— Ягненочек мой! — присела к нему старушка. — Сладкий мой! Ай, беда какая, синяк какой у тебя на личике! Это тебя папа так ударил? Чтоб у него, ишака, руки-ноги онемели!..
— Это я сам, — сказал мальчик. — А что ты мне привезла, бабушка?
— Как "сам"? — изумилась старушка. — Тебя ведь папа бросил?
— Бросил, — подтвердил мальчик, потупился, подумал и поправился: — Нет, он уронил меня. А потом я сам стукнулся? — он вопросительно поднял глаза на мать.
Следователь сказал:
— Нехорошо, гражданка, нехорошо…
— Да вы не подумайте, что это я научила! — начала оправдываться Узук. — Это он сам… Так оно и было на самом деле… — Но лгать она не умела, запуталась и покраснела от смущения.
— Во-вот! — с упреком сказал следователь. — Мальчик — сам. У вас травма — тоже сама. Виноватых нет.
— Никакая там не травма! — горячо запротестовала Узук. — Ушиб небольшой. Он уже и не болит.
"Болит, — подумал следователь, — и долго еще будет болеть. И очень трудно тебе так прямо сидеть, но ты сидишь так специально для меня, чтобы я поверил, что ушиб действительно пустяковый. А тебе хочется согнуться и постонать от боли, — знаю, что такое трещина ребра, дышать нечем… Эх вы, женщины, добрые души! Сами же больше других страдаете и сами же первые прощаете, создаете условия для новых мучений…"
Он собрал свои бумаги, распрощался и ушел.
После его ухода Узук в самом деле застонала и откровенно заплакала — и от пережитого нервного напряжения, и от боли в боку, которая была далеко не такой незначительной, как она пыталась внушить дотошному следователю. И чего он привязался со своими расспросами? Аппетит у него улучшится, что ли, если Атаджана засудят? С виду вроде бы добрый человек, сочувствующий, а того не разумеет, что его сочувствие для нее горем оборачивается. Еще, слава богу, не знает, что у нее скоро маленький должен быть, а то вообще съел бы Атаджана…
Мать сидела на корточках возле внука, кормила его коржиками из расстеленного на полу узелка и вполголоса ругательски ругала непутевого зятя, призывая на его голову все беды и напасти.
— Не надо, мама, перестань, — попросила ее Узук. — Никуда ты мальчика не увезешь, не отдам я его. И отца, пожалуйста, не волнуй всякими подробностями. Ты лучше помоги мне — надо узнать, где Атаджан, что ему грозит. У него сейчас спроси, что натворил, он наверняка не помнит. Не бранить его надо, мама, а спасать — он нам с сыночком здесь нужен, не в тюрьме. Если его с работы выгонят или посадят, разве нам от этого радость?
Три дня Узук, мучаясь неизвестностью о судьбе Атаджана, умоляла врачей выписать ее из больницы, со слезами доказывала, что вполне здорова. И наконец добилась своего. Домой она шла в сопровождении матери. Та сама несла внука, сердито отвергнув попытки дочери:
— Иди уж налегке! Ты самое себя еле несешь!..
Пусто и тоскливо показалось ей в доме. Вдвоем с матерью они уложили уснувшего мальчика в кроватку, поставили чайник на плиту. Узук не выдержала:
— Ты, мама, пожалуйста, сама попей тут чаю, отдохни. А я сбегаю узнаю…
— Куда побежишь-то, глупая курица?
— Про Атаджана что-нибудь узнаю. Говорят, он в какой-то капэзе сидит.
Она накинула платок, вышла на улицу, но, не пройдя и двух десятков шагов, вернулась и постучалась к соседу, который числился среди потерпевших.
— Вы мне очень помогли, — сказала она, — я вам благодарна, но, умоляю, помогите еще раз, — не свидетельствуйте против Атаджана, вспомните, что у него есть ребенок.
Сосед потрогал лейкопластырную наклейку на скуле и заверил Узук, что ничего не имеет против Атаджана.
— Мы люди, а не звери, — сказал он, — а грех может случиться со всяким. Тем более, что Атаджан парень неплохой, только пить ему не следует.
Узук заверила, что он теперь капли в рот не возьмет, и, окрыленная, побежала в милицию.
Там ее вдруг оставила решимость, и она добрый час просидела на скамейке в коридоре, провожая глазами снующих туда и обратно людей и все набираясь духу обратиться к кому-нибудь с вопросом об Атаджане. "Бедняга, — думала она, — дурак беспутный, целых три дня сидит здесь в подвале со всякими жуликами и хулиганами. Мучается, переживает, непутевый, кулаком себя в лоб стучит. Вот постучи теперь, непутевый, постучи, задумайся над своим поведением. Чем тебя хоть кормят-то здесь? Голодный наверняка сидишь, а я, глупая, ничего с собой не прихватила. А так тебе и надо — посиди голодным и холодным, почувствуй, что такое семья, что такое жена! И рубашка, наверное, на тебе грязная, и сам ты весь чумазый и неумытый, горе мое…"
Потом мысли ее снова приняли иное направление, и она стала подбирать слова, с которыми обратится к начальнику. Слова получились на удивление блеклые, невыразительные, жалкие — и сразу же улетучивались из головы, хотя Узук старалась их повторять про себя много раз. Такими словами, конечно, трудно убедить кого бы то ни было в невиновности Атаджана, и она искала новые, более весомые аргументы, не находила их, терялась и сердилась на свою беспомощность.
Из кабинета напротив вышел человек с кожаной папкой в руке. Дверь осталась приоткрытой, и Узук скорее сердцем, нежели слухом, уловила негромкий и глуховатый знакомый голос. Она тихонько охнула и подалась к двери, позабыв все свои страхи и сомнения.
Атаджан разговаривал с уже знакомым ей следователем. Увидев ее, он побледнел и поднялся со стула. Его губы дрогнули в искательной улыбке, он облизнул их сухим языком.
— Жива-здорова, Узук-джан?
— Спасибо, здорова, — как чужая, ответила она.
— Сынок… сынок здоровый?
Она кивнула, глотая подступивший к горлу ком.
— Я конфет… конфет ему нёс… Вот они…
На ладони Атаджана подрагивал бесформенный, слипшийся комок в цветных конфетных обертках.
Следователь деликатно смотрел в забранное узорной решеткой окно.
Товарищеский суд над Атаджаном Амановым проходил в том же фабричном клубе, где всего две недели назад на собрании разбирали поведение Аманова. Зал был переполнен, но не слышалось обычных соленых шуточек, девичьего смеха. Люди были сосредоточены и серьезны, они понимали, что от их решения зависит судьба человека. Человек этот поступил низко, жестоко, он заслуживает наказания, но почему вдруг в хорошем, казалось бы, тихом и скромном человеке пробуждается зверь? Почему человек за считанные минуты теряет все свое гордое достоинство, теряет разум свой, душу и превращается в некое свиноподобие, вызывающее омерзение и страх? Он умеет мыслить, может предугадывать, предвидеть последствия своих поступков, но он добровольно идет на помутнение собственного рассудка. Почему? Кто в этом виноват? И женщины, словно по-новому видя давно примелькавшееся, сурово и осуждающе смотрят на мужчин. А мужчины виновато вздыхают, признавая свою долю вины, прячут, отводят глаза, перебрасываются негромкими односложными репликами.
Председатель объявил заседание суда открытым. С большим трудом, сказал он, мы добились, чтобы ходатайство коллектива фабрики было удовлетворено и нам самим доверили разобраться в случившемся и определить меру наказания подсудимому. Далее председатель ознакомил присутствующих с материалами следствия и предложил высказаться.
— Пусть сперва сам Аманов выскажется! — потребовали из зала.
Атаджан не щадил себя. Все, что он продумал и прочувствовал, пока находился в камере предварительного заключения, он без стеснения выкладывал перед товарищами. Ему было стыдно смотреть им в глаза, но он заставлял себя смотреть, чтобы они поверили в его искренность. Он всей кожей ощущал на себе их взгляды и больше всего боялся, чтобы его не отнесли к разряду тех двуличных трепачей, которые лицемерно клялись на недавнем собрании. Он не искал сочувствия, не просил о снисхождении. И изо всех сил старался говорить так, чтобы это было не как бравада, не как наплевательское отношение к заботливости и доверию коллектива, а как действительно прочувственное, продуманное, осознанное всем нутром. Он примет любое решение товарищей безоговорочно, заключил свое выступление Атаджан. Но каким бы это решение ни было, он уже дал себе слово мужчины и сдержит его, пока жив.
Последняя фраза прозвучала несколько мелодраматично, но не испортила общего впечатления от искренней и взволнованной речи Атаджана. У него по лицу градом катился пот и белая нейлоновая рубашка, которую перед началом суда принесла ему Узук, была вся в темных мокрых пятнах.
Женской интуицией поняла настроение зала Узук и, чтобы закрепить благоприятное впечатление, попросила слова, но чуть было все не испортила. Она начала перечислять все достоинства Атаджана и все недостатки его собутыльников. Здесь говорило не только желание помочь мужу, но и та неприязнь, которую Узук питала к его дружкам. Это они, только они виноваты, что Атаджан стал пьяницей и грубияном, утверждала Узук, он всегда был скромным, добрым, внимательным. И последний его поступок связан с тем, что его на собрании опозорили, задели его самолюбие, а он очень гордый.
Сама того не желая, Узук как бы меняла местами причину и следствие, ставила вне зависимости повод, по которому собрался товарищеский суд, и Атаджана. И люди насторожились. Она поняла это по их осуждающим взглядам, по ироническим улыбкам, по напряженной тишине зала. Поняла и смешалась и села, но тут же вскочила снова, прижимая руки к груди.
— Я прошу вас… Я вас очень прошу, товарищи!.. Он все осознал и больше никогда не будет пить! Я ему все прощаю и прошу вас: простите его, не передавайте дело в народный суд, не выгоняйте его с работы! Ведь у него и я, и сын, и еще…
Она чуть не проговорилась, но ее вовремя перебил один из заседателей.
— Да вы не беспокойтесь, — сказал он, — вас не оставят одну. Фабком поддержит материально, весь рабочий коллектив поддержит.
— Я знаю это! — воскликнула Узук. — Знаю, что вы не оставите меня с сыном без куска хлеба. Я и сама сильная, сама работаю, получаю достаточно. Не об этом я говорю, поймите меня, товарищи! Не мне поддержка ваша нужна, а ему! Ему, Атаджану, помогите! Разве он такой уж неисправимый преступник?