— Всякое противозаконное деяние должно быть наказуемо, — произнес общественный обвинитель.
— Он уже наказан! — задохнулась Узук. — Наказан!.. — Она взяла протянутый заседателем стакан, сделала несколько глотков, стуча зубами о стекло и проливая воду на платье. — Вы думаете, это так легко — стоять перед судом своих товарищей? Только чурбан может быть спокойным в таком положении, а Атаджан — человек. Он себя уже всеми казнями исказнил. Помогите же ему сейчас, если не сумели вовремя помочь!
— Нечего с больной головы валить на здоровую! — крикнул кто-то, но реплика потонула в протестующем гуле голосов.
Председатель постучал карандашом по графину.
— Тихо, товарищи, не нарушайте порядок, — сказал парторг, — Узук права. Мы тоже, чего греха таить, промашку дали, полиберальничали, а надо бы раньше власть употреблять. Вот ты, например, комсомольский секретарь… Узук-то комсомолка, на учете состоит. А тебе небось только и важно, что она производственное задание выполняет да членские взносы аккуратно платит. Нет того, чтобы поинтересоваться, как, мол, живет человек, чем он дышит, какие у него тяготы да заботы! Или я не прав?
— Учтем на будущее! — баском прогудел румяный комсорг. — Мы это дело под постоянный контроль возьмем.
— То-то и оно, что учтем. И вы и мы. А Атаджан, в сущности, конечно, не конченый человек…
Послышались реплики:
— Будки пивные подальше убрать надо!
— Забегаловки ликвидировать, заразу эту!
— Свинья, она грязь найдет!
Председатель снова позвенел о графин.
— Давайте, товарищи, не отвлекаться. Высказывайтесь по существу вопроса. Кто имеет слово?
Желающих выступить нашлось достаточно. Суд длился долго. Много горького и справедливого пришлось выслушать Атаджану. Да и, пожалуй, не только ему. Суд был строгим и объективным.
Незадолго до Нового года Узук подарила Атаджану второго сына. На двойной праздник собрались друзья. Были здесь и двое из прежних собутыльников Атаджана, но они после суда над товарищем тоже взялись за ум, и Узук теперь ничего не имела против их присутствия.
Поднимались бокалы с шампанским. Гости произносили тосты за счастье в новом году, за новорожденного, за его мать и отца. Атаджан сидел сияющий, чокался с гостями бокалом, в котором пузырился янтарный лимонад. Узук пододвинула к мужу рюмку вина.
— Выпей! — шепнула она ласково. — По такому поводу разрешается выпить…
— Нет, — так же шепотом, чтобы не привлекать внимания гостей, отказался Атаджан.
— Из моих рук — можно! — настаивала она, улыбаясь.
Атаджан сказал серьезно, без улыбки:
— Все приму из твоих рук. Только не это. Я дал слово мужчины!
— Я… тоже… мужчина… — пропыхтел сынишка, взбираясь отцу на колени. — Давай, папка, я тоже лимонад пить буду!..
Валентин РыбинЧЛЕН КООПЕРАТИВА
Преследуя банду Эргаша, эскадрон выехал к аулу Чешме. Бойцы, изнуренные многодневным походом, думали об отдыхе. Командир эскадрона Рева решил устроить ночной привал в ауле. "Пусть люди выспятся наконец". До ближайших кибиток оставалось с полкилометра, когда со стороны аула показался всадник, скачущий во весь опор. Одинокий всадник, конечно, не вызвал у красноармейцев тревоги, но Рева на всякий случай расстегнул кобуру. Всадник приблизился, и все увидели парня лет двадцати трех, в черной папахе и бордовом полосатом халате. Глаза джигита горели диким нетерпением, голос сипел:
— Эй, давай, давай! Эргаш в песка ушла! Догоняйт давай!
— Ишь ты, какой прыткий, — усмехнулся Рева. — И без тебя знаем, что надо догонять, да попробуй догони, когда весь день в седле и не емши. И лошади с ног валятся… Ты-то кто будешь? Не провокатор ли, зовешь, на ночь глядя, в барханы?
— Мен — член кеператив! — заявил джигит. Но в глазах у него стояла такая боль, что Рева невольно подумал: "А все-таки парень с пристрастием".
Эскадрон проехал мимо войлочных кибиток и оплывших дувалов, молчаливо прислушиваясь к старушечьему плачу и усталому лаю собак. Рева вывел конников за аул и велел располагаться прямо на песке. Тотчас бойцы привязали лошадей к саксауловым веткам, выставили охрану. Некоторые подались к колодцу, но заподозрили: вдруг отравлен? Прежде чем напоить коней и напиться самим, дали воду лошади "кеператива". Ничего, не подохла. Подождали немного и повели лошадей на водопой.
Джигит все это время не спускал с командира глаз, ждал — вот сейчас отдаст приказ, и красноармейцы сядут в седла. И едва Рева распорядился: "Разжечь огонь и варить ужин", парня залихорадило.
— Эй, догоняйт давай! Эргаш кизимка таскал!
— Чего, чего? — Рева перешел на туркменский и тотчас выведал все.
Банда Эргаша в аул ворвалась рано утром. Тех, кто оказал сопротивление, басмачи порубили саблями. Кое-кто униженно пал Эргашу в ноги. А некоторые спаслись бегством. Черкез, так звали парня, успел ускакать в барханы. Час назад басмачи ушли. Джигит возвратился и не нашел дома жены — ее и еще семерых молодок бандиты посадили на верблюдов и увезли.
Лишь два часа дал на отдых своим бойцам Рева. Парня жаль, да и обстановка так складывалась. До Копетдагских гор оставалось семьдесят километров. Горы были видны уже вполне отчетливо. Сейчас, в вечерних сумерках, они струили желтовато-фиолетовый свет только что закатившегося солнца. Близость гор беспокоила Рева. Горы — это граница; если Эргаш уйдет за хребты, его не достанешь. После ужина и короткого сна эскадрон возобновил преследование.
Полная луна освещала волнистые Каракумы унылым, призрачным светом. На песке четко просматривались торопливые следы уходящей банды. Конники держались сосредоточенно, почти не разговаривали. По отпечаткам верблюжьих лап Рева высчитал приблизительно скорость, с какой двигались басмачи, и старался во что бы то ни стало сократить разрыв. Как только начались такыры, всадники перешли на рысь. Так продвигались больше часа. Потом потянулись барханы. Усталые лошади взбирались на гребни песчаных холмов с пугающим храпом. Бойцы тянули их за поводья, проваливаясь по колено в песок. Но еще тяжелее были спуски. Кони съезжали с барханов, словно на лыжах, карачась и приседая на задние ноги. Черкез маялся от сознания, что такую задал задачу усталым людям. Неожиданно лошадь ординарца подвернула ногу, завалилась на бок и едва не задавила седока. Он чудом успел вытащить носки ботинок из стремени и вылетел из седла. Конь встать на ноги не смог. Его подняли, но он тотчас повалился и захрипел. Рева сам осмотрел ногу коня, он жалостно произнес: "Отходил свое Буланый", расстегнул кобуру и вынул револьвер:
— Товарищ командир, не надо! — вскрикнул молоденький белобрысый ординарец и заслонил собой лошадь.
Рева отстранил бойца и, не целясь, выстрелил лошади в лоб.
— Другого выхода нет. Пошли дальше! — строго приказал Рева, и красноармейцы потянули коней за поводья.
Черкез вел своего скакуна в поводу рядом с тяжело шагавшим ординарцем. У паренька тряслись плечи. Слёз Черкез не видел, но понимал, что "русский джигит" плачет, и опять думал о том, как много горьких минут переживают по его милости люди. Вспомнилось, с каким трудом он сам обзавелся конем. Вместе с отцом Черкез, летом на дворе, а зимой в кибитке, делал конские и верблюжьи седла. Занятие нелегкое и хлопотное. Туда отправлялись на два-три месяца и возвращались с каким-нибудь купеческим караваном. Кожу для седел выделывали сами — тоже из закупленных шкур. Барыш был не больно велик. Деньги, которые копили пять или шесть лет, все ушли на покупку лошади. В Чешме заехали хивинцы с краденой жеребой кобылой, отец и отдал за нее весь свой клад. К счастью, лошадь привели издалека, хозяин не объявился. Как только она принесла жеребенка и сосунок окреп, ее продали и заплатили калым за невесту Черкеза. А жеребенок остался и вырос.
Его назвали Елбарсом. На нем сейчас ехал Черкез и размышлял о нелегкой доле бедняка. Давно усвоил джигит, что в этом мире ничего не дастся даром — все оплачивается троекратно.
Время тянулось мучительно. Казалось, не будет конца этой ночи. Наконец восток засветлел, и над горизонтом засияла яркая звезда. На рассвете головной дозор сообщил, что следы свернули с караванной тропы. Это озадачило Рева. Он слез с коня, осмотрел взъерошенный песок и начал вглядываться в мерцающую даль. Ему было невдомек, почему Эргаш подался в сторону.
— К чабанам пошел! — с жаром заговорил джигит. — Овец возьмет, за горы погонит!
— А ведь, пожалуй, ты прав, — согласился Рева, и все сразу насторожились: близка развязка.
Местность у чабанских стойбищ была лесистая. Сплошь по небольшим барханам и ложбинам рос тамариск. Эскадрон двинулся развернутым строем, объезжая кусты, но все равно лошади мордами, а бойцы сапогами и коленками то и дело задевали сиреневые метелки тамариска, и вся лесистая поросль качалась, как во время песчаной бури. Неожиданно открылась ровная степь, и завиднелись чабанские шалаши. От них, тревожно блея, приближалась отара овец. За нею, заслоненные тучей пыли, метались всадники в косматых папахах.
Рева, в одно мгновение сориентировавшись в обстановке, разделил эскадрон на два отряда и напал на бандитов с флангов. Затарахтели выстрели, зазвенели клинки. Басмачи ринулись вперед, топча овец. Бой завязался посреди отары.
— Караван держите! Верблюдов! — донесся из суматохи боя голос командира.
Несколько конников, в их числе и Черкез, подскакали к столпившимся в беспорядке верблюдам. Караванщик, белобородый старик, упал на колени, положил руки на голову. Двое, помоложе, бросились бежать. Одного Черкез свалил шашкой, другой, видя, что его настигают, присел на корточки и закрыл лицо руками. Конь едва не растоптал его. Черкез подлетел к оторопевшим женщинам. Они, как большие куклы, сидели на горбах и не шевелились.
— Джерен! Где Джерен? — задыхаясь, крикнул джигит.
Он сорвал с лица жены яшмак, ревниво заглянул в глаза. Слава аллаху, цела и невредима! Джерен, бледная и растерянная, никак не могла понять, что происходит. В глазах у нее медленно угасал страх и оживало радостное недоумение: "Откуда ты, Черкез-джан?"