— Врешь! Все ты врешь, Овез! Людей обманываешь! Никто не плакал, это она скучала по нем. По таким людям всегда скучают.
Бригадир основательно осмотрел "утопленника", а испытывать сохранность бульдозера, пробовать что-либо на мокром, забитом грязью металле не имело смысла. Круглов же окончательно продрог. Люди заторопились к жилью.
В кабине грузовика, сидя рядом с Ашотом, Круглов спросил, не догадался ли тот прихватить из Байрам-Али лекарство от простуды, и шофер с видом победителя отвечал:
— Догадался, дорогой! Ты же знаешь Ашота. Пока они трос закидывали в кузов, буквально на минутку я шмыгнул в магазин — р-аз, р-аз! — и вот оно, в сумке, у тебя под ногами. Смотри, осторожней.
— Стало быть, с приездом, Ольга Степановна! — посиневшими от холода губами еле выговорил Круглов, обращаясь к невесте, хотя ее рядом с ним не было.
Ото произошло зимой тысяча восемьсот восемьдесят первого года, когда в Закаспии наступила тишина. Край войны и раздоров обрел наконец покой. По южным Каракумам, от моря к Амударье, солдаты тянули железную дорогу. Купец привез товары из-за моря, пахарь вышел в поле, караванщик погнал верблюдов в соседние долины за пшеницей.
Здесь среди жителей было много лихих наездников и стрелков, которые на пахарей, садоводов и ремесленников смотрели свысока, а уважали лишь таких же, как сами, джигитов, мергенов. У этих прирожденных воинов исстари заведено не щадить своей жизни, выручая из беды товарища, защищая родной очаг от врагов.
Они восхищали Скобелева бесстрашием, по страхи взаимные уже в прошлом. Пришлые солдаты размещены у подножия Копет-Дага, власти обосновались в поселении Асхабад, в одном переходе от границы, и по всем частям дан приказ: местным жителям обиды не чинить, жить с ними как братья. И еще приказ: виноградарям — разводить виноград, пастухам — пасти отары…
Мергены махнули на все запреты рукой и принялись за свое. Опять стычки с персами, по времена были уже не те. Началась переписка с Тегераном. Генерал получил из Петербурга строжайшее предупреждение — к нарушившим запрет применять суровые меры.
В войлочной кибитке штаба было холодно. Печь смастерили из железа, но с обыкновенным туркменским очагом она не могла сравниться. Бросишь в нее саксаул — печет, того и гляди, кошмы займутся, а не топить — стужей несет из пустыни.
Работы у генерала край непочатый. С утра — в распоряжение частей, затем депеши: из Петербурга, из Тифлиса. И с местным населением — всюду приходится самому Крестьян, вернувшихся из степи, посади на прежние места, семена выдай к весне, кибиточных мастеров найми. Кстати, кибитки нужны и солдатам — домов разом не построишь, леса и на железную дорогу не хватает. А тут еще пограничные дела!
Наискось вдавленное в кошму стекло дрожит от ветра, и кажется, что внутри кибитки все предметы и люди в постоянном движении. Груды бумажек на столе навевают скуку.
— Что же вы приуныли, граждане града Асхабада? — отрывая взгляд от сизой степи, говорит генерал.
Штабные в углу, у железной печки, втроем за одним столом, на оклик привычно, как по команде, вскидывают головы и почтительно молчат. А это — "граждане града Асхабада" — они слышат часто, только города еще нет.
— Шпалы-то прибыли наконец или опять "Кавказ и Меркурий" подводит? — спрашивает он. — А саперы наши выделены на помощь текинским мужикам? Заготовьте-ка бумагу, укажите: усиленную роту саперов завтра на Долгий кяриз — с утра. Кстати, эти сладкие жгуты — как ее? — чарджуйской дыни докторами проверены? Нижним чинам выдавать по полфунта на день. Ну, а Персия, стало быть, охотно идет на разграничение? Превосходно! Вполовину и нам хлопот убудет.
Бритоголовый майор, помощник начальника штаба, мягко прошагав по кошме, подкладывает саксаул в печку, затем подает на просмотр список послов из Мерва, прибывших на мирные переговоры. Это тянется долго — делегация из Мерва велика, имена непривычные, четырехэтажные. Покончив со списками, генерал встает, потягивается и глядит на синие увалы гор. В кибитке жарко. Сгущаются сумерки.
— Не пора ли обедать, господа?
Майор напоминает о приведенном еще с утра текинце, из тех, кто ходил в Персию после запрета. Ведь не раз уже оттуда в Петербург жаловались на участившиеся набеги. Текинец, конечно, птица невелика, подождет и до завтра. "Вообще же для острастки не мешает построже покарать их", — присовокупил майор.
Велено позвать текинца.
Черномазый бородатый мерген сразу обращал на себя внимание. По особой уверенности и легкости движений в нем угадывался дерзкий человек военной закваски. У него не было одного глаза, от виска по левой щеке тянулся рубец — след сабли. Одет он был в красный, очень легкий и красивый халат, туго подпоясанный кушаком. На голове папаха, обувью служили чарыки из верблюжь ей кожи.
— Фамилия?
— Аман, сын Карли. По кличке — Меченый. У них же фамилий нет, — пояснил переводчик.
— Меченый? Оно и видно. Предложите ему сесть.
— Из селения Безмеин, — докладывал переводчик. — Возраст — тридцать семь. Родителей, братьев нет. Жену имеет и девочку. Прирожденный калтаман.
— Сам калтаман! — грозно метнув глазом и привскочив со скамьи, вскричал вдруг текинец.
— Аман кал-та-ман! — звонко и с удовольствием проговорил генерал. — Скажи: мы с ним ровесники, и скажи, что я очень сожалею о незнании их языка.
Текинец улыбнулся и сразу заговорил свободно.
— По-нашему ровесник означает "равнобородый", — уточнил он, словно перед тем сравнивал свою бороду с генеральской. — А у нас они не одинаковы: но суть не в том. Мы оба занимаемся делом, которое пристало мужчинам.
— Ну-с, а чем ныне промышляешь?
— Я не думаю менять своих занятий. Это не в обычае у мергенов.
Генерал нахмурился.
— Все рыскаешь у границы, значит? А с порядками теперешними знаком? — сухо спросил он текинца.
— Да, — уныло подтвердил Аман и стал смотреть на кошму под ногами. У него тоже упало настроение.
— Как же дальше будем жить? Честные люди виноградную лозу к солнышку вытягивают, семенами запасаются, а ты все не бросаешь своего…
— Я честный человек!
Не дрогнув ни одним мускулом, кривой удалец в упор смотрел на него. И тут гололобый майор, все время чутко прислушивавшийся к словам переводчика, вскочил было из-за стола, но генерал жестом остановил его. Мужество текинца в нем явно вызывало симпатию.
— Если я не ослышался, за горами ты успел дважды побывать в последнее время?
— Да.
— Удачлив, однако! И здесь ушел от лиха, и оттуда жив-здоров вернулся. Там ведь тоже не хлебом-солью встречают.
Не меняя выражения, текинец повторил опять, что он — воин и оружия из рук не выпустит, чем бы ему ни грозили. Он чувствовал себя не плохо. В теплой кибитке из белых кошм недурно сидеть рядом с прославленным воином, который лишь в шутку притворяется, будто лопату предпочитает сабле. Неприятно только присутствие болтливого переводчика и штабных. Между тем молчавший все время бритый офицер обежал раскаленную печь и приблизился к его превосходительству. Они перекинулись несколькими словами. Бритый насмешливо стал смотреть на Амана. Генерал сидел, потупив взгляд, сердито поглаживая бороду.
Переводчик, как попугай повторяя по-туркменски их слова, принялся за уговоры. Скоро весна, надо заботиться о семенах, о скоте. Рабочих рук не хватает. Солдаты из добрых чувств помогают местным жителям копать колодцы. У солдат же своя служба, им железную дорогу надо вести от Каспийского моря до Асхабада. Крестьяне, в свой черед, должны им помочь: землю, шпалы они должны подвозить на арбах к железной дороге. Работы всем хватит, и друг без друга им не обойтись. Набеги же за горы противны закону. За набег положено строго карать…
Аману прискучило слушать давно знакомые, надоевшие слова. Он вскочил и нетерпеливо затоптался на кошме. Генерал поднял голову и спросил, ел ли Аман сегодня, не голоден ли он. Тот, не ожидавший такого вопроса, растерялся, сел и замигал единственным глазом, потом опомнился, встал и поклонился. Он только что перед приходом сюда поел, он сыт и просит о нем не беспокоиться.
— А я вот чертовски голоден, заболтался с тобой, господин Аман. — Генерал встал с намерением уйти.
— А как же с ним, с этим? — задерживая генерала на ходу, осведомился майор. — Может быть, закончим… по инструкции?
Он подсунул его превосходительству какую-то заведомо изготовленную бумагу, и тот стал читать с недовольным видом. Подержав бумагу на ладони, он со злостью швырнул ее к раскаленной печке. Вновь оглядев текинца, который стоял, как приличествует воину, вытянув руки и гордо подняв голову, он заговорил шумно и сердито. Испуганный переводчик не переводил его слов, верно, не было в том надобности. Когда генерал размашистой походкой покинул кибитку, Аман выжидающе посмотрел на штабных, но они, казалось, сами чего-то не могли понять.
Двое с ружьями наперевес повели его в студеный сумрак. Взяли к горам, но потом уклонились вправо. Сменилось несколько оврагов и щебнистых площадок. Конвойные не останавливались. Таков они, должно быть, получили приказ… Дадут ли пройти еще пятьдесят шагов или остановят хоть бы вот в этом овражке? Оглянувшись, Аман не смог рассмотреть лица солдат. Те переговаривались простуженными голосами на непонятном языке. Когда он оглянулся второй раз, на него прикрикнули.
В Безмеине, в кибитке на окраине села, сидят сейчас у очага жена и семилетняя дочь Амана и ждут его. Они всегда ждут его. Бибигозель уговаривает девочку ложиться спать. Отец вернется утром, расскажет, где был и чего видел. "Ты обманываешь нашу девочку, — мысленно обращается Аман к жене. — Ее отец не вернется и не расскажет, с кем разговаривал…" Сколько еще шагов? Сколько раз вдохнешь в себя свежий воздух родной долины? Травы на топливо Бибигозель сумеет набрать, но как добывать хлеб? Променяет ковер на ячмень, продаст седло? А коня не будет продавать, нет. Они любят коня так же, как Аман. Конь останется памятью… А этому пути конца нет… Из оврага — на бугор и дальше, на запад, идут, идут…