпуск приезжал, к матери… Смоленские мы, из-под Ельни. Я на медсестру весной закончила, тогда он и приезжал, а недавно, в октябре вот письмом вызвал. Тетка у меня тут, в самых Байрам-Али.
— Совсем рядом…
— Муж у тетки механиком на хлопковом заводе, а Васька-то Круглов — бульдозерист. Не слыхали?
Нет, Овез Адамович понятия не имел о Круглове, так он и сказал и, между прочим, добавил, что этот народ, он имел в виду механизаторов, да и всех строителей Каракумского канала, протянувшегося вдоль железной дороги, отсюда смотреть — к югу, — народ здешний крайне невыдержанный, горячий, но не следует, однако, думать, будто в пустыне все поголовно такие и нет отзывчивых, достойных товарищей. Девушка не возражала ему, с готовностью соглашалась с его доводами, но положен