Кроме генерала, тут находились ненавистный бритый майор и переводчик, оба уже знакомые Аману. Разговор вели стоя, около очага, освещенного сверху светом утра.
— Зачем их?.. Они не виноваты! — с трудом выговорил Аман.
— Семью твою не обидят, — сказал генерал. — Здесь наши приказы в силе, но мы обязаны превыше всего уважать спокойствие народа! — Все это было выражено резким тоном и скоропалительно дерзко пересказано переводчиком.
Аман опустил голову. Подавленный, глядел под ноги.
— Что ты ответишь, велено тебя спросить?
— У меня просьба, — еле слышно сказал Аман. — Не надо суда… Я подчинюсь… готов!..
— Эх, мерген, мерген! Дурень ты, храбрый, а сам дурень. За тебя хлопочут текинцы ваши. Прискакали чуть свет просить. Даже муллу заставили талдычить, что ты честный малый и мужества не лишен. Мне такие люди нужны больше, чем вашему попу. Раз ты добрую привычку к оружию имеешь, пошлем на охранную службу. Оружие, коня я тебе выдам!
Аман остолбенел, уставился на генерала, но в ту же минуту приказали впустить жену и дочь, маявшихся где-то за дверью. Генерал, уходя, козырнул и попрощался с Аманом. Кажется, даже подмигнул, легко поворачиваясь на каблуках, но это могло Аману просто показаться. Бритый офицер спросил через переводчика, знает ли Аман дорогу на Долгий кяриз. Надо вести туда саперов, а проводника не нашлось. Саперы уже построены, инструменты погружены на повозки, можно выступать.
— Я живо доведу их! — заверил Аман офицера.
Джерен вбежала в кибитку, бросилась к отцу.
— Рви платок на себе, жена! — громко провозгласил Аман, увидев в дверях Бибигозель.
Чему это он так радуется? Вроде он ошалел, совсем непривычный, даже смешной, таким размягченным, слабым жена не знала его никогда. Впрочем, ей не нужно было ничего знать — она видела его живым и невредимым. Она привезла ему жареной баранины и большую стопу завернутых в тряпку лепешек.
Прищурив глаз, Аман задумался: как угостить этими домашними яствами человека, с которым он спал под одной шинелью? Наверно, он пойдет на Долгий кяриз? Там у них найдется время разделаться с лепешками.
Берды СолтанниязовСЛОВО МУЖЧИНЫ(перевёл В.Курдицкий)
Дежурный по городскому управлению милиции взглянул на часы. Время приближалось к двум пополуночи, и табачный дым, сизыми слоистыми облаками застывший под потолком, красноречиво свидетельствовал о том, что службу здесь несли ревностно и давно. Это же подтверждали топорщившаяся желтыми сигаретными фильтрами переполненная пепельница и рядом с ней аккуратная стопочка зеленых папок, таящих в себе сухие, деловитые строчки протоколов о больших и малых нарушениях законности, случившихся в городе от восемнадцати ноль-ноль. Собственно, все нарушения можно было квалифицировать как мелкие, и это радовало дежурного.
Он встал со стула, похрустел суставами, приседая и разводя руками, открыл окно. Свежей ночной прохладой потянуло по комнате. Дежурный подышал с удовольствием этой свежестью, подумал, что неплохо бы сейчас организовать чайку. С лимончиком бы… Но тут зазвонил один из трех телефонов, и он сразу же позабыл о чае.
— Дежурный по управлению милиции слушает! — сказал он в телефонную трубку.
Он выслушал короткое сообщение, хмурясь.
— Так. Понятно. Адрес? Ждите.
Через полминуты оперативная машина, завывая сиреной, умчалась в безлюдье ночных улиц. Он закурил горькую, невкусную сигарету и стал ждать, меряя шагами комнату.
Ждал он недолго. Машина вскоре вернулась, и два рослых милиционера ввели в дежурку встрепанного и сопротивляющегося человека. Впрочем, успокоился он неожиданно быстро и так же быстро уснул, свесив голову на плечо и судорожно, как запаленная лошадь, всхрапывая.
Морщась от ядреного водочного перегара, который вытеснил из комнаты все остальные запахи, дежурный со слов оперативников заполнил бланк протокола. Снова зазвонил телефон — на этот раз сообщали, что пострадавшим оказана медицинская помощь и они доставлены в больницу. Дежурный выслушал, поблагодарил, сокрушенно потряс головой: "Эх, что она, подлая, с людьми делает!"
Пробежал глазами протокол, еще раз покачал головой, вложил бланк в зеленую картонную обложку и против слова "Дело №…" размашисто написал цифру "377".
Так началось уголовное дело Атаджана Аманова.
Наутро следующего дня, мрачный и тоскующий с похмелья, он несуразным чувалом громоздился на стуле перед следователем, смотрел заплывшими глазами в пол, односложно отвечал на анкетные вопросы. Их смысл почти не доходил до сознания. Настойчивой болью в висках билась мысль: "Что же я такое натворил, что попал под следствие?" И еще: мучительно хотелось похмелиться хотя бы кружкой пива. Он даже крякнул, предвкушая холодную, освежающую горечь пива, трудно сглотнул липкую слюну и сипло попросил:
— Водички бы…
Следователь налил из графина в стакан.
— Пей. И рассказывай, как ты до такой жизни дошел. Как умудрился на жену нож поднять. Как сына собственного чуть не убил…
Он намеревался сказать еще несколько крепких слов этому опустившемуся пропойце. Но в глазах сидящего перед ним человека вдруг появилась такая тоска, что следователь невольно прервал свою гневную тираду, перевел взгляд на бланк протокола допроса. Выждал немного, чтобы дать подследственному возможность успокоиться, и негромко сказал:
— Рассказывайте все по порядку.
— Что рассказывать?! — с надрывом спросил Атаджан.
— Все, что помните, — сказал следователь.
А жизнь у него поначалу складывалась хоть и беспокойно, но удачно. Жену свою он любил. Он приметил ее еще девочкой, дождался, пока она достигнет совершеннолетия.
Они оба устроились работать на фабрику, где им вскоре как молодоженам дали квартиру. Подошел срок идти на действительную службу в армию, и Атаджан честно отслужил положенное, демобилизовался с репутацией отличника боевой и политической подготовки. Провожала его в армию одна Узук, а встречали жена и сын — веселый и жизнерадостный бутуз.
В армии Атаджан научился водить машину. Вернувшись, он стал работать шофером на фабричном грузовике.
На работе Атаджана тоже уважали и ценили, как честного, добросовестного человека, для которого на первом плане не рубль, а общие заботы коллектива; как шофера, который отлично знает технику и любовно обращается с ней. Несколько раз он получал премии. Глядя, как загораются глаза Узук, как восторженно лепечет над новой игрушкой сын, Атаджан испытывал такой подъем чувств, такую энергию, что готов был горы своротить, лишь бы не гасли любимые глаза, не затихал детский щебет.
К сожалению, сила его оказалась не такой уж несокрушимой, как он ее себе представил. Первый раз она пошатнулась в тот день, когда Атаджана повысили в должности — назначили заведующим гаражом. Домой он пришел необычно поздно, коротко буркнул жене о своем новом назначении и, не раздевшись, лёг на диван. Не ожидавшая такой напасти, Узук поначалу решила, что он просто переутомился. Она от души порадовалась новой должности мужа, сказала, что руководство фабрики по заслугам оценило его, но все же и завгару надо снимать ботинки, прежде чем лечь на диван. Атаджан промолчал, и она подошла, чтобы помочь разуться. Но тут в лицо ей ударил дух спиртного, и она испуганно отшатнулась, не веря себе.
— Ты выпил?!
— Да, выпил! — лежа спиной к ней, строптиво отозвался Атаджан. — А что, нельзя? Новую должность обмыли с товарищами. Нельзя мне с товарищами стопку водки выпить, да?
Он ждал возражений, чтобы обрушиться на жену с упреками и выложить ей все, в чем со смешками, шуточками и прибауточками пеняли ему собутыльники: дескать, такой боевой парень, а под каблук жене попал, на поводке у нее ходит, как ручная собачка. Правда, эти шуточки возмутили его, и он чуть не поссорился с шоферами всерьез, но сейчас в его мозгу, размягченном и отуманенном хмелем, все это выглядело иначе. Он хотел противодействия со стороны Узук, чтобы поставить ее на место, раз и навсегда утвердить в доме верховную власть мужчины.
Однако Узук не стала возражать. Она тихонько отошла, подвигала на столе никому не нужные тарелки с остывшей едой.
— С товарищами, конечно, можно выпить, — сказала она, но в голосе не было уверенности.
И тронулась под маленький уклон жизнь Атаджана, как машина, у которой вдруг ослабли тормозные колодки — сперва как бы ощупью, нерешительно, готовая каждую минуту остановиться от любого, даже незначительного противодействия, а потом все увереннее и быстрее, набирая инерцию движения. Почуяв слабинку завгара, шоферы не отставали от него. То один, то другой, ссылаясь на различные поводы и кровной обидой встречая малейшую попытку отказа, тащили "обмывать". Атаджану не хотелось обижать товарищей, портить с ними дружеские отношения, и он шел, с каждым разом все легче и легче. Он и прежде не был ханжой, не считал зазорным поставить на субботний обеденный стол бутылку вина и даже выпить за компанию с гостями рюмочку водки. Но все это раньше было случайным, не обязательным, не оставляющим наутро головной боли, ни дурного настроения, требующих похмелья. Сиди он за рулем, он вряд ли позволил бы себе выпить в перерыв кружку пива или стакан вина, но завгару ездить приходилось мало, да и то на правой половине шоферского сиденья. Хмельное возбуждение становилось системой, и чем дальше, тем более желаемым, необходимым состоянием.
Он мог бы заметить, да, собственно, и замечал, что постоянными собутыльниками его являются далеко не все шоферы, а всего три-четыре человека, склонных к легкой наживе, не слишком щепетильных в средствах к ее достижению. Они откровенно "левачили", не брезговали торговать бензином и запчастями. Раньше Атаджан одернул бы их, не задумываясь. Но как одернешь того, кто щедро бросает на стойку смятые рубли, крепко, по-мужски обнимает тебя за плечи, называет своим братом и клянется в вечной дружбе? Приходилось молчать, делать вид, что ничего не замечает, и если что-то выплывало на поверхность, он изворачивался перед начальством, покрывая провинившегося, и даже, случалось, брал вину на себя, а после принимал щедрые воздаяния "спасенного" в забегаловке или ресторане. Это создавало ему репутацию "своего парня", щекотало самолюбие и постепенно тоже становилось системой. Иной раз в минуты просветления он давал себе зарок, что с завтрашнего дня — все, ни капли! Но наступал завтрашний день, подкатывался с даровыми деньгами кто-либо из "леваков" — и все шло по заведенному порядку.