— Ты что-то больно расхвастался, Мурад-ага, — заметил Жигайлов.
— Кто хвалит себя, у того корень гнилой, — возразил Мурад. — Я не хвалюсь, я только правду говорю. Смотри сюда… Видишь? Орден Ленина. Я — чабан и получил этот орден за сараджинскую породу овец, которую начал разводить наш колхоз. С закрытыми глазами схвати в моей отаре любую овцу — каждая весит не меньше ста килограммов. Хоть верь, хоть нет, а бывали случаи, что у самых жирных овец от сильного испуга курдюки отрывались. — Старик смолк, но ненадолго. — Мне очень дорог подарок — лопоухие щенки. Вырастут — будут сторожить мою отару.
Мурад взял со стола пиалу с давно остывшим чаем и, отхлебнув глоток, снова поставил ее на место. Он любил чай, но поговорить любил еще больше: в пустыне приходится подолгу молчать.
— Ты, Айдар, из какого села? — спросил он по-туркменски бурового мастера.
— Из Гями, под Ашхабадом. Я много лет работал каменщиком в Небит-Даге. Когда началось строительство канала, решил переменить специальность. Я туркмен и знаю цену воде.
— Твой земляк, Мурад-ага, — сказал Жигайлов, — скоро станет старшим мастером и заменит меня. Способный парень.
Смущенный неожиданной похвалой, Айдар воскликнул:
— Может, ты, Мурад-ага, нам сыграешь на туйдуке?
Чабан охотно согласился. Он встал, закатал рукава чекменя, поднес к губам туйдук и заиграл, поводя инструментом из стороны в сторону.
— Джан! Джа-а-ан! — подбадривал музыканта Айдар.
Кончив играть, Мурад опустил туйдук, вздохнул.
— О чем песня? — спросил Жигайлов.
— Это старинная пастушья песня «Акбилек», — ответил Мурад. — Кто не знает, что волки нападают на овец ночью? Днем чабану спокойнее. Однажды один чабан заметил, как к его отаре кинулись три волка. Собак близко не было. Их увел подпасок кормить. Что делать безоружному чабану? Волки могут напасть на отару с разных сторон. Бросься он с палкой к одному — другие в это время вопьются зубами в овечьи курдюки. А надо знать, что волки первым делом хватают овцу за курдюк. Говорят, когда волку пригрозили, чтобы он перестал разбойничать, он ответил: «Когда курдюк перестанет быть вкусным, я тоже перестану быть злодеем!» Так вот, чабан не растерялся. Он взял туйдук и заиграл. Звуки долетели до собак. Вожак Акбилек поднял голову, навострил уши и тут же кинулся к отаре. За ним помчалась вся свора. Волкам не удалось унести ноги.
Не успел Мурад кончить свой рассказ, как на дворе раздался заливистый лай суки и чье-то грозное, свирепое рычанье. Все выскочили из палатки. Огромный пес с обрубленными ушами и хвостом, ощетинившись, наступал на рабочего, который отбивался палкой.
— Акбилек! — крикнул чабан.
Пес поднял голову, завилял куцым хвостом, подбежал к хозяину.
— Хоть и умный ты пес, а дурак, — насупив брови, сказал чабан. — Услыхал звуки туйдука и прибежал — молодец, но зачем же поднимать шум? Ложись.
Акбилек лёг у ног хозяина, положил тяжелую голову на его чокои и, полузакрыв глаза, замер.
— Мурад-ага, зачем же так обкорнали собаку? — спросил мастер.
Старик потрепал пса за обрубки ушей.
— Так надо, — сказал он. — Волкам не за что ухватиться в драке. Завтра я приду и вашим щенкам сделаю то же самое. Акбилек — умный пес. Он по звукам туйдука узнает мои мысли.
Мурад взглянул на недоверчивые лица слушателей и поспешил заверить:
— Да, да, не сомневайтесь, на свете все возможно! Или вы не слышали, как полтыщи лет назад правитель Хоросана Солтансоюн решил захватить Хивинское ханство? Он долго не знал, к чему придраться, и наконец послал хану записку: «Не выгоняй в луга свою паршивую кобылицу, от ее дурного запаха мой конь задыхается и не может стоять на месте». Про то услыхал проживавший в Мары поэт Навои. Он сел на осла и поехал в Герат. По дороге он избивал всех попадавшихся ему собак. Об этом донесли Солтаисоюну. Правитель приказал привести проезжего человека к себе. «Почему ты избиваешь наших собак?» — спросил он. «А как же я должен поступать с ними? — ответил Навои. — В Пендинской степи на моих овец напали волки, и сколько я ни кричал, сколько ни звал всех собак Герата, ни одна не прибежала на помощь!» Солтансоюн разгневался. «Ты глупый человек! — заорал он. — Разве из Пендинской степи может донестись твой голос до собак Герата?» — «А что ж? — спокойно возразил Навои. — Конь в Герате чует запах кобылицы даже из Хивы, так почему бы собакам Герата не услышать моего голоса?» Тут Солтансоюн догадался, что перед ним поэт Навои, и отпустил его. Я тоже, наверное, попал в незавидное положение, когда похвастался, что Акбилек понимает звуки моей дудки? Но все равно он очень умный пес!..
Солнце поднялось уже высоко, но еще не пекло, а лишь пригревало. В ярком свете особенно зелеными казались просторы майской степи.
Мурад попрощался со своими новыми друзьями, перекинул через плечо посох и зашагал к отаре. Акбилек бежал рядом с хозяином, вскидывая голову и заглядывая ему в глаза.
Беки СейтаковКРОВАВЫЙ ТОЙ(перевела Н.Силина)
Об этом трагическом происшествии я слышал не раз, когда жил в Ташаузе. Но впервые я узнал о нем еще ребенком. Помню, взрослые не скрывали при мне своего ужаса, когда речь заходила о гибели гёкленов [2].
— Только басмачи способны на такое зверство… Волки кровожадные, — говорили они.
Тогда я и не понял толком, что же произошло, но эти взволнованные разговоры на всю жизнь запечатлелись в моей памяти.
Шло время. Примерно лет десять назад я получил письмо от семидесятилетнего старика Алланазара Меред оглы, который жил в ауле Атаяп, Ленинского района. Этот человек был из тех, кто устанавливал советскую власть в Хорезме и бесстрашно дрался с басмачами. Когда праздновалось сорокалетие Великого Октября, он был награжден Почетной грамотой Президиума Верховного Совета Туркменской ССР. В то время я заканчивал третью книгу романа «Братья». События в нем происходили в период борьбы с басмачеством, поэтому понятно, как мне были дороги воспоминания очевидца далекой грозной поры: Алланазар Меред оглы ведь многих главарей знал в лицо, он мог бы описать мне их внешний облик, характер, привычки. Не нужно объяснять, насколько ценны такие сведения для романиста.
Между нами завязалась интересная переписка. И как-то однажды в моей памяти всплыли разговоры, которые я слышал в детстве. Я написал своему теперь уже другу: «Алланазар-ага, знаете ли вы что-нибудь о трагическом событии, которое в народе получило название „Гёклен гырлан“? [3] Оно произошло где-то в окрестностях Ташауза. Я хочу написать о нем, пусть наши дети знают, как свирепствовали враги, пытаясь задушить молодую советскую власть, запугать дайхап, вернуть старые обычаи и порядки, при которых жизнь бедняка приравнивалась к жизни овцы…»
Алланазар Меред оглы не заставил себя долго ждать. Он ответил мне подробно, описав то, что знал.
В основу этого рассказа и положены воспоминания уважаемого аксакала. Но прежде чем приступить к изложению непосредственных событий «Гёклен гырлан», я хотел бы сказать несколько слов о том времени и обстановке.
Десятилетие между двадцатым и тридцатым годами было для трудящихся Хорезма тревожным и решающим. Старый Хорезм со своим феодальным строем, со своими ханами, беками, хорезм-шахами был разгромлен. В феврале тысяча девятьсот двадцатого года, словно только что взошедшее солнце, в мир пришла Народная Хорезмская советская республика. Да… в те годы столкнулись два Хорезма, два мира. Старый Хорезм не хотел уйти без боя, а новый в своем наступлении шаг за шагом преодолевал все преграды, встающие на его пути. Начались кровавые, не на жизнь, а на смерть битвы.
Хозяева огромных земельных угодий, старейшины родов и племен, большие и маленькие ханы собирали вокруг себя родичей, обманутых дайхан, сколачивали басмаческие банды и уходили в пески. Они захватили все колодцы на караванных дорогах и тропах между Хорезмом и Ахалом. А если учесть, что в те времена между этими городами не существовало ни железных дорог, ни водных и воздушных путей, то нетрудно себе представить, в какой степени были важны колодцы на караванных тропах. Вода в пустыне — это жизнь, это победа.
Надо сказать, что отдельные отряды головорезов не ладили между собой, стремясь захватить большую долю награбленных богатств; однако цель у них были единая — свергнуть власть Советов, возродить к жизни старый бесчестный феодальный Хорезм.
Басмачи неистовствовали в своей злобе к молодой республике. Они грабили кооперативные лавки, поджигали только что открывшиеся школы, выслеживали и убивали партийных, советских, комсомольских активистов, работников просвещения. Они расстреливали учителей, отпустивших волосы; женщин, разошедшихся с мужьями; крестьян, ходивших в ликбез. Если удавалось, похищали детей и уволакивали их в пески. Но, начиная с предводителя басмачей Джунаид-хана и кончая главарем самой маленькой басмаческой шайки, бандиты не понимали, что убийством десяти, ста активистов, поджогами школ и грабежами кооперативных лавок молодую республику уничтожить нельзя, потому что Советы прочно вошли в жизнь хорезмского крестьянина. Вместо одного замученного басмачами активиста в ряды становились десятки.
Дел у аульских активистов было по горло. Они руководили севом, уборкой урожая, а подходило время — меняли лопаты и кетмени на трехлинейные винтовки и вступали в бой с басмачами. Зачастую в своих собственных домах они были лишь гостями…
Ранней-ранней весной Джунаид-хан собрал разрозненные крупные и мелкие басмаческие шайки и перешел в наступление на Ташауз. Бой, произошедший на подступах к пескам, был беспощадным. Джунаид-хан потерял в этом бою множество людей, коней и оружия. Остатки своих разрозненных войск он оттянул к Сары-камышу. Это был сильный удар по Джунаид-хану, от которого он так и не оправился.
Едва добравшись до Сарыкамыша, сердар тотчас же созвал большой совет, пригласив на него предводителей басмаческих отрядов — Шалтая-бага, Джанабармака, Ушак Ахмад-бека, бывшего бека племени ушак Язан-окуза, Сейил-ушака. Сердар сообщил, что намерен отступить в Иран, пополнить там войско, заручиться помощью англичан и снова перейти в наступление на Та-шауз. Заметив радость на лицах своих подданных, — они уже потеряли надежду на победу, — Джунаид-хан сказал: