Легкий на ногу Аман ступает почти неслышно. И один из солдат шагает так же легко, а второй, молодой парень, ступает неуклюже, камни шуршат под ногами, и его за версту слышно. Учить, учить такого надо, совсем неумелый воин. На войне с ним пропадешь. Аман тут же себя прервал: зачем в последние минуты думать о таких незначащих вещах? Он сам начал спотыкаться, но тотчас же усилием воли взял себя в руки: даже при последнем издыхании все равно не имел он права выказывать перед людьми малейших признаков расслабленности. Над головой в просвете между тучами появились звезды. Опять о семье вспомнилось. Аман еще почувствовал, что у него развязался ремень на ноге; замедлив шаг, хотел остановиться, но передумал. Зачем останавливаться из-за мелочей? Вперед! На пути — глубокая впадина… Он успел посмотреть на горы — там клубились облака. Как они знакомы ему — горы.
"Ну вот, Аман, сын Карли, товарищи считали тебя смельчаком, и ты никогда не обманывал их. Что скажут товарищи о тебе завтра? А разве не все ли равно тебе, что скажут завтра?"
Ноги предательски слабеют, тяжелые чарыки волочатся хуже, чем сапоги у молодого солдата, идущего за ним. Сзади подтолкнули. Набрав полную грудь воздуха и крепко стиснув зубы, Аман решил бежать бегом, чтоб все кончилось скорее, но вовремя сообразил, что это может окончиться позорно. "Так не годится!" Он лишь ускорил шаг, пошел рывками и быстро поднялся на берег пологой впадины. Обернулся к конвойным, вопросительно посмотрел на них. Солдат постарше понял его. Держа одной рукой оружие, он свободной рукой указал на далекие огни и проговорил что-то по-своему. Аман присвистнул от удовольствия — так они идут в Актепе, на Золотой ключ.
Он знаком попросил позволения остановиться и, увязав ремни на ноге, зашагал так, что конвойные едва поспевали за ним.
У хорошо обжитого пришлой солдатней Золотого ключа огней и костров уже не было видно. Солдатский стан дремал, погруженный в ночную темень. В Безмеине лаяли собаки. Бибигозель и Джерен не знают, что он, Аман, сейчас совсем близко и слушает лай безмеинских собак.
Незаметно приблизились к жилью. Конвойные переговорили с караульным, потом все пошли к начальнику, который спросонок стал браниться. Повели к другой кибитке. Втолкнули Амана за порог. Конвойный чиркнул спичкой, осветил спавших. Аману нашлось место справа от двери, где у туркменов в спокойные времена сидят женщины. Очаг давно потух, дров возле очага не было.
Еще ночь, а что потом — неизвестно. Известно, известно! Ошибиться нельзя. Богатый человек на его месте попытался бы откупить свою голову, но ведь у Амана и богатства-то всего — конь, да оружие, да собственная честь. И вообще мысль о деньгах, об откупе, противна ему. Только вот худо — сидеть и ждать. Слишком уж долго ждать.
А какая стужа! Мороз крепчает. Тут, кажется, холодней, чем в степи. Рядом на кошмах спят люди, укрытые шинелями. Спят на славу, уморились, видно, за день; иные громко храпят, точно весь день гоняли по горам, по ущельям. Молодцы! А ты, Аман, щелкай зубами, как голодный пес, подыхай в бессмысленном ожидании. И зачем тебя оставили на ночь? С самим генералом можно было решить все без лишних слов, а тут — полное безразличие к нему. За дверями сторож, а по соседству — крикливый начальник; тот только и знает что браниться, даже не взглянул на мергена.
…Безмеин совсем рядом, туда меньше часа ходу. Утром, когда пришли солдаты, Бибигозель закричала и сквозь слезы спросила, вернется ли он. Женщина чуяла сердцем… Теперь уже ни мужество, ни честь ему не помогут. Он знал законы и нарушил их. Кизыл-баши из-за гор шлют постыдные бумажки, и потому от новых властей ему не получить прощения. Судьба.
Безмеинские пастухи и садовники не питают к нему зла, они только скажут: напрасно Меченый отказался от лопаты, оттого и пострадал. Эх, все это пустяки, а вот холод страшен. Выйти бы побегать, разогреться — нельзя. Сидеть без движения — колени коченеют, и спина так продрогла, словно сидишь на льду и тело уже срослось со льдом. Аман не ел сегодня, утром выпил чаю — и тут же пришли за ним. Главного на допросе обманул, сказав, что сыт. Не мог же он ответить иначе.
Аман развязал кушак и стянул с себя халат. Затем обмотал кушаком голову, шапку под голову положил, а халат расстелил на земле и прилег, укрывшись жидкой полою. Сквозь щели кибитки дует в шею и спину, а земля, похоже, весь холод, скопленный за зиму, пытается вогнать в его ослабленное тело. Он шумно вздохнул. Рядом, на толстых кошмах, под суконными шинелями спали уставшие люди.
— Судьба, судьба! — горестно пробормотал Аман, и тут же ему показалось, что в темноте поднялась над спящими голова и стала прислушиваться.
Холод все мучительней жег его, но Аман решил не произносить больше ни звука. Скрючившись, подогнув колени к груди, он лежал, уже не надеясь дотянуть до утра. Замерзнет — так к лучшему! Сразу конец, а то еще суд, допросы. От безмеинцев придут угодливый мулла и самый состоятельный человек в селе — старшина. Они придут на суд и, не задумываясь, будут поддакивать начальникам. Нет, нет, вот застыть проще и лучше. Отдадут его останки родичам, те совершат обряд, и соседи, односельчане, пожалеют, что воин отдал жизнь не на поле боя. Вот и все. Лишь бы не думать о семье.
— Проклятые кизыл-баши! Я вас знал всегда и раскусил теперь окончательно! — забывшись, снова заговорил он вслух. — В чистом поле вы не хотите встречаться с Аманом! К белому царю пошли с жалобой! Я не жаловался, когда вы убили моего брата!
Лежавший поблизости солдат заворочался в темноте и кашлянул. Аман примолк и снова почувствовал главного своего врага — стужу. Руки, ноги закоченели. И тут произошло неожиданное. Беднягу взяли, словно в клещи, и оторвали от земли. Халат затрепыхался под боком, сам Аман повис на мгновение в воздухе, потом его уложили на что-то мягкое и теплое и укрыли чем-то с головою. Аман хотел вскрикнуть, мелькнула мысль, что у него помутился разум. "Тьфу!" — вздохнул он, с трудом освобождая лицо от навалившейся шинели. Сквозь просвет на верху кибитки открылся кусок неба величиною в две ладони и вздрагивающие в глубине неба звезды. Рассудка Аман вовсе не потерял и живо сообразил свое положение.
Человек, перенесший его на кошму, тем временем успел сходить за дверь, вернуться и лечь с ним под одну шинель. Он молчал. По дыханию можно было догадаться, что спаситель его уже спит. А у Амана ноги и спина ныли, и на душе все неладно было, но скоро он начал согреваться, а согревшись, уснул.
Пробуждение было внезапным. Словно конь, бегущий по степи, остановился на полном скаку, и Аман еле удержался на коне. Он, кажется, и во сне видел захватывающую дух гонку всадников к ханской крепости и себя во главе всадников.
Игралась солдатская побудка, и за его спиной торопливо вставали с постели люди. Он выждет еще немного, соберется с мыслями, потом громко, от всей души что-то скажет человеку, в трудную минуту разделившему с ним шинель. Поежившись и начав одеваться, Аман, вместо того, чтобы сказать приготовленные заранее слова, дважды глотнул воздух и остался сидеть.
Стужа лютовала по-прежнему, только тучи оттянулись за горы, и над лагерем посветлело. Аман проворно надел халат, подпоясался. А дальше что делать?.. За дверью виднелась груда саксаула, и возле нее знакомый веснушчатый солдат с топором; он собирался рубить дрова, но не знал, как приступить к непокорным корягам. Аман подошел, взял из его рук топор и отбросил в сторону. Топора тут не требуется, вот как надо ломать саксаул! Набрав охапку мелко накрошенных сухих дров, он понес их в кибитку и затопил очаг.
Появилось целое ведро супа, пахнущего вяленой бараниной, и полный котел пшенной каши. Едят из общего котла. Аман ел не спеша и споро, по-солдатски, иногда задумывался на одно мгновение: почему люди кормят его, шутят с ним, словно его родственники пли друзья, и вообще, что все это значит и к чему ведет? Ел и забывал о своем положении, как будто ему ничего не угрожало.
В дверях появился солдат, в котором Аман узнал вчерашнего конвойного. При свете дня тот выглядел совсем мальчишкой. Аман стал прощаться с людьми, к которым уже успел привязаться. Солдат, спавший с ним под одной шинелью, кивнул на кашу: сперва, дескать, закончить дело, потом уж идти. Аман в ответ только слабо улыбнулся и впереди конвойного четко шагнул за порог.
Едва оказались на улице, раздался зычный сигнал трубы. В лагере всполошились. Все стали сбегаться кучками, слышались резкие возгласы команды. Раньше такой переполох Аман мог наблюдать лишь в час тревоги, когда на село нападали кизыл-баши, Сопровождавший его молодой русский, видимо, также недоумевал, из-за чего этот шум и переполох. Они остановились.
Шагах в пятидесяти от них три всадника, не слезая с коней, разговаривали с каким-то начальством. Там же находился и трубач, уже закончивший сигналить. Небольшие группы солдат подтянулись к месту, где стояли офицеры. Аман тоскливо смотрел на степь, его внимание привлекли дымки, тянувшиеся к небу от Безмеина. "Что теперь будет?" — подумал он, взглянув на солдата, державшего наготове винтовку. Должно быть, начнут сейчас судить, для этого и народ подтягивают к площадке.
Между тем на дороге со стороны Асхабада появились конные и — что там еще? Пара буланых везет кого-то в высокой коляске, убранной коврами. Разрумянившийся на морозе генерал выпрыгнул из коляски. Офицер (по голосу — тот же, который ночью бранился) взял под козырек, стал рапортовать. Генерал скомандовал "вольно" и двинулся к кибитке. Окинув взглядом площадь, заметил Амана. Он взмахнул камчой в его сторону, что-то приказал офицеру и шагнул в кибитку.
Аман поправил кушак, повинуясь жесту конвойного, пошел.
И тут он увидел совершенно поразившую его картину. На дороге, позади кибиток, стояла арба, запряженная его конем, а в ней Бибигозель и Джерен. Солдаты не пускали их. Один сдерживал коня и уговаривал Бибигозель, не позволяя ей сходить с арбы, а другой ловил девочку, стремившуюся к отцу; поймав, взял ее на руки…