Узук переживала разлад в семье молча, надеялась, что муж сам рано или поздно возьмется за ум. Когда с шумом, нарочно задевая вещи в утверждении своего хозяйского положения, пьяный Атаджан вваливался домой, она демонстративно громко говорила сыну: "Идем поужинаем вместе, сыночек, папа сытый пришел". Иногда эти реплики Атаджан оставлял без внимания, только бурчал что-то нечленораздельное. Иногда — обижался и начинал волынку, что вот у других мужей жены как жены, а у него вообще никуда не годная — ни компанию мужу составить, ни приветить его не умеет как следует, одни только тряпки да миски на уме. И он начинал путаться в карманах, расшвыривать по комнате бумажки и мелочь. Сын принимал это за увлекательную игру, азартно гонялся за катящимися монетами, а он с пьяной обидой язвил: "Вот-вот, и сынок весь в мать — от отца ничего, кроме денег, не надо!"
А денег-то в действительности становилось все меньше и меньше. Минули те благодатные времена, когда их не хватало на подарки. Теперь их стало не доставать на кутежи. Не все ведь товарищам расплачиваться, завгар должен быть самостоятельным человеком, сам должен угощать своих друзей, которые, не в пример жене, никогда ничем не попрекают, всегда готовы выручить в трудную минуту! Подумаешь, красавица нашлась какая! Да за ним десятки самых лучших побегут, если он поманит, — только выбирай! Но он еще подумает, он еще потерпит немного, хотя, по правде говоря, одна роскошная и уважительная женщина зовет его в свой дом…
Узук принимала такие разговоры за пустое пьяное хвастовство. Принимала не по простоте душевной, а скорее от мучительного, нервного желания не верить в возможность самого плохого. Как можно дольше не верить! Атаджан ведь не такой, как другие шатуны, что цепляются за любую юбку, он добрый и хороший. Он любит ее и любит сына, он обязательно образумится, и все опять будет светло и радостно, как в первые годы. Опять они станут вместе ходить по магазинам и радоваться покупкам, гулять вечерами по улицам, в парке, смотреть телевизор, читать книги, опять он станет шумно возиться с сыном, и сыночек будет заливаться радостным смехом.
Так успокаивала себя Узук, не решаясь признаться, что серьезное что-то, важное что-то надломилось в их отношениях с мужем, и кто знает, можно ли все поправить, появятся ли вновь прежние непринужденность, доверие, радость общения. Она не решалась признаться себе, что стала побаиваться отчужденного, исподлобья мужниного взгляда, стала робеть неизвестно почему, вздрагивать от самых, казалось бы, обычных слов Атаджана. Да такими ли уж обычными были они, эти слова? Их появилось много новых — обидных, грубых, иногда даже неприличных в своем обнаженном цинизме. Узук понимала, что произносит их не Атаджан, что это говорит водка. Она могла бы как-то простить их ему, но до боли было обидно, когда он цыркал на нее в присутствии своих собутыльников, которые стали появляться в их доме, и те одобрительно посмеивались, поощряли. Узук ненавидела их, как только могла ненавидеть, и до крови кусала губы, чтобы не разрыдаться в голос перед этими пьяными, лоснящимися физиономиями.
В этот день на фабрике состоялось производственное собрание. Атаджана взгрели по первое число за развал дисциплины в гараже и весьма недвусмысленно дали понять, что если он не наведет порядок среди своих подчиненных, то к нему самому будут приняты соответствующие меры. Досталось заодно и всем его дружкам. Они покаянно били себя в грудь, винились в "ошибках молодости", клялись, что немедленно станут на путь добродетели. А Атаджан молчал, не поднимая головы. Он был страшно зол и на тех, кто ругал, и на тех, кого ругали.
После собрания у проходной его встретили хихикающие и подмигивающие дружки. "Не робей, парень, все пройдет, все перемелется. Их дело — мораль читать, наше — слушать да каяться. Пойдем зальем эту муть парой "Жигулевского", — подытожили они. Он с неожиданной яростью глянул на них и ушел один.
Он впервые напился в одиночестве. Когда усталая официантка объявила, что больше заказы не принимает, потому что скоро закрывается ресторан, он сам пошел в буфет, купил бутылку водки, несколько бутербродов. Подумав, велел свешать двести граммов шоколадных конфет.
Ночная прохлада на улице была приятной, но ясность мысли не вернула. Он долго шел неведомо куда. Так же долго соображал, что к чему, стоя перед незнакомой дверью, пока наконец не сообразил, что это и есть та самая дверь, где уже как-то случалось скоротать ночку до утра. Он обрадовался, что сам, того не ведая, пришел к доброму товарищу, который и поймет, и посочувствует, и приголубит, обрадовался — и вдавил палец в кнопку звонка, глупо ухмыляясь длинному, глухому из-за двери перезвону.
Женщина вышла в коротенькой ночной сорочке, заспанная и сердитая. Раздраженно отшвырнула его руку от звонковой кнопки и велела проспаться дома, а потом уж приходить к порядочным людям. Он попытался что-то сказать, полез в карман за конфетами, но, пока доставал их, дверь цокнул а язычком замка, прошлепали за ней босые ноги, и наступила тишина.
Тогда Атаджан, ругаясь, сел на верхней ступеньке лестницы, прямо на исхоженном цементе лестничной площадки разложил мятые бутерброды Грозя неизвестно кому и за что, обещая устроить "им" веселую жизнь, он выпил водку, как воду, из горлышка, отдышался и хряпнул пустую бутылку о цемент. Жуя бутерброд, подождал, что на шум выйдет кто-нибудь из соседей, чтобы получить под глаз. Но никто не вышел, и Атаджан поплелся домой.
По дороге им овладело безудержное веселье. Он приплясывал, пытался петь, разговаривал сам с собой. Остановился возле ярко освещенной витрины магазина, поискал камень, чтобы запустить в нее, но не нашел, погрозил пальцем своему отражению в витринном стекле и пошел дальше, полный желания совершить что-то значительное, героическое.
Узук открыла ему быстро, словно ждала за дверью. Увернулась от его объятий и ушла в спальню. Он захохотал и пошел щелкать выключателями, не пропуская ни одного, зажигая лампочки всюду — в комнате, кухне, ванной, туалете. Обеспечив полную иллюминацию, направился в спальню и, хихикая, стал стаскивать с жены одеяло. Привыкшая к его пьяным выходкам, она не сопротивлялась. Села на кровати, закрывая собой спящего ребенка, с надеждой спросила, отводя беду: "Ты, может быть, есть хочешь? Сейчас подам…" — "Фуражку возьми", — приказал он. Она взяла из его рук фуражку, положила ее на кровать, встала: "Давай помогу пальто снять". Он вдруг обиделся: "Зачем фуражку швырнула? Не уважаешь мужа?" И, как ему показалось, совсем не сильно, только для формы, ударил Узук, но она почему-то упала. Это его рассмешило, и он снова захохотал, в восторге хлопая себя руками по бедрам.
Узук поднялась с пола, ее трясла мелкая холодная дрожь. Все случалось, но руку на жену он поднял впервые, и это было дико. Она чувствовала, что сама сейчас расхохочется, но так же ясно понимала, что если расхохочется, то будет и будет смеяться непрерывно, до последнего дыхания, пока не умрет. И поэтому, собрав в жалкий дрожащий комочек всю свою волю, все свое существо, она сдержалась, взяла фуражку и пальто мужа и пошла к вешалке.
Атаджан заметил ребенка. "Вот мой наследник! — заорал он. — Вот единственный, кто мне нужен!" Схватив ребенка на руки, он принялся покрывать его поцелуями. Грубо разбуженный мальчик испугался, забарахтался в отцовских руках, закричал: "Мама!.. Мама!.." — "Пусти его, не издевайся хоть над маленьким!" — горько упрекнула Узук. Атаджан рассвирепел: "Я издеваюсь?.. Я, значит, уже не имею права собственного сына приласкать?!" — "Дай его мне", — попросила Узук. "На!" — гаркнул Атаджан и с маху швырнул ребенка к двери.
Тело метнувшейся навстречу матери приняло на себя удар, смягчило его, но вконец перепуганный и ушибленный мальчик зашелся в истошном плаче. Стоя на коленях, Узук утешала его. А Атаджан свирепел еще больше. "Сволочи! — кричал он, мотаясь по комнате, натыкаясь на стулья и пиная их. — Все кругом сволочи! Кругом подхалимы". Он с силой ударил Узук ногой в бок. Охнув, она повалилась, но не выпустила сына из рук. "Мамочка! Мамочка! — надрывался, цепляясь за нее, мальчик. — Уйдем отсюда!.. Бежим, мамочка!" — "Бежать хотите? — сатанел от собственной злобы Атаджан. — От отца родного бежать?! Зарежу гадов! Где тут нож?"
Он загремел на кухню. Узук, как поднятая ветром пушинка, вылетела на улицу, прижимая к груди ребенка. Разбуженные гвалтом соседи попытались урезонить Атаджана. Он кинулся с ножом на них: "Все на одного?!"
Его с трудом скрутили трое, отняли тупой кухонный нож. Кто-то догадливый позвонил в милицию.
Следователь с сочувствием и интересом смотрел на молодую женщину. Она сидела на краешке больничной койки бледная, неестественно прямая, и по ее лицу, по четко обрезавшимся скулам медленно — одна за другой — скользили слезинки. Она их, по-видимому, не замечала.
— Значит, больше ничего не имеете сообщить? — протокольным языком спросил следователь и поморщился от казенного бюрократизма фразы, так неуместного в данной обстановке.
— Нет, — покачала головой Узук, — я сказала все. Он ни в чем не виноват, я его прощаю.
— А сосед, которому ваш муж нанес телесные повреждения, придерживается иного мнения, — сказал следователь.
— Я их помирю! — быстро возразила Узук. — Они друзьями были, в шахматы по вечерам играли. Я их обязательно помирю!
В палату заглянула старушка.
— Мама? — удивилась Узук. — Как ты попала сюда?
— Вах, Узук-джан, какое горе нам аллах послал! — запричитала та, входя и глазами шаря по сторонам. — В гости к вам пришла, гостинцы принесла внуку, а дверь заперта. Уж я стучала, стучала… Куда, думаю, они так рано в воскресенье ушли? Соседка, дай ей бог здоровья, вышла, объяснила, где вы. Я как стояла, так и села. А потом бегом побежала сюда… Где мой внучек?
— Здесь он, в садике больничном играет, — сказала Узук.
— А я уже не играю, — заявил, появляясь в дверях, мальчик, — я уже кушать хочу. Пойдем домой.