ие от этого не менялось. Она поставила наконец на землю тяжелую сумку с провизией и, обернувшись к полотну, уводящему взгляд на закат солнца, спросила: сколько километров до города Байрам-Али? Оказалось, около сорока, а до Мары целых семьдесят, но дорога ровная, не собьешься. Вот какие дела.
Дела ее осложнялись. На вопрос девушки, есть ли у них на разъезде камера хранения, Овез Адамович всплеснул руками: мол, для кого же? И тут издалека донесся женский голос. Женщина, направлявшаяся к ним от будки, кричала, что обед у нее остывает, а он, Овез, не идет и не идет.
— Сколько еще можно, как не совестно! — долетал до них ее звонкий голос.
— Сестренка. Совсем несмышленая, ветер в голове гуляет, — представил начальник разъезда подходившую к ним сестру, оказавшуюся молоденькой девушкой.
На каникулах она гостит у брата, ее зовут Огулбостан, а у него сейчас время обеда, и поэтому он просит извинения. Он на посту. Сестра подежурит за него, пока начальник обедает, а камеры хранения, значит, не имеется. Он церемонно кланяется, в чем-то еще наставляет сестру, которая подошла к ним и сперва робко разглядывает пассажирку, затем обращается к ней, разумеется догадываясь, в чем ее затруднения.
— Здравствуйте! — говорит она и трогает девушку за рукав. — А вы бы сразу ко мне, чего с ним разговаривать. Я целый день одна, со скуки помираю. Печку натопила саксаулом. Красота! И сижу скучаю. Ну, честное слово, чего вам тут зябнуть. Меня зовут Огулбостан. Можно звать просто Олей. А вас?
Пассажирка улыбается, чуть посветлев лицом, разглядывает длинное, вышитое узорами платье на сестре начальника.
— И меня Олей зовут, — отвечает она. — Спасибо, я к вам не пойду. Вещи оставлю, если можно, и вот так — в Байрам-Али. Пусть этот несчастный Круглов знает, как обманывать. Прикидывался… и бросил вот на произвол судьбы. Ничего! Я адрес тетки помню… У нас тоже до города сорок километров, а мы ж ходили не раз. Пусть знает?..
Смахнув набежавшую слезу, она наклоняется к чемоданам, однако встречает протест со стороны туркменки, своей новой знакомой. Та хватает ее за руки, и они некоторое время топчутся на песке, словно борцы, и в конце концов машинально обе садятся на чемоданы.
Огулбостан, понятно, ни в коем случае не отпустит русскую девушку. Мало того, стыдит, выговаривает ей. А кстати, кто он такой, Круглов? Его надо проучить. Вот она, Огулбостан, с одним джигитом так поступила — будь здоров! — не скоро тот джигит опомнится.
— Не знаю, правильно ли я поступила с ним, — вдруг кротко призналась она.
При воспоминании о "своем" русская девушка вновь полна негодования и не может сдержать слез. И теперь Огулбостан рукавом вытирает ей лицо. Она высказывает предположение, что Круглов мог опоздать и не явиться к поезду случайно. Перепутал расписание, машины не достал, либо начальник не отпускает. Вот попадется такой, как Овезка, и все пропало. Потому Огулбостан не советует так уж сильно убиваться. Нет и нет, она не права, горячо возражает Оля. Расписание, с точностью до минуты, он сам сообщил в последнем письме, ничего не перепутал, и виноватых искать не следует. Обманщик и прощелыга, и больше никто. Машины не дали — мог пешком прийти, не переломился бы. Пишет, два часа ходьбы отсюда до их канала.
— У-у-у! Так он на ближнем узле? — удивилась Огулбостан и, вскочив с места, принялась хлопать Олю по плечу. — Оля-джан, я ведь туда ездила воду смотреть. Я специально ездила с попутной машиной. Такую там плотину, ну, дамбу, что ли, насыпают, ой-ой-ой! Как бы заранее мне известно было, ну… про вас, я уж того Круглова, — вообще так бы у вас не получилось. Ой, кажется, звонят? Аппарат!
Огулбостан секунду прислушивается к потрескиванию аппарата в помещении разъезда и, повернувшись в сторону будки, зовет брата. Он несется сломя голову, на ходу застегивает китель и в последний момент, у ступенек, чуть медлит, приосанивается. Теперь сюда доносится дробный его разговор с соседней станцией, с каким-то там начальством: цифры, длинные номера поездов, часы отправления, проследования и прибытия. Тем временем Огулбостан успевает всунуть в руку Оле часть ее вещей, остальные берет сама, и они отправляются к будке.
Телефонный разговор завершен. Начальник усаживается у окна, глядит на степь и чутко внимает окружающему. Вскоре он настораживается, и, оказывается, не зря: к югу от железнодорожного полотна где-то невдалеке постукивает мотор. Звук его постепенно нарастает. Грузовик. Конечно, грузовик прибывает с ближнего гидроузла. Пожалуйста: не иначе, как тот самый Бугров или Круглов, по которому вы тут изволите убиваться. Ведь тем и кончаются всегда глупые ваши вздохи и охи. Люди в подобных сочетаниях, в такой вот влюбленной паре, обычно стоят один другого. Вдуматься — так приходишь к выводу, что море слез проливается человечеством совершенно впустую. Собрать бы их, бессмысленные слезы, в один поток, так, право же, целые Каракумы оросить можно. Люди не умеют владеть собой, поистине не умеют. Вздохи, проклятия, а к чему, зачем, спрашивается? Надо, однако, выяснить сразу с этой машиной. Стоп, стоп!.. Да она, кажется, хочет проскочить мимо?
— Э-гей, товарищ, одну секунду!.. Стой же, дружище! Остановись! — вопит начальник, высовываясь из окна так, что едва не роняет фуражку.
Мотор круто завернувшей машины глохнет у самого окна, начальник выскакивает из помещения, и черномазый парень-шофер, в запыленной одежде, хлопнув дверцей, подходит к нему. Он знает начальника в лицо, наверное, все тут его знают.
— Недосуг мне, Адамыч! Спешу — вот так! — забывая в спешке поздороваться, заявляет он. — В Байрамку гоню, за бригадиром.
— Извиняюсь! — говорит начальник, считая своим долгом объясниться до конца. — Еще раз извиняюсь. Вы, стало быть, не Круглов будете?
— Какой там Круглов, я ж армянин, Ашот, — отвечает парень. — Васька остался, у них авария, не слыхали? Бульдозер завалили в канал, с обрыва прямо. Потому и гоню в Байрамку, сообщить, спасать надо… Эх, мать честная: бригадира дома захватить бы. И трос запасной велели… Засветло чтобы вернуться, а то ночью подойти там страшно. Ну, бывай, Адамыч!..
Выпалив все это единым духом, Ашот включил зажигание и развернулся — на Байрам-Али. Пока он выруливал на дорогу, начальник бежал вдоль машины, любопытствуя: уцелели ли люди при аварии, не вызвала ли она жертв? Но ответа на свой вопрос он не получил и долго возмущался самым искренним образом, вертел головою и все повторял: "Ну и публика, я вам доложу!"
Кляня невоспитанную публику, зашагал к крыльцу, и тут на него налетели девушки. Наперебой стали спрашивать: кто приезжал, зачем, нет ли вестей от Василия и еще, и еще — вопросам конца не было. Овез Адамович заважничал, стал отмахиваться от девушек, как от назойливых мух. Тоже публика: визг, галдеж, а, в сущности, ничего особенного не случилось. Человек спешит в Байрам-Али, и дело с концом. Ну, разумеется, он с гидроузла, откуда же еще!
Батюшки-светы! Человек с гидроузла, главное — едет в Байрам-Али, и Овез Адамович не кликнул девушек, как ему не совестно, принялась Оля стыдить его. Она б по пути с ним доехала до тетки, — ну как ему не совестно, честное слово!
Нет, Овез Адамович, неумолимый и верный себе, укоряет девушек в неуместной горячности, требует не забывать, что он находится при исполнении служебных обязанностей, а посему им подобало бы вести себя повежливей.
— Спокойненько, спокойненько… Там аварий, чем и вызвана спешка человека, проехавшего в Байрам-Али, — сообщает после всяческих препирательств Овез Адамович. — Бульдозер свалился в яму, в воду. Потому и едут за начальством. Потому и спешат.
— В яму, в воду? Не Василий на нем был? — ошеломленная известием и вмиг переменясь в лице, спрашивает Оля. — Неужто он? Вот почему не встретил!.. Так и знала. Чуяло мое сердце!
Несчастье случилось с бульдозером Круглова, беда у него, заметил Овез Адамович, однако судить о ней отсюда, на расстоянии, по меньшей мере опрометчиво. Олю словно током ударило, даже слезы на щеках разом высохли. Вся окаменев и, кажется, потеряв дар речи, она, склонясь к Огулбостан и опершись на ее плечо, стояла так некоторое время, не двигаясь. Опомнилась, начала выспрашивать: куда ей идти, не собьется ли она с дороги, если пойдет вот так, на юг, где, по ее понятиям, находился гидроузел. Огулбостан, перед тем испуганно молчавшая, встрепенулась разом и стала о чем-то шептаться с Олей. Но вот они быстро сорвались с места и, под изумленным взором Овеза Адамовича, зашагали в ту сторону, откуда незадолго до того пришел грузовик.
Какое безрассудство, какое легкомыслие! Женщины поистине способны уподобиться овцам, — надо же до такой степени потерять рассудок. То эта несчастная готова очертя голову тащиться пешком к тетке за сорок верст, а теперь вдруг понеслась в пустыню. И сестра не умней ее. Сестре-то какая забота? Обещала китель выгладить, саксаула до вечера наломать, ужин, само собою, и вот нате вам, любуйтесь, добрые люди! Ну погоди, милая: брат заставит тебя взяться за ум. Кажется, пора, уже приспело время. Вот дежурство сдаст через полтора часа, к тому времени подвернется, дай бог, случайная машина, брат догонит тебя, и ты получишь сполна.
И здесь песок, песчаный буран висит над гладью темной воды. Для бригады землеройщиков, приведших воду сюда, сегодня впервые она стала не доброй матерью, а злой мачехой. Сами виноваты. Виноват Нуры Сахатов, заваливший бульдозер в омут, но отвечать и старшему на машине — Круглову.
С ними еще дядя Толя, многоопытный, премудрый "пахан", он-то ни при чем, он ответственности нести не должен. Имеет право перекуривать, дремать — никто ему не указ.
Ребята разматывают по откосу цепь, озираются, ищут глазами пахана. На его машине имеется крепкий трос, им надо сообразить теперь, как зацепить тросами и поднять "утопленника".
— Угораздило же тебя, да в такой момент? — ворчит Круглов на Сахатова, вытягивая конец цепи. — В такой момент! Тут ее встречать, а тут…
Он выругался, то ли про себя, то ли в адрес сменщика, потом заговорил об Ольге. Зачем-то объяснив сменщику: мол, она девка первый сорт, только характер — не приведи господь! Очень крутого нрава, одним словом. Ничего Ольге не стоит сесть в обратный поезд — и поминай как звали! А тогда не проси, не моли. Сменщик, бедняга, точно побитый, вряд ли слушает товарища. Он молча ударяет себя по голове, так что шапка съезжает на глаза, поправляет шапку и не в первый уже раз напоминает Круглову о его непричастности к аварии. Убеждает друга, чуть не плача: